Керенский как фантом русских революций 1917 года. Глазами русских поэтов и писателей

1917 год был одним из самых страшных в русской истории первой четверти ХХ века. Разрушительная война, распад империй, десятки и сотни тысяч погибших. Затем мировая война, которая переросла в России по замыслу Ленина в гражданскую. А далее возникновение страшных тоталитарных режимов – в России и в Европе.

Но это потом. Поначалу практический путь к попыткам революционного преобразования мира шел от русских революционеров, желавших одним махом разрешить весь невероятный узел противоречий, в котором запуталась Россия. Еще Достоевский писал, что русский человек желает все беды преодолеть одним махом, одним разом.

В этой ситуации начинают возникать фантомы, которые кажутся публике, обществу, да и народу (солдатам прежде всего) путеводными звездами во мраке военной катастрофы. Им верят, причины их популярности просты: они кажутся самостоятельными, а потому видящими сквозь мрак, видящими, куда можно вести страну, ее будущий путь. А для населения это важнее всего. После политических лидеров стоят те, кого называют властителями душ, духовности, как хотите назовите. Русские писатели, особенно крупные, всегда пытались угадать героя, который определил бы собой тип человека, могущего обустроить Россию. Гоголь во втором томе «Мертвых душ» вопрошал:

Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь русского человека <…> Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.

Фраза эта была весьма популярна в публицистике 50–60-х годов XIX века. Конечно, Гоголь не ожидал, не звал революции, но проблему задал. И тут пришла февральско-мартовская смута, отрекся от престола царь, по общему пониманию оказавшийся слабым правителем. Это радикалы назвали революцией. Хотя, как пишут все исследователи, революционеры не сделали ничего. По замечательно точному наблюдению Солженицына, «в совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях <…> Так революция началась без революционеров» [Солженицын 2016: 10]. Карнавально-бесовское начало, дьяволов водевиль, где лица заменены личинами, увидел Федор Степун в революции 1917 года. В эту оргиастическую эпоху, писал он,

начинается реализация всех несбыточностей жизни, отречение от реальностей, погоня за химерами <…> Мечты о прекрасной даме разрушают семьи, прекрасные дамы оказываются проститутками, проститутки становятся уездными комиссаршами <…> Развертывается страшный революционный маскарад. Журналисты становятся красными генералами, поэтессы – военморами <…> В этой демонической игре, в этом страшном революционно-метафизическом актерстве разлагается лицо человека; в смраде этого разложения начинают кружиться невероятные, несовместимые личины [Степун 2000b: 394].

«Демонизм заразителен, потому что масса менее креативна, нежели индивид» [Смирнов 2015: 265]. Но в эту эпоху креативные личности тоже оказывались демонической породы. В сущности, они были фантомами, убивавшими самих себя. Но главные фантомы появились на сцене позже. Это Керенский и Ленин.

Стоит отметить литературный контекст их детской родины. Это волжский город Симбирск, откуда родом Николай Карамзин, Иван Гончаров, Николай Языков, Денис Давыдов, Сергей Аксаков, Дмитрий Григорович. Да и Ленин в графе «профессия» писал о себе: литератор. Карамзин пытался выстроить историю России, вписав ее в контекст европейской. А два симбирских гимназиста, Владимир, брат террориста Саши Ульянова, и сын директора гимназии Федора Керенского Александр Федорович, думали реально строить русскую историю. Отец последнего выдал Владимиру золотой аттестат, несмотря на казненного брата. Как и Владимир Ульянов, сын директора гимназии поступил в юристы, но в отличие от Владимира закончил полный курс, стал успешным и прогрессивным адвокатом, защищал оклеветанного еврея Бейлиса против кровавого навета, чем приобрел сторонников среди либералов, восхитившихся смелым адвокатом. Революция вроде готовила ему лавры Робеспьера.

Поразительно, что царя вынудили отречься не только буржуа – члены Госдумы, но и ведущие генералы русской армии: Рузский, Алексеев, Колчак, Брусилов, – убежденные интеллектуалами – Родзянко, Милюковым, Гучковым. Даже монархист В. Шульгин был среди принимавших отречение. По сути это было военным преступлением – заставить царя и главнокомандующего во время страшной войны бросить страну и армию. Армия без военачальника распадается. Но словно ослепление и давно тлевшее раздражение ударили по императору. Давления генералитета император не выдержал. 2 марта он подписал отречение в пользу брата Михаила. Кстати, возмездие за это непонимание ситуации не заставило себя долго ждать. Скажем, генерал Рузский, похвалившийся перед темным сбродом солдат, что заставил императора отречься, был убит (зарублен) большевиками 19 октября 1918 года в составе группы заложников на краю Машука.

Но еще оставался шанс – Временное правительство. Хотя революционная Франция показала, что подобное объединение начинает раздираться внутренней борьбой: поначалу уничтожается королевская семья и дворянство, потом объявляется террор и гильотина начинает казнить всех подряд, пока не наводит в стране порядок генерал Бонапарт. И все же состав интеллектуалов, промышленников, людей высокой культуры казался гарантией против повторения катастроф Французской революции.

В первый состав Временного правительства вошли министр-председатель и министр внутренних дел князь Г. Львов (лидер земства), министры: иностранных дел – П. Милюков (кадет), военный и морской – А. Гучков (октябрист), путей сообщения – Н. Некрасов (кадет), торговли и промышленности – А. Коновалов (прогрессист), финансов – М. Терещенко, просвещения – А. Мануйлов (кадет), земледелия – А. Шингарев (кадет), юстиции – А. Керенский (трудовик, с марта эсер), обер-прокурор Синода – В. Львов (центр), государственный контролер – И. Годнев (октябрист).

Формальное председательство, как быстро выяснилось, немного стоило. Ищут реального лидера. Керенский сразу выделился. Он был среди тех, кто подхватил идею отречения и, более того, поддержал отказ великого князя Михаила, которому император во время войны отдавал власть, чтобы страна не осталась без правителя. По словам писателя и ученого В. Тана-Богораза (в очерке о Керенском «Любовь русской революции»),

делегаты Временного правительства вели с Михаилом Романовым переговоры по двойственной линии. Керенский твердо боролся против регентства и всякой монархической кандидатуры. И когда наконец Михаил, устрашившись ответственности, подписал отречение, с виду условное, а на деле окончательное, Керенский вспыхнул, подошел к нему и сказал: «Вы поступили, как честный человек!» [А. Ф. Керенский… 2016: 100]

Остальные на такие жесты не были способны. Это четко зафиксировала блистательная поэтесса, писательница и публицист Зинаида Гиппиус:

Как личности – все честные люди, но не крупные, решительно. Милюков умный, но я абсолютно не представляю себе, во что превратится его ум в атмосфере революции. Как он будет шагать по этой горящей, ему ненавистной, почве? Да он и не виноват будет, если сразу споткнется. Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?

Вот Керенский – другое дело. Но он один [Гиппиус 2004: 108].

Итак, он – один!

Тан-Богораз писал в том же очерке:

Керенскому давали различные определения. В первые дни переворота его называли «Светлым юношей Революции». Кстати же, ему всего 36 лет от роду, а выглядит он лет на 10 моложе. И 29 апреля, на заседании съезда делегатов с фронта, во время его поистине трагической речи, один из солдат в страшном возбуждении воскликнул: «Да здравствует гордость России!» [А. Ф. Керенский... 2016: 95]

Поначалу писатели упоены Керенским.

Куприн, писатель временами жестокий и тяжелый, из глубины своего сознания, травмированного ужасами русской жизни, увидел в Керенском почти сказочного народного героя, несущего стране свободу и величие. Недаром он свой текст назвал «Керенский – наш ходок», то есть народный предстатель. Это желание писателя – в каждой его строчке о лидере Временного правительства:

Да. Он свой. Свой вне партий, подпартий, мнений, толков, сплетен, интриг и борьбы низких властолюбивых интересов…. > Он рекомендовал наступление. И наступление будет. Будет не оттого, что этого хочет Керенский. А оттого, что этого хочет народ. Во все времена и у всех народов в годины тяжелых испытаний всегда находился тот непостижимый и непосредственный душевный преемник, тот божественный резонатор, тот таинственный выявитель воли народной, что я и называю живым, бьющимся сердцем народа. Керенским руководит его сердце, сердце народа, коллективная воля. Лениным– его личный сухой ум, ум озлобленного теоретика [А. Ф. Керенский... 2016: 234].

Но сильнее прочих, с профетическим пафосом написала о Керенском Марина Цветаева:

И кто-то, упав на карту,

Не спит во сне.

Повеяло Бонапартом

В моей стране.

Кому-то гремят раскаты:

– Гряди, жених!

Летит молодой диктатор,

Как жаркий вихрь.

Глаза над улыбкой шалой –

Что ночь без звезд!

Горит на мундире впалом –

Солдатский крест.

Народы призвал к покою,

Смирил озноб –

И дышит, зажав рукою

Вселенский лоб.

21 мая 1917, Троицын день

Стоит отметить, что в русской литературе помимо восхищавшегося Наполеоном Пушкина, который видел в нем гения, указавшего России ее «высокий жребий» («Хвала! он русскому народу / Высокий жребий указал»), были и резкие антагонисты Бонапарта. Пушкин восторгается французским императором:

Чудесный жребий совершился:

Угас великой человек.

В неволе мрачной закатился

Наполеона грозный век.

Исчез властитель осужденный,

Могучий баловень побед,

И для изгнанника вселенной

Уже потомство настает.

Наполеон был наследник Французской революции, но и ее убийца, по слову Пушкина. Трагический герой Германн из «Пиковой дамы» имеет черты Наполеона. Цветаева следует Пушкину. Но уже у Гоголя с Наполеоном сравнивают Чичикова, убийство старухи-процентщицы у Достоевского обыватели называют деянием какого-нибудь русского Наполеона. Затем стало преобладать категорически негативное отношение. Андрей Болконский мечтает о своем Тулоне, чтобы заявить о себе, как генерал Бонапарт. Но Лев Толстой не дает ему бонапартовской победы, а сам Наполеон в «Войне и мире» изображен как французский лавочник. Это двойственное отношение к Наполеону сказалось и в понимании Керенского как Бонапарта.

Но Керенский видит только положительный смысл этого наименования. Фантом, поскольку он фантом, начинает жить и действовать так, как от него ждут поклонники, теряет своя «я». Он окружает себя знаковыми фигурами: военным министром становится знаменитый эсер, террорист и писатель Борис Викторович Савинков (псевдоним – В. Ропшин). Начальником политотдела армии назначается философ и писатель, прошедший Германскую как артиллерист, Федор Степун. Поэт-эсер юнкер Леонид Каннегисер летом 1917 года был личным секретарем Керенского, а 30 августа 1918 года по заданию Бориса Савинкова застрелил чекиста, большевика Моисея Урицкого, прославившегося своими зверствами. О Керенском Каннегисер написал в стихотворении «Смотр»:

На солнце, сверкая штыками, –

Пехота. За ней, в глубине, –

Донцы-казаки. Пред полками –

Керенский на белом коне.

Он поднял усталые веки,

Он речь говорит. Тишина.

О, голос! Запомнить навеки:

Россия. Свобода. Война.

Сердца из огня и железа,

А дух – зеленеющий дуб,

И песня-орел, Марсельеза,

Летит из серебряных труб.

На битву! – и бесы отпрянут,

И сквозь потемневшую твердь

Архангелы с завистью глянут

На нашу веселую смерть.

И если, шатаясь от боли,

К тебе припаду я, о, мать,

И буду в покинутом поле

С простреленной грудью лежать –

Тогда у блаженного входа

В предсмертном и радостном сне,

Я вспомню – Россия, Свобода,

Керенский на белом коне.

27 июня 1917. Павловск

«Песня-орел, Марсельеза!» – эти слова говорят о коннотации образа Керенского с Французской революцией. Белый конь вошел в мифологию первых месяцев правления Керенского. По воспоминаниям современников, когда в июне 1917 года новый военный министр задумал организовать в Павловске смотр местного гарнизона, командующий петроградским военным округом генерал П.