Откуда и куда ехал путешественник?.. («Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева)

Работа подготовлена при поддержке Российского Гуманитарного Научного Фонда (грант N 06 – 03 – 00052а).

Вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского…

Дан. 5, 5

МИФ И ЗАГАДКА РАДИЩЕВА

Почему путешественник отправился в Москву? Дворянин мог поехать в свое имение, мог путешествовать с целью (вроде Чичикова) по российским просторам. Путь чиновника лежал бы скорее в столицу, то есть в город Святого Петра. Путешественник вовсе не спешит в Москву на «ярмарку невест» (Пушкин) и не к забытой в странствиях возлюбленной, как Чацкий. Даже и не в университет, хотя похвальное слово Ломоносову произносит. Что же влечет его в первопрестольную? Конечно, во времена Радищева не было еще тех историософских сравнений двух столиц, которые характерны для эпохи Гоголя, Белинского, Аксаковых, Герцена, ибо не сложились твердо обозначившиеся идейные направления – славянофилов и западников. Но хоть направлений и не было, проблема уже была. И, кажется, одним из первых на нее обратил внимание Радищев¹.

Вообще, проблем он поставил множество. До сих пор его и третируют, и апеллируют к нему, и не могут отказаться от него. Он и первый дворянский революционер; и «бунтовщик хуже Пугачева» (Екатерина II), он и первый западник (так его определил Герцен, найдя Радищеву антитезу в лице Михаила Щербатова – как предтечи славянофильства), он и первый интеллигент (Бердяев), и первый русский гуманист (Эйдельман), римский стоик (скажем, Биллингтон), первый русский самоубийца (Чхартишвили). По мнению Григория Чхартишвили, Радищев проложил путь русским писателям-самоубийцам, не вынесшим политических катаклизмов России, «открыл длинный мартиролог русских писателей-самоубийц»². Это и вправду стало расхожей мыслью. В фундаментальном труде Биллингтона, обобщившем основное точки зрения на русскую культуру, сказано: «Радищев был, быть может, первый, обративший специальное внимание на монолог Гамлета в своей последней работе: «О человеке, его смертности и бессмертии», и решил вопрос, взяв собственную жизнь согласно этому образцу, в 1802. Последнее десятилетие восемнадцатого столетия отмечено числом аристократических самоубийств. Героическое самоубийство было рекомендовано римскими стоиками, которые были для аристократов восемнадцатого столетия героями классической античности»³. В римских республиканцев играли и деятели французского Конвента. Легенда об отравлении-самоубийстве Радищева идет от Пушкина (статья «Александр Радищев») и Герцена: «Налил себе стакан купоросного масла и выпил его»⁴. Очень хотелось иметь реального русского стоика, вроде римских. Мифов много, это один из них.

Начнем с него, попытаемся его разобрать.

Тема самоубийства у Радищева была (даже и в «Путешествии», в первых строках⁵), но скорее как дань моде, все бредили римским республиканизмом и стоицизмом. Ю. Лотман писал осторожно об этой теме у мыслителя: «…Радищевым поднимался вопрос о праве на самоубийство <…> Рассуждение о_: героическом самоубийстве, как следствии готовности погибнуть, но не покориться тирану, было удобной и вполне понятной читателю XVIII в. формой выражения <…> В литературе XVIII в. имелась прочная традиция прославления тираноборческих подвигов античных «героев-самоубийц»»⁶. Тирана перед Радищевым не было. Не похоже и то, чтоб человек, знавший, что болен дурной болезнью, убивший по сути жену, наградивший своих детей всеми последствиями этой болезни, публично (в «Путешествии») каявшийся в этом, затем таким же образом убивший свою свояченицу – вторую жену и ни разу не подумавший о самоубийстве как жесте раскаяния, испугался бы пустых слов вельможи, которые ему, человеку опытному, прошедшему реальный арест и острог, разумеется, не могли показаться серьезными. Каковыми они и не были. К тому же, как всем известно, самоубийцы хотят умереть, чтобы не страдать в этой жизни, и по возможности избегают мучительных смертей. Что же произошло?

Рассказывают обычно следующую историю. Радищев требовал в 1802 году в законодательной комиссии отмены крепостного права и дворянских привилегий. Граф Завадовский спросил его, не хочет ли он снова в Сибирь. Радищев бросился домой, выпил стакан чистящей ядовитой жидкости, которой его сын чистил эполеты, начались жуткие боли, пытался зарезаться бритвой, бритву отобрали. Умер в страшных муках. Такова история, с которой согласны все. Но, думаю, что если бы Радищев испугался сибирских тягот и бед, то вряд ли бы он избрал много более страшные предсмертные мучения в результате выпитой кислоты. Не случайно, выпив, хотел перерезать себе горло бритвой. Бритва и была той всеми отмеченной попыткой самоубийства, чтоб избавиться от диких болей,  которые причиняла ему выпитая (похоже, что по ошибке) жидкость. К сожалению, я не могу доказать фактически это свое утверждение. Но ведь и сторонники версии самоубийства также не располагают никакими реальными фактами.

Существенно и то, что Радищев в свои последние годы был не в оппозиционном, а в правительственном лагере, ибо его антикрепостническая позиция по сути совпадала с позицией Александра I. Приведем соображения весьма кропотливого современного исследователя: «Последний год жизни Радищева отмечен усиленным вниманием к нему со стороны императора: Радищев был единственным из всех чиновников комиссии по составлению нового Уложения, вызванным на коронацию в Москву (вместе с графом Завадовским). В течение 1802 г. все прочнее делалось служебное положение Радищева, ему повышен оклад (с полутора тысяч до двух, что равняло Радищева с другими членами комиссии), возвращен орден Св. Владимира 4-й степени. Наконец, находясь в стесненном материальном положении, Радищев обращается к императору с просьбой о значительной денежной ссуде <…> В день смерти Радищева, когда весть о тяжелом состоянии писателя достигла Зимнего дворца, император присылает своего лейб-медика Виллие – факт, на важность которого обратил внимание Ю. М. Лотман. Кроме Радищева в девятнадцатом веке подобной чести удостоились еще только два русских писателя – Н. М. Карамзин и Пушкин» ⁷

На мой взгляд, загадка самоубийства – мнимая загадка. Думаю, большого и длинного обсуждения она не заслуживает. Задумаемся лучше о другом.

ВЕКТОР ДВИЖЕНИЯ

Почему все же Москва?

Пишут в учебниках, что поэзия Пушкина есть итог, подведение итогов и завершение поэзии XVIII века, ответ на вопросы этого века. Но, думается, вопросы были много глубже и отвечал на них не только Пушкин, а весь XIX век. Но и XX век продолжал эти вопросы осмыслять. XVIII век, «столетье безумно и мудро» (Радищев), – это построение Петровской империи, а далее проверяется ее жизнеспособность. Весь век у петровских реформ есть друзья и враги. Но первые враги появились в конце XVIII века – это Пугачев и Радищев. Поэтому такой пристальный к ним интерес у наиболее последовательного сторонника Петра Великого (и его преобразований) – Пушкина.

У Герцена рядом поставлены два инакомысла этого столетия – Щербатов и Радищев. Только он считал, что Щербатов повернут назад, а «Радищев – смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века»⁸. Радищев, в отличие от Щербатова, полагал Герцен, против допетровской жизни. Я бы позволил себе в этом усомниться. При этом, надо сказать, именно Герцен замечает, что «путешественник»»предается полному отчаянию»⁹. Противоречивость герценовской оценки здесь очевидна. Радищева с его легкой руки называют западником, а тот и сам каялся, что начитался возмутительных французских книжек¹⁰, но отсюда еще не следует его западничество, более того, мы знаем, что славянофилы начинали как раз с освоения западноевропейских идей.

Если посмотреть непредвзято на текст радищевского «Путешествия», то станет очевидно: вся книга о возможной гибели Петербургской империи. Не случайно, комментируя Радищева, Герцен писал: «Петербургская Россия <…> очевидно, не есть достигнутое состояние, а достижение чего-то, это репные зубы, которые должны выпасть; она носит во всех начинаниях характер переходного, временного; империя стропил – столько же, сколько фасад, она не в самом деле, не «взаправду», как говорят дети»¹¹. Историческое движение постпетровской имперской России было из Москвы в Петербург. Само название книги Радищева требовало попятного движения, назад, в Москву. Начитавшийся немцев и французов – первый славянофил? Это, конечно, требует неких рассуждений, но они чуть дальше. Пока же, забегая вперед, замечу, что «Путешествие из Петербурга в Москву» – это даже на первый взгляд явный отказ от петербургской империи, возврат в московскую старину, когда были счастливы баре и поселяне, не было рекрутских наборов и пр. Певец империи Пушкин разделял взгляды Радищева на необходимость свободы, но полагал возможность свободы лишь в империи, ибо остальное – пугачевщина. Он ответил ему «Путешествием из Москвы в Петербург». К сожалению, мало кто вдумывается в символику названий этих двух путешествий. Пушкин полагал, что будущность России связана с движением из Москвы в Петербург.

Мы говорим о том, что Пушкин пытался возродить память о Радищеве, писал, что «вослед Радищеву восславил я свободу», но забываем, что сам он от этой строчки отказался и, думается, не только из цензурных соображений, а уточняя свою поэтическую и политическую позицию. Более того, признавая значение книги и отчаянную смелость поступка Радищева, Пушкин идейно по всем пунктам с ним не соглашается. Конечно, его мысль постоянно возвращается к радищевским темам, думаю, в том же регистре, в каком он постоянно обращался к теме Пугачева. Как к двум противникам Петровской империи и дела Петра. Пугачев им описывается вполне объективно, а в «Капитанской дочке» даже с симпатией, почти как Роб Рой. Там же Пушкин нарисует образ дворянина Швабрина, с испугу принявшего крестьянский бунт. Тема Радищева?..

Вчитаемся в комментарий Пушкина к словам Екатерины (поэт именно здесь видел причину ненависти императрицы к путешественнику): «…он хуже Пугачева; он хвалит Франклина. – Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению во едино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии¹². Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть <…> Государыня смягчила приговор»¹³. Мрачная сила радищевских инвектив и пророчеств своей убежденностью в неминуемой гибели империи, своим невероятным дальновидением невольно напоминала, конечно, Франклина, но не только: можно вспомнить по крайней мере Нострадамуса, предсказавшего, как известно, падение французского королевского дома. Когда французская революция началась, все вспоминали исполнившееся пророчество Казота. И в атмосфере случившегося катаклизма, который казался потрясением мировых основ, пророчеств пугались не меньше, если не больше, чем прямых обличений. Не меньше крестьянской войны. С крестьянами уже научились справляться. Да к тому же Пугачев думал о власти, а не о развале империи. Такое придумать мог только субъект – из своих, Пугачев из университета, дворянский Нострадамус.

Постоянная тема его книги – о бренности величия: «Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств; мечтайте, что слава имени вашего будет вечна; столпите камень на камень до самых облаков; иссекайте изображения ваших подвигов и надписи, дела ваши возвещающие. Полагайте твердые основания правления законом непременным. Время с острым рядом зубов смеется вашему кичению. Где мудрые Солоновы и Ликурговы законы, вольность Афин и Спарты утверждавшие? – В книгах. – А на месте их пребывания пасутся рабы жезлом самовластия. – Где пышная Троя, где Карфаген? – Едва ли видно место, где гордо они стояли» (с. 31, «Новгород»).

Причем, что любопытно, он пишет о бренности тех государств и их правителей, которые устанавливали правовую структуру. Поневоле можно поверить Бердяеву, что в основе мировоззрения Радищева лежит идея анархизма¹⁴. Проверим это на его отношении к самому Петру и его идейной преемнице – императрице Екатерине II.

Но для начала поглядим на степень неблагодарности, столь характерной для пишущего человека, и сегодня пытающегося отрицать дело Петра, забывающего, что без усилий Петра и Екатерины не было бы и его собственного образования, не было бы вообще русской классической литературы.

ЛИТЕРАТУРА И ИМПЕРИЯ

Как начиналась новая русская литература?

Без сомнения, с Петровских реформ, скажет любой. Об этом еще и Пушкин писал: «Петр не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана, ободрил Копиевича, не взлюбил Татищева за легкомыслие и вольнодумство, угадал в бедном школьнике вечного труженика Тредьяковского. Семена были посеяны. Сын молдавского господаря воспитывался в его походах; а сын холмогорского рыбака, убежав от берегов Белого моря, стучался у ворот Заиконоспасского училища. Новая словесность, плод новообразованного общества, скоро должна была родиться»¹⁵. Что ж, инициированная реформами первого русского императора, она поначалу и была связана с задачами и успехами империи.

И вот уже сын «холмогорского рыбака», сиречь Ломоносов, обращается к императрице Елизавете, «Петровой дщери»:

Народов Твоея державы

Различна речь, одежды, нравы,

Но всех согласна похвала.

И просит Музу:

Гласи со мной в концы земные,

Коль ныне радостна Россия!

Она, коснувшись облаков,

Конца не зрит своей державы,

Гремящей насыщенна славы…

(«Ода на день восшествия на престол…», 1746.)

Именно обширность империи, разносоставность ее народов, беспредельность Государства восхищают поэта. Это гео

графическое величие страны должно подтвердить само солнце:

В Российской ты державе всходишь,

Над нею дневный путь проводишь

И в волны кроешь пламень свой…

(«Ода на день брачного сочетания…», 1745.)

Имперское сознание определяет творчество первых русских поэтов XVIII века, даже сатира Кантемира и Фонвизина решала вполне государственные задачи, была служилой, воспитывая подданных в должном духе, духе государственного просветительства. Что предполагало необходимыми составляющими «апофеозу» Отечества, его военной мощи, завоевательной политики, расширявшей пределы державы. Не только Ломоносов, но и второй великий поэт того же столетия – Державин, певец «Фелицы», гордо мог воскликнуть:

О кровь славян! Сын предков славных,

Несокрушаемый колосс!

Кому в величестве нет равных,

Возросший на полсвета росс!

(«На взятие Измаила».)

Иными словами, любовь к родине отождествлялась с любовью к империи. Радищев выдвигает иной принцип: «уязвленность» человеческими страданиями, стыд жить величием, когда страдают «малые сей земли». Послушаем Н. Эйдельмана:

«Радищев погиб, оставя главное наследие, свою совесть, свой стыд; они придают особую нервную энергию даже архаическим, малопонятным главам «Путешествия»: и вот в чем, полагаем, главная тайна этой книги.

Радищевский стыд унаследовала великая русская литература, прежде всего писатели из дворян, которые «не умели» принадлежать своему классу»¹⁶.

Но так ли это? Ведь стыд за себя – категория не национальная, а все-таки общечеловеческая. Поэтому определять через нее пафос всей русской литературы кажется слишком опрометчивым. Было ведь и понятие «дворянской чести», и бунинская нелюбовь к «деревне». «Власть тьмы» даже Толстой увидел…

Существенно для нашей темы, однако, что этот стыд предполагал разрыв с имперским сознанием, противопоставление совестливой личности величию государства. Поэтому в момент торжественного и стремительного становления империи таможенный чиновник Александр Радищев издает полулегально книжку сентиментального путешественника, который в силу своей сентиментальности преисполняется состраданием к простому народу, встречаемому им на проезжей дороге. Он путешествует из Петербурга в Москву, а дорога эта даже в те времена занимала не более шести-семи дней. Обширности империи и проблем разных ее народов путешественник не заметил. Конечно, можно сказать, что немало и на этом пути ему удалось увидеть, о многом подумать. И вот, глядя окрест себя и уязвив свою душу страданиями человечества, а точнее, русского крестьянства, автор вдруг предрекает не больше, ни меньше, как грядущий распад империи, надеясь, что из этого для народа воспоследствует благо. Именно это ставилось ему обычно в заслугу. Но был ли уж так напрямую связан распад империи с народным благом? Сегодня позволительно в этом если и не усомниться, то, во всяком случае, над этим задуматься.

Пушкин сказал о Петре: «кем наша двигнулась земля». Почти то же самое говорит Радищев. Почти, да другое. В 1782 году 8 августа Радищев был на открытии памятника Петру Первому. Он как бы стыдится хвалить Петра: «И хотя бы Петр не отличился различными учреждениями, к народной пользе относящимися, хотя бы он не был победитель Карла XII, то мог бы и для того великим назваться, что дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенственное вещество была без действия. Да не уничижуся в мысли твоей, любезный друг, превознося хвалами столь властного самодержавца, который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества. Он мертв, а мертвому льстити неможно!»¹⁷ (курсив мой. – В. К.). Итак, мы возвращаемся к мысли Бердяева: неужели Радищев сторонник «дикой вольности»? Неужели ослепленность собственными чувствами может привести человека, заметившего ужасы французской революции, о которой он резко отрицательно написал в «Путешествии», к дикому отрицанию законопорядка?

В «Путешествии» Радищев весьма резко отзывается о французской революции: «Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли до края возможного, ценсура во Франции не уничтожена. И хотя все там печатается ныне невозбранно, но тайным образом. Мы недавно читали, – да восплачут французы о участи своей и с ними человечество! – мы читали недавно, что народное собрание, толико же поступая самодержавно, как доселе их государь, насильственно взяли печатную книгу и сочинителя оной отдали под суд за то, что дерзнул писать против народного собрания. Лафает был исполнителем сего приговора, О Франция! ты еще хождаешь близ Бастильских пропастей» (с. 91, «Краткое повествование о происхождении ценсуры»). У Радищева не было иллюзий относительно французской революции с самого начала¹⁸. Интересно, что Бастильскую крепость он называет пропастью. Но вот пафос империи ему чужд.

ЖЕЛАНИЕ ВОЛЬНОСТИ ИЛИ СТРАХ БУНТА?

Интересна мысль Радищева: Петр дал стремление обширной громаде и он же убрал последние остатки вольности.

Но что такое вольность?

Радищев, говорят, был крепостник, крут с крестьянами. Впрочем, уже в первой главе он признается, что намеревался «сделать преступление на спине комиссарской» (с. 8, «София»), то есть обломать палку о спину дорожного смотрителя, какого-нибудь Самсона Вырина. Сообщает, правда, об этом с сентиментальной ужимкой. По мнению французов, сентиментальность есть чувствительность грубых нервов. Сам Радищев оправдывался: «Примеры властвования суть заразительны» (с. 72, «Хотилов»). Но страх преследовал его. В конечном счете, можно сказать, что книга его есть реакция испуга на пугачевский бунт и попытка найти какой-то выход. Есть ли у народа иная возможность себя вести?

Вспомним строки К. Аксакова:

Раб в бунте опасней зверей,

На нож он меняет оковы…

Оружье свободных людей –

Свободное слово.

(«Свободное слово».)

А теперь слово Радищеву: «Но ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности. Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не возможет. Таковы суть братья наши, в узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно¹⁹. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежние повествования. Даже обольщение колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем, текут ему вослед и ничего толико не желают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другого средства к тому не умыслили, как их умерщвление. Не щадили они ни пола, ни возраста. Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз.

Вот что нам предстоит, вот чего нам ожидать должно» (с. 72, «Хотилов»).

Чего боялся, то и случилось.

* * *

Стоит отвлечься в сторону немного, но идя путем Радищева. В августе 1999 года в Санкт-Петербурге была проведена конференция: «Философия как судьба: А. Н. Радищев. К 250-летию со дня рождения». А по окончании конференции оргкомитет²⁰  устроил участникам путешествие из Петербурга в Москву – путем Радищева. Дорога удивительная, жалко, что не было нового Радищева, чтоб всплакнуть на этой дороге, где горе запивали участники путешествия водкой под названием «Комиссар». Впрочем, наш герой кое-что предсказал, написав в своей знаменитой книге: «Когда нынешние державы от естественных и нравственных причин распадутся, позлащенные нивы их порастут тернием и в развалинах великолепных чертогов гордых их правителей скрываться будут ужи, змеи и жабы, – любопытный путешественник обрящет глаголющие остатки величия их…» (с. 74, «Вышний Волочок»)²¹.

Держава распалась – не без некоторого участия нашего героя. И что же мы видели? Разрушенные имения. Развалившаяся кладка. Нет того барского уюта просвещенного вкуса, который любили дворяне конца XVIII века. Вот небольшие заметки из записной книжки той поездки, что остались случайно. Привожу записи в естественном беспорядке:

В расписании нашего путешествия написано: «Экскурсия по Волхову в Званку». Пароходик мелкий, все толпятся у борта, волны закручиваются и кучерявятся у кормы, другого пути, кроме водного, в державинское имение не осталось. Наконец, причаливаем к пустому берегу. Там когда-то шла «жизнь званская», приглашались к обеду соседи, которым бывали обещаны «шексенинска стерлядь золотая, каймак и борщ, вина и пунш». Ныне сплошные заросли кустов и травы, имения не предчувствовалось даже.

Далее путь лежал через Крестцы, в программе стояло: «Крестцы, руины почтовой станции, дворца, церковь». Руины – это точно! Ничего, кроме руин!

Тверь, Христорождественский женский монастырь, христорождественский собор, построенный Карлом Ивановичем Росси в 1820 году. На двери прикноплена бумажка со следующей надписью:

«Сауна и спорт. Клуб не работает: здесь теперь монастырь».

Заглянув в открытую дверь, видишь брусья, кольца, остатки шведской стенки; идет ремонт, интеллигентная монахиня с еврейским лицом говорит, что они восстанавливают общину, что уже у них четыре сестры. Использование старых зданий: застенки НКВД в гимназии, страшная тюрьма в Борисоглебском монастыре под Тверью, воспитательный дом в усадьбе «Раёк» Глебовых-Стрешневых, санаторий в барском доме в Митино. В Митинской усадьбе надпись в барском туалете: «Прошу покорно ходить проворно!» Интересно, старая или новая? Через озеро перевоз. На голом пузе у толстого перевозчика-лодочника татуировка: «Когда я тебя накормлю?»

Опять Тверь. Банк «Менатеп», б-р Радищева, д. 52. ОБМЕН ВАЛЮТЫ.

Все радищевские испуги сбылись. На месте державинской Званки – полудикие лесные заросли, ничего не сохранилось. Два энтузиаста – Николай Николаевич Калинин и Андрей Всеволодович Татаринов – водят любопытных, показывая виртуальную реальность: «Здесь был расположен дом, здесь Гаврила Романович любил сидеть, вон там шла липовая аллея, и мы думаем, что именно меж тех шести лип он захоронил любимую собачку». Продираемся по узкой, плохо протоптанной тропе меж высокой травы, кругом ямы, тропа то вверх, то вниз, просят не оступиться и быть осторожнее – ползают змеи. Впрочем, когда-то сам Державин пошутил: «Здесь царство комарье, / Царица им Дарья». Жены Даши давно уже нет, а комары остались.

Отличие сегодняшней поездки от радищевского путешествия, что никто здесь не пашет, нет работающих крестьян, все заросло дикой травой и бурьяном. Сельское хозяйство практически прекратило свое существование.

* * *

Ю. Карякин и Е. Плимак в своей известной книге обещали развенчать либеральную легенду о Радищеве. Они пишут: «Сталкивая выразителей различных общественных мнений, сопоставляя различные точки зрения, заставляя своих положительных героев отбрасывать одну иллюзию за другой, Радищев подводит читателя к революционным выводам <…> Революционное просветительство в настоящем, народная революция в будущем – таков «Проект в будущем» Радищева, таков его ответ на вопрос «что делать?» – великий вопрос всей русской демократической литературы XVIII – XIX вв.»²². Итак, по их мнению, перед нами первый сознательный дворянский революционер. К тому же явный намек, что более гуманный, чем последующие радикалы. Однако немецкий исследователь остроумно назвал Радищева «приемным отцом», даже, точнее, «отчимом» (Ziehvater)²³  русского революционного движения.

Зачем же Радищев писал «Вольность»? Неужели как призыв к революции? Ведь там отношение к вольности у него весьма двойственное. Правда, авторы (Карякин и Плимак) полагают, что мыслитель изменил свое отношение к бунту после робеспьеровского террора 1893 года: «К концу 90-х годов концепция Радищева приняла резко пессимистическую окраску. Раньше мыслитель был за революционное завоевание вольности, теперь он считает безнадежным исход кровавой борьбы: всякое междоусобие венчается учреждением диктатуры, гражданские войны в этом отношении ничем не отличаются от всякого рода завоевательных походов и войн»²⁴. Но на самом деле именно в «Путешествии» (в 1890 году, напоминаю), в главе «Тверь», пишет он ту фразу, которая приводится авторами как пример его отрезвления: «Таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности рабство…» (с. 102, «Тверь»). Это примечание путешественника к оде «Вольность». Но ведь и сама ода «Вольность» написана в 1781 – 1783 годах, так что делать из ее текста выводы о возможных аллюзиях на Французскую революцию и вовсе полная нелепость. В этой оде можно прочитать идейную схему его путешествия: вольность необходима, но она и катастрофична. Крестьяне законов не знают: они способны только на бунт. И как же с ними поступать? Полная безысходность. Выхода нет. И уж совсем нет выхода в революцию.

В книге есть слова о законе, с которым автор сопрягает вольность. Стихотворец говорит путешественнику: «Я ее развернул и читал следующее: – Вольность… Ода… – За одно название отказали мне издание сих стихов. Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано: «вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственного вольности у нас говорить вместно» (с. 96, «Тверь»). Но еще раньше, в главе «Едрово», он увещает крестьян, пытавшихся покарать барина за блуд с крестьянками: «Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности. Наехавшая команда выручила сего варвара из рук на него злобствовавших. Глупые крестьяне, вы искали правосудия в самозванце! но почто не поведали вы сего законным судиям вашим? Они бы предали его гражданской смерти, и вы бы невинны осталися. А теперь злодей сей спасен» (с. 62, «Едрово»). Правда, там же он замечает, что «крестьянин в законе мертв». А стало быть, и решения по-прежнему нет.

Вольность не может предотвратить бунт.

Зачем же пишет он свою книгу?

КНИГА

В дневнике А. Никитенко, как реакция на герценовский конволют, зафиксировано общее представление, как «Путешествие» явилось в свет: «Радищев – человек умный и с характером, несмотря на бездну пустословия в его сочинении и на желание блистать красноречием. Селивановский в своих записках говорит, что книгу Радищева типографщики не хотели печатать, несмотря на то, что обер-полицмейстер, тогдашний цензор, позволил ее, – конечно, не прочитав. Радищев тогда завел типографию у себя в деревне, напечатал там свою книгу и разбросал ее по дорогам, на постоялых дворах и т. д. Он же говорит, что Радищев написал ее вследствие каких-то неприятностей по службе. Естественно, книга должна была подвергнуться сама и подвергнуть преследованию своего автора. Это было в разгар французской революции, и мудрено ли, что Екатерина II, уже старуха, испугалась таких сочинений, как «Вадим» Княжнина и книга Радищева»²⁵.

Екатерина после жестких определений насчет «бунтовщика хуже Пугачева», «мартиниста», сторонника «Франклина» в окончательной редакции приговора назвала «Путешествие»»вредными умствованиями». Сам Радищев резонно оправдывался, что он вовсе не собирался звать народ к бунту, что по самому стилю книги видна ее непригодность для народного чтения, поэтому приписывание ему такого замысла нелепо. Он писал в тюрьме 6 июля 1790 года: «Если кто скажет, что я, писав сию книгу, хотел сделать возмущение, тому скажу, что ошибается, первое и потому, что народ наш книг не читает, что писана она слогом, для простаго народа не внятным, что и напечатано ее очень мало, не целое издание или завод, а только половина. И может ли мыслить о сем, кто общников не имеет; возмог ли я помыслить, что почесть меня таким возможно»²⁶ . Конечно, разбрасывать такую книгу по дорогам и постоялым дворам было бы нелепостью.

Слог ее действительно невнятен. Это слог человека, конечно, обращающегося не к народу, а к правителям. Слог пророка. Об этом необходимо два слова. Начну с отношения к языку Радищева. Американский исследователь, человек весьма глубокомысленный, тем не менее из-за малопонятного слога отказывает книге даже в смысле:

1. Это не замечается, и характерно, что В. Топоров не включил книгу Радищева в свой «петербургский текст». «Начало Петербургскому тексту было положено на рубеже 20 – 30-х годов XIX в. Пушкиным…» (Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы». Введение в тему // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Прогресс-Культура, 1995. С. 275).[↩]
2. Чхартишвили Григорий. Писатель и самоубийство. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 205.[↩]
3. Billington James H. The Icon and the Axe. An Interpretive History of Russian Culture. New York: Vintage Books, 1970. P. 355.[↩]
4. Герцен А. И. Император Александр I и В. Н. Каразин // Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XVI. М.: Изд. АН СССР, 1959. С. 65.[↩]
5. »Отче всеблагий, неужели отвратишь взоры свои от скончевающего бедственное житие свое мужественно. Тебе, источнику всех благ, приносится сия жертва. Ты един даешь крепость, когда естество трепещет, содрогается. Се глас Отчий, взывающий к себе свое чадо. Ты жизнь мне дал, Тебе ее и возвращаю, на земли она стала уже бесполезна» (Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность / Издание подготовил В. А. Западов. СПа: Наука, 1992. С. 9. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте). [↩]
6. Лотман ЮМ. Неизвестный читатель XVIII века о «Путешествии из Петербурга в Москву» // Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб.: Искусство-СПБ. 1997. С. 251.[↩]
7. Немировский И. В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта. СПб.: Гиперион, 2003. С. 310 – 311.[↩]
8. Герцен А. И.<Предисловие к книге «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева…> // Герцен А. И. Указ. изд. Т. XIII. С. 272.[↩]
9. Там же. С. 277. Столь же опрометчиво было и Щербатова отнести к ревнителям старины. Как справедливо пишет современная исследовательница: «Казалось бы, рассуждения Щербатова предельно просты и сводятся к критике «нового» и сожалению о «минувшем». Так их понимал, например, А. И. Герцен, выстроивший в своем «Предисловии» простейший силлогизм, доказывающий «предславянофильство» Щербатова. На самом деле, если нравы «повредились», то до какого-то момента они пребывали в целости, а раз «повреждаться» они начали после Петра, следовательно, Щербатов выступает против петровских, а равно и против всяких других преобразований. По мнению Герцена, «скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом», а «чинная и чванная Русь» – его духовным ориентиром. Однако нужно совсем не знать Щербатова, чтобы приписывать ему такие мысли. Действительно, он осуждал отдельные петровские начинания, однако был искренне убежден, что «в рассуждении просвещения и славы» Россия в годы его правления продвинулась далеко вперед» (Артемьева Т. В. От славного прошлого к светлому будущему. Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения. СПб.: Алетейя, 2005. С. 272 – 273).[↩]
10. В своих показаниях Тайной экспедиции Радищев писал: «…Между другими коммерческими книгами купил я историю о Индиях Реналя. Сию то книгу могу я почитать началом нынешнему бедственному моему состоянию. Я начал ее читать в 1780, или 81 году. Слог его мне понравился. Я высокопарной (ampoule) его штиль почитал <…> истинным вкусом, и видя ее общечитаемою, я захотел подражать его слогу <…> И так могу сказать по истине, что слог Реналев, водя меня из путаницы в путаницу, довел до совершения моей безумной книги, которая готова была в исходе 1788 года» (Бабкин Д. С. Процесс Радищева. М. -Л.: Изд. АН СССР, 1952. С. 188 – 189).[↩]
11. Герцен А. И.<Предисловие к книге «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева…>. Т. XIII. С. 277.[↩]
12. Надо сказать, Герцен не оценил точности пушкинского понимания, может быть, по собственной ненависти к Петербургу. Он писал, что Пушкин находит сравнение Екатериной Радищева с Франклином «глубоко знаменательным – нам оно кажется чрезвычайно глупым» (Герцен А. И.<Предисловие к «Путешествию из С. -Петербурга в Москву» А. Радищева> // Герцен А. И. Указ. изд. Т. XIII. С. 279.[↩]
13. Пушкин А. С. Александр Радищев // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 6. М.: ТИХЛ, 1962. С. 214.[↩]
14. »Русская интеллигенция с конца XVIII в., с Радищева, задыхалась в самодержавной государственности и искала свободы и правды в социальной жизни. Весь XIX в. интеллигенция борется с империей, исповедует безгосударственный, безвластный идеал, создает крайние формы анархической идеологии» (Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 170). [↩]
15.  Пушкин А. С. О ничтожестве литературы русской // Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 6. С. 409.

    [↩]

16. Эйдельман Н. Я. Путешествие с Радищевым // Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. М.: Книга, 1990. С. 14.[↩]
17. Радищев А. Н. Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего // Радищев А. Н. Избранные философские сочинения. М: Госполитиздат, 1949. С. 204.[↩]
18. Любопытно, однако, как сильна сила традиционного восприятия. Даже серьезные современные историки воспринимают Радищева не иначе как революционера. Можно взять практически любую книгу об этой эпохе, чтобы увидеть следование традиционному прочтению Радищева.[↩]
19. Назвав свою газету «Колокол», Герцен и Огарев, очевидно, понимали, что может воспоследствовать из их проповеди.[↩]
20. Не могу не перечислить имена этих замечательных людей: Т. В. Артемьева, Е. И. Красикова, М. И. Микешин.[↩]
21. Любопытства ради сравним эти слова с вполне реалистической записью латиноамериканского путешественника, борца за независимость Венесуэлы, французского революционного генерала Франсиско де Миранда, в те же годы, что и Радищев, побывавшего в этих местах: «…На четверке лошадей проскакали еще 33 версты до города Вышний Волочок, известного каналом, соединяющим Тверцу и Мету, две небольшие речки, первая из которых впадает в Волгу, а вторая в Ладожское озеро, и так образуется водный путь, связывающий Каспийское море с Балтийским <…> Коней прислали за мною на берег канала, к шлюзам, рядом с которыми проходит дорога. Я не спеша осмотрел шлюзы, весьма искусно построенные, и сам канал, поддерживаемый в исправном состоянии. Длиною он будет с версту или чуть поболее <…> Сам город имеет приятный вид, хотя дома здесь деревянные; благотворное воздействие торговли и ремесла весьма заметно» (Миранда Франсиско де. Путешествие по Российской Империи / Пер. с исп. М.: МАИК «Наука / Интерпериодика», 2001. С. 214 – 215). Ему нравится Русская Империя…[↩]
22. Карякин Ю. Ф. и Плимак Е. Г. Запретная мысль обретает свободу. 175 лет борьбы вокруг идейного наследия Радищева. М.: Наука, 1966. С. 138.[↩]
23. Boden Dieter. Deutsche Beziige im Werk Nikolaj Novikovs und Aleksandr Radisfcevs // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 18. Jahrhundert: Aufklarung / hrsgb. von Dagmar Herrmann. – Wilhelm Fink Verlag, Munchen, 1992. S. 460.[↩]
24. Карякин Ю. Ф. и Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 285 – 286.[↩]
25. Никитенко А. В. Дневник в 3 тт. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1955. С. 40.[↩]
26. Показания А. Н. Радищева // Бабкин Д. С. Процесс Радищева. С. 171.[↩]