Имперский европеизм, или Правда Михаила Каткова versus русское общество

Пожалуй, один из самых необычных героев русской мысли — это Михаил Никифорович Катков (1818—1887). Многажды проклятый при жизни и при жизни же невероятно возвеличенный. Реальный, едва ли не единственный серьезный оппонент власти, вместе с тем этой властью в итоге принятый. Принятый и многими великими инакомыслами, думавшими по-своему. Напомню символический эпизод. 6 июня 1880 года на Страстной площади состоялось открытие памятника Пушкину. Замечу, что на Страстном бульваре помещалась газета Каткова «Московские ведомости». В связи с этой топографической точкой возникает идея Константина Леонтьева, который, выступив в защиту московского публициста, написал, что именно Катков — единственный русский литератор, политический литератор, памятник которому достоин стоять напротив памятника Пушкину:

Если бы у нас, у русских, была бы хоть искра нравственной смелости и того, что зовут умственным творчеством, то можно было сделать и неслыханную вещь: заживо политически канонизировать Каткова. Открыть подписку на памятник ему, тут же близко от Пушкина на Страстном бульваре. Что за беда, что этого никто никогда и нигде не делал? Тем лучше! «Именно потому-то мы и сделаем!»… Пусть это будет крайность, пусть это будет неумеренная вспышка реакционного увлечения. Тем лучше! Тем лучше! Пора учиться, как делать реакцию <…> Пусть и отпор будет не только «суровый», но и еще более пламенный, чем либеральный натиск [Леонтьев 2006: 199].

Практически сразу после смерти публициста сквозь вздох радости либеральной элиты прорвалось еще два серьезных текста известных в русской культуре людей — Е. Блаватской и В. Розанова. Блаватская, как и положено теософке, отчитывает современников:

Ставит эта родина, Россия-Матушка, статуи да памятники своим поэтам, музыкантам, авторам. Поставит ли Москва первопрестольная памятник тому, кто, думаю, сделал для России своим могучим словом не менее, чем Минин и Пожарский сделали мечами. Лучше бы вместо театральных эффектов погребения, с венками от Национальной Лиги республиканской Франции, доказала Россия, что не зарастет в сердцах верных сынов ее тропа к его могиле, — пусть запомнят наши дипломаты его указания да на деле докажут, что уроки его не пропали даром, а раскрыли им глаза. Пусть не допускают, чтоб Россия была отдана на посмеяние Европы <…> А зарастет тропа в их памяти, то да будет им стыдно!.. [Блаватская 1887]

Розанов более практичен и одушевлен:

В печати заговорили о постановке памятника Каткову. В добрый час! Но не следовало ли бы от слова перейти к делу, от предположений — к самому ходатайству о дозволении открыть подписку на памятник? В разрешении не может быть сомнения; еще менее может быть сомнения в щедрости пожертвований, которые польются со всех сторон [Розанов 2009a: 605].

Памятник не был поставлен, а могила Каткова на Алексеевском кладбище вместе с могилами других знаменитостей дореволюционного времени по приказу большевиков была разрушена. Полагают, что кладбище сильно раздражало количеством могил «царских сатрапов» и прочих приспешников монархии. По воспоминаниям очевидцев, особенно надругались над прахом Каткова, вставив в челюсти папиросу.

Русские литераторы и публицисты, в основном либеральные, ненавидели Каткова, что доказывало одну простую вещь: чувство благодарности, к сожалению, не входило в список добродетелей русских радикалов и либералов. Какие же претензии к Каткову были у его противников? Если вкратце, то они таковы. Начинавший как воспитанник немецкой философии, англоман, он стал сторонником и защитником самодержавия, служил ему не за страх, а за совесть. Как писал Р. Сементковский,

одни называли его «создателем русской публицистики», «борцом за русскую правду», «носителем русской государственной идеи», «установителем русского просвещения», «столпом русского и славянского самопознания», «златоустом-апостолом величия и славы России», «русским палладиумом», «грозою Германии и Англии», «русскими Фермопилами». Другие давали ему насмешливые и презрительные клички: «громовержец Страстного бульвара», «будочник русской прессы», «жрец мракобесия», «проповедник сикофанства», «московский Менцель» и даже «герцог Альба» (граф А. Толстой в известном рукописном стихотворении «Единство») [Сементковский 2014: 534].

Это и есть его ментальное преступление — преступление против так называемой свободомыслящей клаки.

Мой ответный тезис прост: Катков ни разу не изменил тем взглядам, с которыми он впервые вступил в общественно-литературную жизнь. Он был, если позволительно так сказать, имперский европеец, как и Пушкин, последователь Петра Великого. И образован как мало кто тогда. Его чтение и переводы лекций Гегеля по эстетике формировали взгляды Белинского, потом пару лет Катков слушал лекции позднего Шеллинга, германской мыслью в высших ее проявлениях он был напитан как следует. Кстати, в это же время лекции Шеллинга слушали молодой Фридрих Энгельс и Серен Кьеркегор. Но данных об их контактах нет. Лекции Шеллинга по мифологии сказались в работе Каткова. Он обращается к досократикам и издает «Очерки древнейшего периода греческой философии» (1851, 1853). Империя для Каткова есть носитель свободы. Ему в упрек ставили, что был-де англоманом, а стал сторонником империи. При этом как-то в простоте забывалось, что Великобритания — это империя.

Издатель журнала «Русский вестник» с конца 1850-х, Катков стал фигурой весьма влиятельной. Правда, после его смерти его бранили многие, в том числе и те, что были обязаны ему своей известностью. Но напомню строки одного из самых благородных умов, великого философа Владимира Соловьева, в отличие от многих имевшего чувство благодарности. Именно Владимир Соловьев, в зрелые годы ставший сотрудником «Вестника Европы» и противником московского публициста, написал о Каткове как фигуре весьма достойной и важной для русского самосознания:

Я решился написать и напечатать эти воспоминания потому, что хочу избегнуть упрека в неблагодарности, сказав об этом человеке — имевшем ко мне некогда доброе расположение — все то хорошее, что по совести могу сказать о нем <…> Именно этот принципиальный характер моего разрыва с ним составляет для меня и право, и обязанность не скрывать своих личных впечатлений и решительно сказать, что, какова бы ни была внешняя деятельность Каткова, он не исчерпывался ею: в нем было другое и лучшее. И на основании этого другого лучшего, что я видел и испытал, я должен еще заявить, что никогда не поверю, чтобы Катков был способен в важных вопросах кривить душой, сознательно изменять свои взгляды и свои указания ради каких-нибудь низменных своекорыстных соображений. Этот человек доказал, что в решительную минуту он способен все поставить на карту, готов рисковать всем своим личным положением и благополучием ради того, что он считал пользой своего отечества [Соловьев 1989: 626, 633].

* * *

Но все же необходима предыстория — о том, как сложился наш герой. Родился он в ноябре 1818 года в Москве, в семье мелкого канцелярского чиновника, выходца из провинциального уездного города Чухлома Костромской губернии. Отец умер, когда мальчику было три года. Детство и юность прошли в абсолютной бедности, на грани нищеты. Мать сумела пристроить его в Преображенское сиротское училище при 1-й Московской гимназии. К матери он на всю жизнь сохранил любовь и привязанность. И это ни для кого не было секретом. Своих чувств Катков не скрывал. Один из случаев проявления сыновней любви сохранился в воспоминаниях Т. Пассек. Будучи приглашенной к известному доктору-гомеопату К. Сокологорскому вместе с вернувшимся недавно из-за границы Катковым и его матерью, она, поднимаясь по довольно высокой лестнице, заметила, что пожилой Варваре Акимовне подъем дается с трудом. Заметил это и Катков. И в ту же минуту быстро сбежал вниз, поднял мать на руки, внес наверх и почтительно опустил на пол. Потом тревожно оглянулся на подымавшихся по лестнице, по-видимому опасаясь, чтобы кто-нибудь не улыбнулся. Все были серьезны.

В 1834—1838 годах Катков столь успешно занимался на словесном отделении Московского университета, что слушать его ответы приходили студенты, а курс он окончил кандидатом с отличием. В 1830-х Катков примыкал к кружку Н. Станкевича, был близок с В. Белинским, А. Герценом, М. Бакуниным. В 1838—1840 годах сотрудничал с «Отечественными записками» и «Московским наблюдателем», перевел трагедию Шекспира «Ромео и Юлия», несколько стихов Гейне. В 1839 году выходит его статья «Песни русского народа», основные положения которой определят его взгляды едва ли не до конца жизни. Катков не менялся. Менялось время и его современники. Полемизируя со славянофилами, категорически не принимавшими петровские реформы, он пишет в этой статье:

Только с Петра возникла Россия, могучее, исполинское государство; только с Петра русский народ стал нациею, стал одним из представителей человечества, развивающим своею жизнию одну из сторон духа; только с Петра вошли в его организм высшие духовные интересы, только с него начал он принимать в себя содержание развития человечества. А до Великого у нас не было ни искусства, в собственном смысле этого слова, ни науки [Катков 1839: 8].

Петр в каком-то смысле ответил на запрос народа. Ибо Российская империя, российское государство, по Каткову, есть порождение русского народа, и в этом его величайшая историческая заслуга, поскольку именно созданная Петром империя ввела в Россию европейскую цивилизацию, поставив страну в круг мировых держав:

Кто же после этого скажет, что жизнь русского народа была бесплодна? Кто будет жаловаться, что он во все времена своего продолжительного существования ничего не совершил, ничего не породил?.. Разве ничего не значило породить эту неодолимо мощную и внутри и вне, эту необъятную монархию? Разве эта монархия не свидетель-
ствует о дивной силе народа, ее создавшего? Какое государство, укажите, может сравниться с нею по объему и могуществу и по изумительной силе ассимилирования? [Катков 1839: 36]

Творческая потенция, считает Катков, теперь только у самодержавия, которое европейской культурой вдохнуло жизнь в огромный государственный организм, созданный народом. Именно при Петре благодаря его Табели о рангах возникает то, что ныне именуется лифтом, — движение из низших сословий в высшие, без насилия и революций. Это путь самого Каткова, от нищего разночинца поднявшегося до тайного советника. Таков вкратце смысл историко-культурной концепции Каткова, определившейся еще до 1840 года.

«»Отечественные записки», — писал Белинский В. Боткину 4 октября 1840 года, — издаются трудами трех только человек — Краевского, Каткова и меня» [Белинский 1956: 557]. Однако позиция Каткова отличалась от позиции Белинского. Он западник, но Белинский упрекает Каткова в «москводушии». Он защищает европейскую культуру с ее традицией личной независимости, самодеятельности; для него в эти годы, как и для других «русских европейцев», совершенно неприемлема идея «официальной народности». Но такой же европейской независимости он хочет и для России. Хотя народ он поднимает высоко — на свой лад, конечно. Катков в восторге от петровских реформ, принимает их целиком. В идеализации Петра как просвещенного монарха, перестраивавшего Россию на европейский лад, видна особая позиция, которая определит его мирочувствие.

И еще один образ, ориентир, фарос России, который чрезвычайно важен для Каткова. В 1839 году Катков пишет о Пушкине примерно то, что несколько лет спустя сформулирует Белинский и почти полвека спустя — Достоевский. Он перевел статью немецкого философа Карла Августа Фарнгагена фон Энзе о сочинениях Пушкина в трех томах (1838), в предисловии сказав:

Смешно бы, может быть, показалось многим, если бы сказали, что Пушкин — поэт всемирный, стоящий наряду с теми немногими, на которых с благоговением взирает целое человечество. Им было бы смешно; а отчего им было бы смешно? Что, если мы скажем, что сейчас сказали, от лица иностранца, чуждого всякого пристрастия, иностранца, который судит о России и об ее явлениях не как член народа, а как член целого человечества; что скажут они тогда <…> Мы твердо убеждены и ясно сознаем (опять мы подчеркиваем), что Пушкин — поэт не одной какой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь страны, а целого мира; не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт страдания, но великий поэт блаженства и внутренней гармонии. Он не убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души… Глубока душа русская! Нужна гигантская мощь, чтоб исследить ее. Пушкин исследил ее и победоносно вышел из нее, и извлек с собой на свет все затаенное, все темное, крывшееся в ней… Как народ России не ниже ни одного народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире <…> Нас опередили в оценке нашего Пушкина! Но дай Бог, чтобы это было в последний раз, дай Бог, чтоб мы почувствовали наконец в себе силы к самобытной и самосознательной умственной деятельности [Катков 2009e: 536—537].

Две вещи важны для Каткова: Пушкин не местный поэт, а самобытный и потому имеющий общеевропейское, мировое значение. И второе: Пушкин — поэт империи и свободы. (Эту мысль позднее (уже в 30-е годы ХХ века) подхватит Г. Федотов.)

Здесь заложено начало, которое привело Каткова на позиции «консервативного национализма», как определяют его линию западные слависты [Thaden 1964]. Можно ли назвать его националистом? Катков хотел видеть Россию идущей по европейскому пути, но при этом сохранявшей бы свою самостоятельность и независимость (см.: [Katz 1966: 112]). Соображение весьма резонное. Замечу в скобках, что в 1960-е годы на Западе чаще, чем ныне, писали о Каткове, называя его и «консервативным националистом», и последователем позднего Шеллинга, к которому они возводили консервативный романтизм московского мыслителя. Так, Мартин Катц пишет, что обращение Каткова к практической пользе и поиск реальности «находились внутри того же самого романтического мировоззрения», усвоенного им от позднего Шеллинга [Katz 1966: 180]. Думается, русская реальность играла в становлении Каткова роль не меньшую. Пойдем по порядку.

В начале 1840-х годов он порвал старые литературные связи. Разрыв с Бакуниным стоит описать в подробностях, это красочная история. У Каткова был роман с первой женой Огарева Марией Львовной Огаревой (урожденной Рославлевой). Как-то Бакунин застал их в недвусмысленной позе, голова Каткова на коленях у Марии Львовны. И пошла гулять сплетня. О дальнейшем в пересказе Белинского. Летом 1840 года на квартире Белинского состоялось выяснение отношений между Катковым и Бакуниным. В письме В. Боткину от 12—16 августа, отправленном с нарочным, с оказией, не через почту, Белинский так описывал эту сцену:

Бакунин встретился с Катк<овым> лицом к лицу. К<атков> начал благодарить его за его участие в его истории. Бакунин, как внезапно опаленный огнем небесным, попятился назад и задом вошел в спальню и сел на диван, говоря с изменившимся лицом и голосом и с притворным равнодушием: «Фактецов, фактецов, я желал бы фактецов, милостивый государь!» — «Какие тут факты! Вы продавали меня по мелочи — вы подлец, сударь!» — Б<акунин> вскочил. «Сам ты подлец!» — «Скопец!» — это подействовало на него сильнее подлеца: он вздрогнул, как от электрического удара. К<атков> толкнул его с явным намерением затеять драку. Б<акунин> бросился к палке, завязалась борьба.