Ф. Ф. Фидлер. Из мира литераторов: Характеры и суждения

Сразу прошу прощения у читателя за пространную цитату, с которой начинаю рецензию, но уж очень точно она характеризует суть предмета разговора: «Не успеет пройти ста лет, как мы с вами, господа, и все, что нас окружает — все это сделается интересным, все будет достоянием музеев и коллекций. Еще сто лет — и наши кухонные книжки попадут в библиотеки, в отдел рукописей. Весь вздор, какой мы пишем, — будет иметь историческое значение <…> История пишется умами высшими, а делается всеми. Моя история, биография ничтожного и неинтересного человека — интересна и значительна как часть целого, а мою историю я пишу каждый день в моих письмах и читаю в письмах, которые мне пишут»¹. Так со знанием дела рассуждал об историческом значении «повседневного быта» для самосознания культуры один из авторитетнейших коллекционеров и архивистов конца XIX века князь Александр Иванович Урусов в статье, симптоматично озаглавленной «Интересны ли мы?»

Был ли Урусов осведомлен о содержании литературных дневников своего современника Федора Федоровича (Фридриха Людвига Конрада) Фидлера, личности столь же колоритной и не менее известной в литературных кругах Петербурга конца XIX века, чем он сам, — достоверно сказать нельзя. Но зато, ознакомившись с опубликованной К. Азадовским значительной частью дневников, можно сказать утвердительно: да, «прошло сто лет» — и все «кухонные книжки», и «каждая строчка пустого письма», и «весь вздор», какой говорили и писали в конце позапрошлого и в начале прошлого столетий литераторы самого разного ранга, знаменитые и вполне заурядные, — все приобрело для нас, людей XXI века, исторический интерес, «значение свидетельства, чуть не памятника»².

«Да здравствует мелочь!» — такое броское заглавие дал своей рецензии Е. Эткинд на первое подготовленное К. Азадовским издание дневников Фидлера, вышедшее в Геттингене в 1996 году на немецком языке. В ней исследователь, рассуждая о сверхзадаче автора дневников, справедливо писал: «Долг хрониста заключался в том, чтобы фиксировать все нематериальное, ускользающее, преходящее: разговоры, слухи, настроения, перекрестные суждения, дружбы, удачи и неудачи, продолжительность аплодисментов после театрального представления, речи на похоронах <…> Фидлер был убежден, что возможно увековечить моментальное и периферийное»³.

Вот, к примеру, как из летучих, едва уловимых «мелочей» лепится выразительный портрет Горького. Цепкий взгляд Фидлера рисует нам фигуру автора скандальных «босяцких» рассказов в рельефной контрастности портретных деталей. Тут и желание выглядеть в глазах окружающих эдаким «рубахой-парнем», который производит «здоровое и грубоватое впечатление» на писательскую братию привычкой к дешевым крепким папиросам, склонностью сдабривать речь легким матерком, несколько демонстративным пренебрежением к своему здоровью и подчеркнутым радикализмом, отлитым в эффектные, заранее заготовленные афоризмы, в явном расчете на публику, вроде следующих: «Каждый порядочный человек в России должен быть государственным преступником!» или: «Трон тронулся» и т. п. В то же время этот «рубаха-парень» не скрывает сверхвысокие гонорары в «Знании» у Пятницкого и не прочь обставить свой быт если не с роскошеством, то не без претензии на шик: модный дорогой костюм, богатая дача в Куоккале из 10 комнат, роскошный сад, крокетная лужайка, изысканный стол… Однако ошибется тот, кто подумает, что Фидлер хочет уличить Горького в ханжестве: нет, это всего лишь информация к размышлению, фиксация увиденного. Если перефразировать известное суждение Пушкина о романах В. Скотта, то и в дневниках Фидлера мы не встретим «холопского пристрастия к королям и героям» отечественной литературы; фигуры Достоевского, Вл. Соловьева, Михайловского, Чехова, Мережковского, З. Гиппиус и многих других «героев» увидены и поданы Фидлером «не с достоинством истории, но современно, но домашним образом». Фидлер не боится унизить «великих», показывая их в тривиальных ситуациях: грациозно танцующими мазурку, скромно штопающими одежду, отважно купающимися в проруби, азартно играющими в крокет, по-детски скрывающими (от мужей или жен) полученный гонорар, увлеченно флиртующими с дамами во время именинного обеда, со смаком рассуждающими о лучшей закуске к водке… Они предстают на страницах дневника живыми в своей противоречивости, значительными во всей своей будничности, увиденными глазами представителей разных кругов писательского сообщества, на перекрестке самых разных мнений, «стереоскопичными», по точной формулировке Е. Эткинда.

Увы, этот «домашний историзм» дневников Фидлера долгое время могли по достоинству оценить и «пустить в научный оборот» лишь немногие — главным образом, те, кто мог читать их текст в фонде ИРЛИ по-немецки, причем написанный от руки готическим шрифтом. В первую очередь, это, конечно, сам К. Азадовский, опубликовавший по материалам дневников ряд содержательных статей о Достоевском, Л. Толстом, Чехове, Горьком, Гумилеве, Вяч. Иванове. Положение не спасло и геттингенское издание — до наших книжных магазинов и библиотек оно просто не дошло. И только сейчас благодаря долгожданному русскому переводу дневников, выполненному К. Азадовским, ситуация на исследовательском рынке, будем надеяться, качественно изменится, и «научный оборот» фидлеровских материалов возрастет в разы. При этом следует подчеркнуть существенную разницу в составе русского издания по сравнению с немецким. В русском варианте значительно расширена та часть записей, которая фиксирует литературный быт уже не «героев» и «королей», а «рядовых» авторов, ныне прочно забытых, но в 1880-1890-е годы составлявших ядро литературной жизни столицы.

Этот социокультурный срез чрезвычайно важен для понимания механизма преемственности между предмодернистской и собственно модернистской порой в истории русской литературы, соотношения в ней стратегий культурно-бытового поведения, относящихся к сферам, условно говоря, «массовой», «низовой» и «серьезной», «элитной» писательской среды. Д. Мережковский и З. Гиппиус, Ф. Сологуб и Н. Минский, В. Брюсов и К. Фофанов, К. Бальмонт и М. Лохвицкая, С. Андреевский и Вл. Гиппиус, К. Случевский и Вл. Соловьев, М. Горький и Л. Андреев, Д. Мамин-Сибиряк и А. Куприн, А. Чехов и И. Бунин, — предстают на страницах дневников Фидлера в совершенно непривычном и малознакомом для историков литературы окружении «второстепенных» и «третьестепенных» литераторов — М. Альбова и И. Ясинского, В. Бибикова и К. Баранцевича, И. Потапенко и Вас. Немировича-Данченко, А. Лугового и В. Тихонова, А. Коринфского и А. Зарина, К. Льдова и В. Величко, А. Федорова и И. Соколова, Ф. Черниговца-Вишневского и В. Лихачева. Литературный портрет этого окружения выписан на страницах дневников столь ярко и выпукло, столь интригующе подробно и любовно-внимательно, что «поэтика раздражения» (если воспользоваться известной метафорой Елены Толстой), передающаяся от него волнами в «верхние» эшелоны литературы, превосходит самые смелые ожидания и, в определенном смысле, представляет вызов современному литературоведению, призывая понять, насколько плотной и неоднородной была реальная, а не процеженная сквозь сито научных пристрастий, подчас искусственно воссозданная писательская среда нарождающегося модернизма, насколько «питательным» (конечно, более в культурно-бытовом, чем в духовно-личностном отношении) был тот литературный «сор» конца XIX столетия, из которого впоследствии выросли «вершинные» создания отечественного Серебряного века.

Я уж не говорю о представленном в настоящем издании дневников Фидлера пласте замечательных по информативности материалов, связанных с описанием жизни кружков и обществ предмодернистской и раннемодернистской ориентации, таких довольно заметных в свое время писательских объединений, как Русское литературное общество, Союз взаимопомощи русских писателей, салон А. Давыдовой, «пятницы» Полонского, «пятницы» и «вечера» Случевского, Обеды беллетристов. Записи Фидлера не только уточняют и дополняют, подчас — существенно, уже описанную исследователями картину их литературной жизни (в том числе и в работах автора данной рецензии), но — что гораздо важнее — заостряют внимание на их «домашней», «кружковой» семантике, зафиксированной в разнообразных жанрах альбомной поэзии: экспромтах, посвящениях, эпиграммах, мадригалах, пародиях, юмористических тостах, bon mot. Подлинное значение этой маргинальной поэзии как своеобразного резервуара будущих поэтических стилевых поисков и новаций после известных работ Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова историку литературы объяснять не надо. Именно в дневниках Фидлера, как ни в каком другом документальном памятнике рубежа XIX-XX веков, это собрание дилетантской литературы отличается такой богатейшей амплитудой имен и дарований.

Квалифицированно судить о полноте и репрезентативности представленной в рецензируемом издании подборки дневников Фидлера, конечно, может в полной мере только их многолетний усердный исследователь и единственный на сегодняшний день переводчик — К. Азадовский. Но и того материала, что отобран им для немецкого и русского изданий дневников, вполне достаточно, чтобы обеспечить работой не одно поколение филологов. Хотелось бы в этой связи особо отметить серьезную сопроводительную базу издания. Помимо двух приложений (указателей периодики и кружков, а также имен), имеющих самостоятельную научную ценность, книга содержит и вступительную статью, по сути, впервые раскрывающую значение основных аспектов просветительской деятельности Фидлера — педагога, переводчика, коллекционера, библиофила, создателя первого и единственного в дореволюционной России частного литературного музея. Эта статья, во многом основанная на архивных источниках, излагающая новые, ранее неизвестные факты драматической биографии автора дневников, — лишнее напоминание о том накопившемся долге, который до сих пор не выплачен нами не только самому Ф. Фидлеру, но и всему почтенному сословию «русских немцев», сделавших так много для популяризации и поддержания европейского престижа отечественной культуры…

С. САПОЖКОВ

1. Князь Александр Иванович Урусов (1843-1900). Статьи его о театре, о литературе и об искусстве. Письма его. Воспоминания о нем в 3 тт. Т. 2. М.: Тип. И. Н. Холчев и К°, 1907. С. 53-54.[↩]
2. Там же. С. 53.[↩]
3. Etkind Efim. Es lebe die kleinigkeit! // Die Zeit. 1997. 17 Oktober. S.24. Благодарю В. Зусмана за любезно предоставленный в мое распоряжение источник и перевод цитаты.[↩]