Февральская подборка журнала «Вопросы литературы» посвящена философу, писателю и литературоведу Владимиру Кантору. Мы выбрали 10 статей, рассказывающих о Данте, Бальзаке, Гофмане, Радищеве, Достоевском, Герцене, Леонтьеве, Керенском, а также о романе Марка Алданова «Самоубийство» и об имперском европеизме.
Случай как художественно-философская проблема.
Роман Марка Алданова «Самоубийство»
ЗВ статье автор анализирует последний роман выдающегося писателя русского зарубежья. Россия в результате победы большевиков превратилась в некое отделение ада, где не существовало правил, кроме похоти Черного владыки и его присных. Благородные герои Алданова живут в цивилизованном мире, как бы на поверхности жизни, словно не замечая подземных хтонических чудищ, взявшихся словно неизвестно откуда. Выход для них один – самоубийство.
Имперский европеизм, или Правда Михаила Каткова versus русское общество
В статье автор стремится демифологизировать фигуру Михаила Каткова – одного из крупнейших мыслителей и публицистов, отстаивавших в России имперскую идею, понятую, однако, как развитие европейской линии в русской культуре. Раскрывая специфику взглядов Каткова, автор опирается на две ключевые фигуры русской истории и культуры – Петра Великого и Александра Пушкина.
Керенский как фантом русских революций 1917 года. Глазами русских поэтов и писателей
В В своей статье Владимир Кантор рассматривает трагическую и переломную ситуацию в России, когда русская литература искала героя, который смог бы вывести страну из катастрофы. В центре ее внимания начиная с марта 1917 года оказался Александр Керенский. Изменение отношения русских литераторов к этому историческому персонажу в известном смысле дает понимание движения русской беды от Февраля к Октябрю, от Временного правительства к Ленину и большевикам.
В парадигме дантовского «Ада».
«Отец Горио» и «Преступление и наказание»
«Записки из Мертвого дома» – это первое осознанное вхождение Достоевского в тему дантовского ада. Герцен заметил, что николаевская эпоха «оставила нам одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum (ужасающую песнь), которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад: это «Мертвый дом» Достоевского, страшное повествование, автор которого, вероятно, и сам не подозревал, что, рисуя своей закованной рукой образы сотоварищей-каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонаротти». И. Тургенев в письме Достоевскому (декабрь 1861 года) писал: «Картина бани просто дантовская».
Кто виноват, или Безумие исторического процесса
ХХ век не раз определялся как век массового безумия, коллективного психоза. Словно исполнились мрачные предчувствия Достоевского: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими» («Преступление и наказание»).
Среди провидевших это безумие нельзя забыть и Герцена. Иван Карамазов, как известно, написал поэму «Геологический переворот», в которой, очевидно, не могли не прозвучать строки о грядущих катаклизмах из любимого Достоевским текста Герцена «С того берега».
Трудное сближение: Зайцев и Степун
Все как-то просто и непросто с этим писателем. Все пишущие о Борисе Зайцеве (1881–1972) называют его классиком, позиция его человеческая и писательская всегда была бескомпромиссна, вызывает уважение; чувство достоинства (что так важно для художника) он всегда сохранял. Но определения его творчества как-то смутны и расплывчаты. Акварелист, импрессионист, истинно русский писатель. И даже Федор Степун (1884–1965), написавший одну из самых больших прижизненных статей о Зайцеве (причем юбилейную – в 1961 году!), чтобы сказать о писателе – ставит его в контекст, в сравнение, чего он никогда не делал, когда писал о Иване Бунине или Андрее Белом, Александре Блоке или Вячеславе Иванове. Три четверти статьи заняты анализом то Шмелева (в связи с Зайцевым), то Л. Андреева (в связи с Зайцевым), то Блока (опять в той же связи), а потом Степун пытается понять Зайцева через тексты самого писателя о Жуковском, Тургеневе и Чехове.
К. Леонтьев: Христианство без надежды,
или Трагическое чувство бытия
Чтобы всерьез рассуждать о Леонтьеве, необходимо вполне ясно осознать цельность его мировоззрения, его верность одной идее, точнее, одному экзистенциальному переживанию мира, из которого выходили все его идеи. Слишком много писали и пишут о его непримиримых противоречиях, забывая, что если бы не было цельности, то не было бы и явления. Цельность Леонтьева при кажущихся нестыковках в его взглядах, которые вполне объяснимы, очевидна, если мы правильно сложим пазл.
Предсказание непредсказуемого: магические герои и тоталитарное будущее. Крошка Цахес и Павел Смердяков
В литературе существуют некие открытия, когда герои вроде бы второстепенные (хотя и важные для творческого замысла, да и для понимания взглядов писателя) вдруг оказываются действующими лицами реальной исторической жизни. И это заставляет по-новому прочитать произведения, в которых они впервые явились. Став фактом исторической жизни, они позволяют острее увидеть и наступившую историческую реальность. Художественных пересечений с европейскими творцами в русской литературе было немало: можно назвать испанские, французские, английские имена. Но с Германией отношения были много теснее, чем с другими странами. Не говорю уж о раннем периоде германо-норманнского влияния, о том, что в России очень долго в послепетровский период немцы были почти везде: немцы-чиновники, немцы-ученые, немцы-управляющие, немцы-сапожники и булочники, немец Даль создал великий словарь русского языка, немец Гаскстгаузен открыл русскую общину, Гильфердинг и Востоков стояли у начала русского славянофильства. Вообще, русофильство не самого хорошего пошиба было свойственно немцам как на бытовом уровне (см. повесть Тургенева «Несчастная»), так и на уровне царского дома, приблизившего к себе Григория Распутина.
Империя как путь России к европеизации
Неожиданная актуальность имперской темы в сегодняшней России связана с неизжитыми советскими амбициями, с чувством государственной ущемленности и прочими социально-общественными мотивами, которые в исполнении газетчиков вроде бы не заслуживают особого внимания. Речь, однако, должна идти о проблеме, а не о том, чтобы потрафлять затеям политтехнологов, тем более – ностальгическим вздохам сочинений, где ненависть к интеллигенции удачно сочетается с тоской по сталинской тирании. Ибо есть некое распространенное, в общественное сознание вбитое представление об империи как абсолютно деспотическом образовании. Очевидно, имеет смысл увидеть реальность вместо мифа.
Откуда и куда ехал путешественник?..
(«Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева)
Почему путешественник отправился в Москву? Дворянин мог поехать в свое имение, мог путешествовать с целью (вроде Чичикова) по российским просторам. Путь чиновника лежал бы скорее в столицу, то есть в город Святого Петра. Путешественник спешит в Москву вовсе не на «ярмарку невест» (Пушкин) и не к забытой в странствиях возлюбленной, как Чацкий. Даже и не в университет, хотя похвальное слово Ломоносову произносит. Что же влечет его в Первопрестольную? Конечно, во времена Радищева не было еще тех историософских сравнений двух столиц, которые характерны для эпохи Гоголя, Белинского, Аксаковых, Герцена, ибо не сложились твердо обозначившиеся идейные направления – славянофилов и западников. Но хоть направлений и не было, проблема уже была. И, кажется, одним из первых на нее обратил внимание Радищев.