Выпуск №1, 2022

С 15 до 19 декабря 2021 года в Абрамцеве проходил Форум молодых писателей «От сердца к сердцу, от разума к разуму» Четверо суток непрерывного литературного счастья, 70 студентов, 18 преподавателей (в том числе Е. Попов, А. Переверзин, М. Гундарин, Е. Исаева, А. Аркатова, П. Крючков, простите, кого не назвала, но там такое созвездие!) Выступления И. Волгина, В. Куллэ и П. Крючкова. Слэмы и литературные игры. Прошел почти месяц, а ФБ все еще гудит от воспоминаний и впечатлений. Впереди публикации. Запас драйва на целый год.

Но речь даже не об этом. А о том, что звезды сошлись так, что как раз на момент проведения мероприятия Союза писателей Москвы «От сердца к сердцу, от разума к разуму», являющегося очередной реинкарнацией знаменитого Совещания молодых писателей (честно – мы сбились, какого по счету, и решили думать, что оно двадцатое. Но может, и двадцать первое?), в фейсбуке шла бурная дискуссия на тему «а кому они вообще нужны, эти обучающие семинары? Сделать человека писателем невозможно, талант не вложишь, следовательно – все это чистой воды профанация…» 

Ну-ну, думали мы, мучительно выбирая имеющуюся квоту в 70 студентов из пятисот с лишним поступивших заявок от самых-самых лучших, достойных, ярких, необычных, творческих… И чуть не плакала ассистент-отборщик прозы Екатерина Федорчук: «Ну как я возьму в семинар только 12 человек, когда у меня уже 20 замечательных авторов в очереди? Когда 185 заявок прочитано? Что, писать имена на бумажках и тянуть вслепую?» 

Вот так у нас всегда. Сюда рвутся, толкаясь локтями, молодые писатели со всей страны и прилегающих территорий, в прежние годы приезжали также из Германии, Израиля, Америки, но пандемийная неразбериха перекрыла такую возможность. И прорваться сумели лишь авторы из Узбекистана и Белоруссии. А по России – собрана вся география от Абакана до Калининграда. 

Что всем этим вполне сформированным, ярким, интересным авторам надо от семинаров? Сей вопрос я задавала участникам не раз. И у меня появилось ощущение, что, конечно, и возможность обсудить свои произведения с известными мастерами, и получить публикацию, и найти новые полезные знакомства в литературной среде – это все прекрасно. Но основное, пожалуй, – острая потребность людей, занимающихся «самой одинокой профессией» (ведь писателю вроде бы для работы ничего не требуется, кроме бумаги и ручки, а в современных реалиях – компьютера), в общении! Общение с себе подобными – это страшный дефицит. И именно глубокое, безысходное одиночество творческой личности толкает ее прорываться на такие вот мероприятия. Казалось бы, в любом самом мелком городке можно найти Лито: иди, жужжи, и вот ты уже не одинок…

А беда-то в том, что талантливый человек будет торчать в этом Лито, промеж прекрасных авторов, пишущих про «розы, слезы и морозы», словно Петр I из своего царского окружения – по пояс. И более того – неумолимый эффект Даннинга-Крюгера зачастую возносит в руководство любым местным «творческим объединением» именно тех изумительных персонажей, которые и считают «розы, слезы и морозы» высшей ступенью литературных свершений. И прицельно поднимают на щит творческие порывы именно такого уровня. Одновременно усиленно утаптывая все непохожее! 

А что же интернет? закономерно спросите вы. Неужели нельзя найти соответствующую своему уровню среду там? А вот тут-то, по моему разумению, и сидят в засаде те самые «обучающие семинары», на которые и ополчился ФБ. Да, те самые, где за умеренную плату вас обещают немедленно научить, как сваять продаваемый роман, как стать лауреатом поэтического конкурса «Новозадрищенская лира» или, на худой конец, – напечатать свою нетленку в «братской могиле» с другими «розами-слезами» и далее по списку. 

Нет, я не имею ничего против таких курсов. Они тоже нужны. Вот честно: если уровень творчества ниже плинтуса, а огонь, потенция писательства к крови кипит – что делать-то? Неутоленный огонь – вещь страшная! Он начинает сжигать владельца, он приводит к депрессиям и прочим алкоголизмам, он делает человека несчастным. Каждый имеет право на свой кусочек счастья. Человек пишущий – это вам не сантехник. Сантехнику не надо, чтобы установленным его руками унитазом восхищались и повсюду публиковали фотографии. Хотяяя… Ну, тоже приятно, да. Но не настолько остро-необходимо, как писателю. И если есть места, где писателю оказывают столь необходимую ему услугу по восхищению его творчеством и публикации плодов оного, – пусть они будут, я за. 

Однако, как мы все понимаем: те люди, что приезжают на наши Совещания, – это птицы совсем другого полета. И я очень рада, что мы можем дать им то, в чем они нуждаются. Ведь чем мощнее и ярче творческая личность, тем страшнее и больнее будет взрыв в случае, если она не получит того, что ей надо. 

Я не люблю взрывы. И готова положить все свои силы на то, чтобы Совещания Союза писателей Москвы – под любой эгидой, любым названием, на средства любых фондов – продолжались.

«Как убить литературу» — сборник статей Сухбата Афлатуни о литературе и литературной политике. Афлатуни резко очерчивает литературную ситуацию и тихой сапой ищет выход из кризиса.

«Читающих не хватает» – говорит Аксенов. «Они просто ленятся читать» – вторит ему Сенчин. Падение читаемости и повышение писучести образуют «русский крест» – пишет Наталья Иванова.

Может они никогда не умели читать?

Чтение — сложный навык и требует постоянных упражнений с отягощениями.

Даже заголовки 10 лет назад были поэтичней, п. ч. строились как загадка. Теперь статьи никто не читает, «многа букав». «Новые наивные» хотят все узнавать из заголовков. 

Хотя, собственно, зачем?

Народ превратился в блогеров и сам создает себе культуру, «интернет успел развратить всех», все делают блогопись, селфи-прозу, и уже не удивишься, услышав о ком-то – «человек, воспитанный айпадом».

Это началось не вчера.

Как именно убивали чтение?

1. Убрали из школ древние языки.  Понимание — это перевод, на худой конец сгодился бы и церковно-славянский. Но Большим Братьям не нужно, чтобы мы понимали.

2. Травмировали скорочтением еще в советской школе. Травма продолжает жить в книжных марафонах. Казалось бы, дураку понятно, что прочесть 30 книг за месяц так же вредно, как выпить 30 бутылок водки. Человеку не нужно ни много информации сразу, ни много серотонина. Но если мы будем вдумчиво читать, упадут книжные продажи. Сосед сказал, что читал Пруста, ну и ты скажи, что читал Улисса.

3. На математике многие не решали, а подгоняли решение под ответ. На литературе подгоняли текст под «идею». Работали агентами мифа.

4. Не было а) техники чтения, когда упражнения дают новую нейронную связь, б) философских и юридических текстов, которых я жаждал в старших классах: читал «Анти-Дюринг» и Бэкона — все, что было.

5. Родители воспитывались теми же учителями и не знали никакой техники чтения. По инерции сохранялся только авторитет чтения.

6. Не учили вести конспект. Что влекло за собой переписывание работ Ленина и учебников целиком.

7. Не было каллиграфии. А она необходима, чтобы перечитывать конспекты с удовольствием.

8. Был разорван цикл «слух-письмо-чтение-рассказ». Когда слушаешь, надо записывать. Если ты что-то не можешь объяснить другому, ты сам этого не понимаешь. Это азы. Письменное отделяется от устного, и язык умирает. 

Через год мы будем поголовно неграмотны, через 5 лет люди забудут человеческий язык. Но еще какое-то время мы будем имитировать понимание. 

Кому выгодно убивать язык?

Как известно, биологические родители сдали Стива Джобса приемным. Джобс решил, что справедливо будет, если все люди будут предоставлены сами себе. Чтоб родители и дети тихо тупили в смартфоны и не мешали друг другу.

Возможно, он искренне думал, что превратить людей в овощи — благое дело. Счастье — это быть глупым и иметь стабильную зарплату. Zeitgeist был такой: beautiful people, вещества и в Индию духа. Джобс исправил ошибку Адама и «мы стали как один из нас». Не случайно первый Apple стоил $666. «Никогда не верь хиппи».

Как-то я задал отцу каверзный вопрос. Он в сердцах ответил: «Ты учись, но не думай!»

Большие Братья также задаются вопросом: «А не будет ли польза от обучения электората сведена на нет появлением мыслей в головах тел?»

Язык нужен, чтобы думать, а думать вредно. Рождение и овладение языком — это стресс. После прорыва к смыслу ребенок некоторое время по инерции гениален. Парадокс Вольтера лишь кажется парадоксом: родной язык именно потому нужно учить всю жизнь, что иностранный никогда не выучишь как родной. Для пользы глобализации нужно, чтобы не было эмоциональной связи со словом. Чтоб неродными стали все языки. 

Филологи знают, можно разбить слова на логические атомы, но человек всегда сможет использовать слово иначе. Знать язык — уметь сказать одно и то же разными словами. Поэтому Джобс сказал: дешевле подогнать человека под гаджет, а не наоборот. 

Под народом, впрочем, не следует понимать невежественную чернь, но тех, кто одарен средними способностями и имеет известное знание латыни и хотя бы поверхностно понимает гуманистическую литературу. 

Тезауро. Трактат об эмблемах.

Кто не изучает поэзию, обкрадывает сам себя.

Емамото Цунэтомо.

На каких путях Сухбат Афлатуни ищет выход из сложившейся ситуации?

«Читатель — животное любознательное» и способен получать «удовольствие от самого процесса учебы» (в просторечии, дофамин). Надо «выращивать читателя». Развивать книжный туризм, Kultur-u. Bildungstourismus, как в Германии.

Чтение помогает убежать от Альцгеймера. 

Юридическая техника безобразна, если юристы не читают классику. Законы дурны, если безобразна юридическая техника. Какого вы хотите правового государства, если законы дурны?

Необходимо нужно ввести, по слову Михаила Хлебникова, штатного писателя при вузе, штатного читателя при библиотеках. 

Наконец, русский язык типологически наиболее близок латыни и древнеирландскому.

Но кто будет «выращивать читателя» (цитата подлинная) и для кого?

В Англии критики-священники окормляли читателей, как завещал Адам Смит. Воспитывали чувства, учили правильно потреблять.

О Джобсе есть две байки. Он брал на работу только тех, кто умел что-то делать руками. И он не давал смартфон своим детям.

Элите не нужен ни средний класс, ни мыслящий пролетариат. Гражданская оборона языка — дело рук самих утопающих.

Скоро кончится нефть, рухнет сеть, и все побегут в библиотеки. Надо же чем-то отапливать дачи!

Афлатуни 3 раза проговаривается важным.

Роман — пролетарский жанр, потому что это вовсе не жанр, а вечно становящаяся форма, так же как пролетариат — не отдельное сословие, а продукт распада всех сословий.

Ликвидация неграмотности понизила статус писателя. Удешевление средств доставки (интернет) уронили ценность информации в широком смысле. Повысив ценность «информации» в узком смысле («донос, клевета, компромат»). На фоне «сползания в новую прекрасную дислексию» Афлатуни отмечает рост «обиженного чтения». 

Диккенс — антисемит, Толкин — кельто-ненавистник, Грэм Грин — наркоман. 

Оно и понятно.

Донос — самый простой способ делать вещи из слов. Результат доноса очевиден. А польза от «тихого поэтического слова» — неочевидна. Но Афлатуни считает, что нас спасет «тихая поэзия». Которую знаешь наизусть. Секин шеърият. Без 5 минут исихазм. 

Дело литературы на сомнительных путях, но там где опасность, грядет и спасение. Перетолкованию подвергаются только нужные тексты. Так, «пей вино» в кн. Екклезиаст принято считать не пропагандой алкоголизма, а призывом изучать Закон. Поэтому когда у Ельцина был запой, Наина Максимовна говорила, что он «работает с документами».

Афлатуни пишет, что элита скоро перейдет на English, будет читать и писать на English. Но настоящей элите нельзя терять 2-язычие. Культура – это понимание. А понимание — это перевод.

Например, в «Как убить литературу» масса словесных игр. 

Помощник президента Владимир Толстой помогает «толстякам».

Варваризмы community centre (стр. 48) и communal centres (стр. 307) отсылают к имени автора, Сухбат, – «сообщество, дружеское общение».

Я узнал, что за океаном у меня есть однофамилец, ген. Ширрефф. Ширрефф написал книжку «Война с Россией», действие в которой начинается в Харькове, родном городе моего отца (моем отечестве). Каким ширевом кололся, генерал?..

А в одноименной статье «Как убить литературу» Афлатуни предлагает «сажать литераторов на пароход и высылать на кудыкину гору». Пока не каждый литератор опознает в «кудыкиной горе» қутоқни қири. Но мы еще будем знать узбекский. Это официальный язык Золотой Орды.

В октябре 2021 года премия «Поэзия» выложила премиальные листы в номинациях «Стихотворение года», «Критика» и «Поэтический перевод» за 2020 год. В ноябре назвали и лауреатов. Неожиданно для многих в номинации «Стихотворение года» из ста претендентов лауреатом была выбрана Мария Малиновская с верлибром «бело-красно-белый флаг». Но пока не о нем. Поговорим о самой премии вообще и о списке лучших стихотворений в частности. 

Конечно, эта идея с премиальным листом – самая классная придумка в премии «Поэзия». Особенно для указанной номинации. Получается моментальный, во многом случайный, но при этом достаточно широкий срез современной поэзии. И сразу проявляются какие-то общие тенденции, смысловые и образные совпадения, образующие общую картину. Может быть, неожиданную даже для самих соавторов. 

Пандемия ли тому виной, либо есть и иные причины, но в этом сезоне в премиальном листе очень много стихов о смерти. Большая часть. И что интересно, отношение к смерти меняется от того, относит ли лирический герой себя к традиционной национальной культуре. 

И как-то так получается, что там, где этой традиции нет, смерть в мире героя тоже отсутствует. Как, например, в советском государстве. В стихотворении Ирины Евсы «Восьмидесятые» указанный исторический период все никак не может завершиться, и пока он длится, наступает и никак не может наступить смерть. 

и гласные в затверженных азах 
бессильны без наличия согласных, 
и мальчики кровавые в глазах 
пожизненно коней купают красных.

Не замечают смерти и «Беспечные ездоки» Александра Дельфинова. Вокруг все то же советское государство, но они не замечают и его, слушая западную музыку и гоняя на байках.

Не только, впрочем, советское время ассоциируется с бессмертием. В стихотворении Дмитрия Данилова фактически бессмертным миром оказывается мир социального и технического прогресса, который, по мнению поэта, ожидает нас в ближайшем будущем. Об освобождении от смерти, а заодно от всех институций патриархального общества говорит и известное стихотворение Галины Рымбу. Бессмысленной и пустой вечностью оказывается смерть в стихотворении «Кукушкин мед» Аллы Горбуновой. Образ кукушки как птицы, избавляющейся от своих птенцов, как мне кажется, здесь тоже выступает как символ отречения от традиционного общества. 

А вот обращение к традиционному, а если конкретно, к национальному, – напротив, означает принятие собственной смертности. Растопка бани по-черному вызывает в памяти женский образ у героя Андрея Гришаева (а женские образы у Гришаева – это, как правило, образы смерти). Вот и эта Зоя – не случайно ведь, что она «из запредельного А». 

Но есть и мужские воплощения. В стихотворении Ярослава Голованя смерть является в образе мужчины «с кровавой рожей», оставляющего после себя «пустое место». И хватает мужества ответить ему только у лирического героя «из Челябинска». 

Все это может показаться натяжкой, но вот в стихотворении «Вне цикла» Дмитрия Воденникова этот сюжет показан максимально последовательно. В стихотворении, о котором часто вспоминали при обсуждении премиальных итогов, изображен как раз побег главного героя от традиционных поминок – к бессмертию, туда, «где не русская земля» (!). Побег оказывается успешным, но превратившийся в кощея герой «в белом венчике из роз» (символизирующем наступление вненациональной советской эпохи) все равно возвращается в рамки традиции, чтобы вернуть назад свою смерть. 

В стихотворениях победителей предыдущих сезонов, что у Дмитрия Веденяпина и Екатерины Симоновой, что у Юлия Гуголева, речь шла примерно о том же: о глубинной связи принадлежности к семье, роду – и ощущения человеческой смертности. 

Тема развивается. Там, где герой признает, а не отрицает смерть, она может быть не концом пути, но и выходом, новой жизнью, доступной даже для любви. В стихотворении Алины Дадаевой героиня не узнает умершего кота в красной розе, а у Филиппа Николаева герой-индиец узнает умершую жену в крысе. Освобождением оборачивается смерть у Владимира Губайловского в «Мосте Луи-Филиппа» и протянувшейся через столетие жалостью – у Алины Кудряшовой в стихотворении «Золото». На фоне европейских пейзажей смерть сменяется воскресением в стихотворении Марии Галиной «Горьенна».

Примечательно, что действие каждого из перечисленных выше стихотворений происходит в рамках традиции чужой – восточной или западной. Но не в нашей. А вот возвращение к нашей традиции не факт, что и возможно. Именно о желанности и невозможности такого возвращения, о восстановлении порушенных связей с собственным прошлым – верлибр «Дом» Григория Медведева. И первый шаг к такому восстановлению лежит именно через смерть – через возвращение имен убитых, которые когда-то «постарались забыть». 

Эти мотивы – страх смерти и способ взаимодействия с ней через обращения к родовому и национальному – проступают во многих стихотворениях. И это наводит на многие мысли.

Но остановимся. И поговорим о стихотворении-победителе – верлибре Марии Малиновской «бело-красно-белый флаг». Как ни странно, оно тоже о смерти. Символически смерть в нем воплощает адресат мужского пола. 

На это указывает множество косвенных признаков. Он за границей – и, боюсь, не только государственной. Он – обитатель царства мертвых. Где отлетает железная шпилька (все мифы говорят о том, что там железа не существует) и где в реках плавают змеи. И сам он – живет в воде (поет песню про дождь, а ссориться с ним все равно что ворочать камни «под водой»).

Мало? Продолжим. Он – бесстрастен, «обезличен». Он останавливает кровь и рядом с ним невозможно дышать. С героиней он смотрит «Зеленую милю» (помним ведь, о чем кино?). Он приходит на помощь ее отцу в ситуации ДТП (а на символическом уровне считывается, что он выносит его из царства мертвых). Он знает, когда будет «достаточно» при ударе дубинкой. И еще он отказывается от полноценных отношений с героиней и отпускает ее в большой мир, куда ему самому хода нет.

Да, все это вполне жизненные ситуации. Но их же очень легко можно рассмотреть и как символы. И если одну-две таких детали можно было бы назвать случайностью, то в таком количестве они рисуют картину настолько цельную, что ни о какой случайности, конечно, речь не идет. 

Примечательно, что в своей новой жизни героиня не думает о нашем герое. Смерти для нее практически не существует. Как и счастья. Шикарная фраза: «я как эта заторможенная страна». 

Потому что можно ведь и сказать наоборот: настоящая жизнь была у героини только в том, прошлом мире, и это чувствуется по стихотворению. Потому что настоящая жизнь, настоящее счастье оказываются невозможными без этого осознания смертности. 

И для того, чтобы вернуть свою жизнь, ей надо вернуться туда, в царство смерти. Пусть и мысленно. Ей надо вспомнить отца, вспомнить свою «заторможенную страну» и обрести – конечно, лишь символически, под видом цветка – национальное. Свой красно-белый флаг. И в финале стихотворения это происходит. 

А вот теперь поговорим о том, что такое поэзия. По моему мнению, поэзия возникает тогда, когда стихотворение воздействует одновременно и на сознание, и на подсознание. 

Вот и здесь, на сознательном уровне – это личная история с политическим окрасом. А вот на уровне подсознания – это миф. Еще один вариант сюжета о схождении в царство смерти с целью воссоединения с возлюбленным. И я практически уверен, что именно сила этого мифа воздействует на всех без исключения читателей. И именно сила этого мифа делает этот текст поэзией. Может быть, скорее эпической, чем лирической. 

Мне кажется, эмоциональное воздействие мифа и вызывает столь полярные, но яркие чувства, которые высказало литературное сообщество после объявления результатов премии. Будем честны, просто верлибр на политическую тему таких эмоций бы не вызвал. Какие бы премии он ни получил. Подсознание всегда чувствительнее сознания, и подключение к сюжетам столь древним вызывает соответствующую эмоциональную реакцию.

Высокая поэзия стала субкультурой. Субкультура, по определению, нужна чрезвычайно узкому кругу лиц. Люди, в нашем случае читающие люди, за пределами этого круга ничего в поэзии не смыслят. Это непонимание порождает горькие плоды, пожинать которые придется, но духовной пищей они не станут.

«Большая, важная поэзия», — аттестовала критик Галина Юзефович тексты Мирона Федорова, известного как рэпер Oxxxymiron. «У предков был Блок, Хармс и Маяковский. У родителей был Высоцкий и Вознесенский. У нас есть Oxxxymiron», — написал в своем фейсбуке ведущий Михаил Козырев.

Но в интервью журналу «Читаем вместе» Юзефович сказала: «У меня отсутствует слух к современной поэзии, поэтому мои познания в ней весьма фрагментарны, и я не рискую ее публично оценивать». А в интервью сайту «Прочтение»: «Я очень плохо разбираюсь в поэзии».

И это истинная правда, потому что Oxxxymiron не поэт. Галина Юзефович ошиблась.

Однако же многими он воспринимается как поэт. Широкая публика считает его поэтом, рэперы, даже некоторые поэты! Почему так? 

У широкой публики превратное представление о поэзии. Вот есть отдельный человек из толпы. И этот человек не разбирается, не отличает поэзию от просто стихов и реагирует на внешние признаки. Если услышанный им текст поэтичен, образен, метафоричен, он будет воспринят как стихи. У Oxxxymironа все складно и ладно, все в рифму. Поэтому — для человека толпы — он поэт.

И, да, находятся в публике люди с громкими именами, инфлюенсеры (Юзефович, Козырев, кто-то еще), которые называют рэпера поэтом, но при этом не понимают в высокой поэзии ровным счетом ничего. А человек из толпы думает: «Ну, если Галина Юзефович сказала, что Oxxxymiron поэт, то так оно и есть». Магия громких имен срабатывает.

В начале 2000-х, когда я начал заниматься поэзией, я рыскал в поисках ее везде, — не только по библиотекам, — и решил послушать рэп. Я думал, что рэперы научат меня, например, рифмовать. Не тут-то было! Как начал слушать, так и перестал! Оказалось, русский рэп это что-то вроде шансона, но не про тюрьму, а про улицу, ну и, конечно, не поется, а развязно скандируется. Шансон даже лучше рэпа — в шансоне хоть рифмы есть. Настоящие. А вот это неудобоваримое, что назвалось рэпом, просуществовало многие годы, и мы даже привыкли, что рэп — он такой.

По сути же, мы никогда не слышали настоящего русского рэпа. И сами русские рэперы его никогда не слышали. Поэтому, когда появился настоящий рэпер Oxxxymiron, на своем фоне коллеги по цеху посчитали его поэтом, ведь на них Oxxxymiron ни капли не похож. Но оценивать нужно не в рамках рэпа, а в рамках профессиональной поэзии. И тогда все становится на свои места.

Но почему поэты считают Oxxxymironа поэтом? В литературной среде привыкли, что тот, кто знает, кто такие Айги и Гандельсман, — не случайный человек в тусовке, а стихотворец, поэт. Внешние признаки. И Oxxxymiron — какое совпадение! — знает. Он цитирует и называет поэтов, которых не читают ни рэперы, ни многие и многие люди из общественного транспорта. Например, не только Геннадия Айги и Владимира Гандельсмана (с которым Oxxxymiron даже фотографировался), но и Гумилева. Мирон Федоров знает, в чем сила. Он даже участвовал в проекте Либерова памяти Осипа Мандельштама — «Сохрани мою речь навсегда».

Да и поэты — смертные, хоть и непростые смертные. Им тоже хочется в разговоре щегольнуть близостью к тому, кто у всех на устах. «Я поэт, но и Oxxxymiron поэт. Мы одного поля ягоды». Вот он тут, через одно-два рукопожатия.

Oxxxymiron действительно ценит поэзию, но не хуже, чем в поэзии, он разбирается в самопиаре. Рэпер творит свой поэтический культ.

Во-первых, нужно сделать так, чтобы тексты воспринимались широкой публикой как поэзия. То есть они должны быть поэтичны. Метафоричность, остроумие, точные рифмы — все на руку. Музыка подчеркнет ритм. Усилит эффект.

Сказать притворно: «Я третьесортный поэт, но зато первосортный MC». Лукавость налицо: если бы не считал себя поэтом, не сравнивал бы. А так сравнивает, оставляя зацепку в сознании слушателя, заставляя его сравнивать себя с поэтом и самому решать, поселяя в его сознании эту возможность: «Это он от скромности так говорит, что не поэт, а на самом деле поэт. У предков были Блок и Маяковский, Евтушенко и Высоцкий, а у нас Oxxxymiron».

«Я третьесортный поэт», — и вот уже текст из его композиции читает школьник на уроке русской литературы, выдавая за стихи Мандельштама. Жаль, но учительница и усом не ведет. У ее предков были Блок, Хармс и Маяковский. У нее нет ничего.

А еще можно сыграть в условного Цветкова. Восхитительный Алексей Цветков 17 лет не писал, Oxxxymiron 5 лет не выпускал нового альбома. А выпустив его, педалирует тему своего пятилетнего молчания. Это притом, что в течение всех пяти лет он маячил, появлялся, выступал, записывал совместные композиции, снимался в кино. Так себе молчун. Гениальный самопиарщик. И пипл хавает.

А еще можно разыграть сценарий птицы Феникс, типично литературный и геройский. Вот Oxxxymiron повержен на баттле со счетом 5:0 не свою пользу (сожжен до состояния пепла), а вот он уже победил Дизастера (из пепла восстал). Ну поэт, разве нет? Да и временное расстояние между альбомами — не как между альбомами, а как между книгами стихов бедного поэта, ждущего своей очереди в частном издательстве.

То, что лучший русскоязычный рэпер любит поэзию, — не диво. Ибо не может быть иного в литературоцентричной стране, где так сильна культура слова. Однако сама по себе любовь к поэзии не делает человека поэтом, даже если этот человек рэпер. И даже если этот рэпер — Oxxxymiron. Сценарии, которые он разыгрывает, давно известны и не новы. А вот что ново, так это поэзия. Ведь были же у нас и Блок, и Хармс, и Маяковский. Не только были, но и есть, и будут. И пока Oxxxymiron создает композиции, которые кто-то считает поэзией, может быть, кто-то благодаря ему заинтересуется и поэзией настоящей.

А чтобы быть поэтом, нужно сотворять поэзию, только-то и всего. Но еще неизвестно, в наш век кем быть лучше — первосортным поэтом или первосортным MC.

Как говаривал известный персонаж Достоевского, болезнью является «не только очень много сознания, но даже и всякое сознание». Гениальное прозрение, между прочим. Предвосхитившее не то что Ницше, но даже и современную «новую этику» – всех записных антигуманистов на полтора века вперед.  Если само сознание (то, что эксклюзивно свойственно именно человеческому индивидууму) есть болезнь, то вылечиться можно либо истребив род людской, либо сведя его к массе, которая живет по нерушимым законам и принципам. Особо не рассуждая. Потому что ей априорно известно «как надо». И «как не надо» тоже.

Сегодня в центре даже не столько литературной, сколько общественной дискуссии часто оказывается «литература травмы» как часть более глобального «искусства жертвы». Ярко выраженные представители направления получают литературные награды – например, «Рана» Оксаны Васякиной, только что победившая в премии НОС, а до этого попавшая в короткий список «Большой книги».  Хотя это пока еще в диковинку, я не сомневаюсь, что скоро станет правилом.

Мне кажется, «литература травмы» вполне укладывается в «априорную повестку» вместе с пресловутым движением me too или BLM, равно как и «культурой вычеркивания». Все это свидетельства автоматизации общественного сознания. Которая вполне в логике героя Достоевского подается именно как «выздоровление». И которая основана на культе жертвы.

Помимо гендерного могут быть задействованы и любые другие «партийные принципы». Но суть одна – наличие необсуждаемой ВИНЫ одних перед другими. Ты виновен в нанесении ТРАВМЫ (если не ты лично, так твой, говоря словами Замятина, «разряд» – например, цисгендерные мужчины). Ты заслужил наказание, а детали, инструменты, приговор уточним исходя из частностей.

Виновником может и не быть отдельно взятый либо даже институциализированный субъект. «Виновны общественные условия», «виновны национальные традиции и условности», «виновен характер народа» и т. п. Тоже подойдет. Обязательно должна быть ЖЕРТВА, а виновник отыщется. Ну или будет назначен в ходе всенародного (вариант – внутригруппового) контролируемого обсуждения.

Таким образом, социокультурная функция «искусства жертвы» заключается в порождении и нагнетании чувства социального неравенства (одни виновники, другие жертвы), которое активно используется в управлении. Мы помним, как на рубеже 1990-х годов виновными были «назначены» некие «коммунисты», «партократы» и т. п. И хлынул что на страницы, что на экраны поток густой «чернухи».

Сегодня дискурсивное поле социума куда богаче и конкурентнее. Невозможно, однако, не признать лидирующей роли феминистского дискурса. Не поэтому ли наиболее яркие работы в «литературе травмы» мы встречаем как раз в книгах, написанных о женщинах и зачастую от лица женщин.

Так что социальную обусловленность «искусства жертвы», приемлемого и поощряемого сегодня (прежде всего на Западе), исключить из разговора не получится.

Но что же с индивидуальными творческими интенциями? И с литературной практикой?

В 10-м выпуске «Легкой кавалерии» Евгений Абдуллаев, рассуждая как раз об «искусстве жертвы», писал: «…книг, вызывающих ком в горле, тоже не много. Заставить читателя облиться слезами над вымыслом все труднее». Ну, с помощью известных манипулятивных приемов выбить слезу не так уж сложно.

Речь, думаю, идет о другом – о катарсисе, слезах очищения, освобождения. Продолжу цитату из Абдуллаева: «…все убедительнее звучат голоса тех, кто обладает опытом переживания и превозмогания боли. Кто способен поделиться им с читателем».

Мне кажется интересной точка зрения когнитивной психологии, согласно которой перенесенная психическая травма меняет так называемые базисные убеждения жертвы. Согласно психологу Ронни Янов-Бульман, структура базисных убеждений включает имплицитные убеждения личности о доброжелательности окружающего мира, о справедливости окружающего мира и о ценности и значимости собственного «я». У перенесших травму эти убеждения меняются на негативные. С этим можно и нужно работать, но, говоря по-простому, «мир не станет прежним уже никогда». Катарсиса не будет.

Не будем сомневаться в искренности авторов «литературы жертв». Но я убежден, что чужой опыт, изложенный на бумаге, не может подготовить читателя к его возможной травме. Такого рода тексты есть либо часть автотерапии («выговориться»), либо атака на позитивные базисные убеждения читателей. Внушение сугубого негатива относительно собственного «я», окружающего мира и взгляда на будущее. Дескать, вы думаете, что с вами этого не случится? Случится, да еще как. Это тоже своеобразная автотерапия – кому понравится, когда у тебя все так плохо, а у других все хорошо? Надо бы уравнять! 

Ну, упоение своим страданием, своим положением жертвы – вещь в литературе давно известная. Как пишет автор «Раны», талантливого и очень характерного произведения, Оксана Васякина, «как будто нарочно оттягиваю момент, когда смогу сказать, что дописала книгу. Я боюсь этого потому, что у меня есть четкое ощущение: после того как я допишу эту книгу, во мне запечатается рана. Рана, которую я долго не хотела залечивать, рана, которая долго была частью моего сознания, моей художественной практики». Тоже по Достоевскому: бередить свою рану, чтобы не подсыхала, не заживала раньше времени. Есть на такое и свои читатели.

Евгений Абдуллаев совершенно справедливо пишет о желании прочесть что-то на «добротном литературном уровне, без скидок на «литературу жертвы»». То-то и оно – можно писать хоть о бабочках, хоть о массовой резне, хоть о смысле жизни. Хоть от своего имени, хоть от имени кота или пришельца. Вне зависимости от всего названного это может быть шедевр, а может – убогий памфлет или графоманская поделка. Но сдается мне, сознательная удаленность от «актуальной повестки» все же – пусть и ненамного – повышает шансы создать что-то стоящее.

Двойные стандарты – настолько всеобъемлющее сегодняшнее бытовое явление и нравственный принцип, что проникли и уютно обосновались и в литературном процессе. Эту тему я уже затрагивала в своей предыдущей колонке для «Легкой кавалерии»: «О платных критических разборах, белых пальто и двухминутках ненависти». Но тема, к сожалению, неисчерпаема… Сейчас хочу сказать о том, как двойные стандарты превращаются в некие мерила художественной ценности и применяются для ранжирования литературных фигур. Вопрос опять же глобальный, и я возьму лишь аспект отношения литературного сообщества к ушедшим из жизни авторам.  

За те годы, что я «при литературе», «Бог послал» мне несколько рукописей умерших людей. Среди них была книга поэта Владимира Доронина (1935–2002), жившего в Рязани, умершего в доме престарелых и не дождавшегося при жизни выхода своего сборника. Доронина фактически вычеркнули из рязанского литпроцесса, хотя он был талантливее многих. Чтобы не злоупотреблять подробностями, скажу лишь, что и в этом проявились двойные стандарты. Мы с единомышленниками издали книгу Доронина «Эпилоги» в 2015 году. Казалось бы, она попадала в тренд: в нулевые начались чтения проекта «Они ушли. Они остались», посвященного ушедшим недооцененным поэтам. Идею подала журналист Ирина Медведева, мама талантливого, погибшего в 18 лет Ильи Тюрина: живые читают стихи усопших и рассказывают об этих авторах. Ирине Медведевой принадлежал ряд благих начинаний: она создала «Илья-премию» для молодежи, организовывала выездные литературные школы… К несчастью, в 2016 году Ирины не стало. Но дело ее живет: с начала 2010-х на основе чтений стали появляться антологии стихов мертвых авторов. Я писала о первом томе антологии «Они ушли. Они остались» 2011 года, составленном Евгением Степановым. На его обложке сказано: «Эта книга — дань любви ушедшим поэтам, дань любви их стихам <…> Стихи ушедших поэтов начинают вторую жизнь».  

С нашим изданием Доронина произошел казус, поколебавший мою уверенность в том, что все коллеги готовы отдать «дань любви ушедшим поэтам». Хотелось придать «Эпилогам» резонанс, уравновешивающий прижизненное забвение поэта. Подвижник Александр Петрушкин выложил электронную версию книги в «библиотеке» портала «Мегалит». Еще я показала рукопись нескольким коллегам по критическому цеху — вдруг да зацепятся сердцем за какую-то строчку, возникнет отклик, столь сладостный для души поэтов?

Не кто иной, как Борис Кутенков, соорганизатор Литературных чтений «Они ушли. Они остались», предложил мне тогда заказать на сборник Доронина платную рецензию — кто будет, мол, просто так писать о неизвестном поэте. Хотя, насколько я знала, в проекте «Они ушли. Они остались» все участвовали на голом энтузиазме, в порядке морального долга. В 2016 году на почту пришла рассылка от Кутенкова с полусотней адресов в копии — предложение критикам откликнуться на первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить». В нем ни слова не было о вознаграждении… А в январе 2019 года на круглом столе по критике Людмилы Вязмитиновой Кутенков яростнее всех нападал на идею платного рецензирования. 

Тогда я не совладала с изумлением и написала пост в ФБ о тех же двойных стандартах – о том, что Кутенков «маленьким язычком» говорит совсем не то, что провозглашает «большим языком». Ответ имярека содержал признание, что после этого поста в стенограмму были добавлены пояснения, которых он вслух также не произносил. В записи круглого стола появился безликий абзац о том, что очень благородно оплачивать рецензии для продвижения мертвых поэтов. Кого Кутенков имел в виду? Явно не себя – он всех призывал поддерживать свой проект безвозмездно… Но нашего скромного детища эта реплика тоже не касалась. Сергей Морозов совершенно бесплатно разнес в пух и прах книгу «Эпилоги». Морозов импонирует мне тем, что ему совершенно чужды двойные стандарты. Он не уважает в литературном процессе никого – ни представителей мейнстрима, ни малоизвестных провинциальных авторов – и тех и других клеймит за бесталанность. Может быть, это несколько однообразно. Зато уж точно честно. 

А вот выстраивать иерархию, в которой «некоторые животные равнее других», как говорил один из моих любимых авторов Джордж Оруэлл, то есть одни мертвые поэты достойнее других мертвых поэтов, не очень честно и благородно. Похоже, Кутенков думал, что в его случае увековечение памяти мертвых поэтов — дело всенародное, а в моем— частная и неважная задачка одного энтузиаста. А какая, простите, разница между теми и другими мертвыми авторами?.. Напрашивается ответ, что разница не в ушедших поэтах, а в тех живых, кто берется за дело увековечения их памяти. Одному живому все обязаны помогать, другому можно и на дверь указать?.. Что это напоминает? – правильно, двойные стандарты. 

Эту историю можно было бы оставить в прошлом, расценив ее как обретение бесценного опыта. Но относительно недавно возник куда более громкий шум вокруг практики издания мертвых стихотворцев. В 2019 году вышел уже второй том антологии «Уйти. Остаться. Жить»: 49 подборок авторов, умерших молодыми в 1970–1980-х годах. Критик Алексей Саломатин написал на него рецензию, но она не была комплиментарной. Прежде всего он подверг сомнению саму мотивацию выпуска книги по «принципу смерти»: «Учитывая же то, что основным условием публикации являлась фактически смерть автора в подотчетный период, издание невольно начинает восприниматься как трибуна, предоставляемая лишенным голоса, а пресловутое autbene магическим образом распространяется и на инициаторов проекта». Затем Саломатин отметил, что в издание 2-го тома антологии «Уйти. Остаться. Жить» вкрались небрежности. И акцентировал внимание, что том был составлен из наследия мало и вовсе неизвестных поэтов. Для меня это стало поводом задуматься, по каким признакам малоизвестные авторы признавались достойными антологии? «Наши» мертвые авторы — это всем поэтам поэты; «ваши» мертвые поэты — недоразумение какое-то? Как тут не вспомнить знаменитое: «У меня гроб огурчик, отборный, любительский»?.. 

Кстати, у Кутенкова изменилось отношение и к платному рецензированию. Новую, одобрительную точку зрения он продемонстрировал недавно в ходе вымученного скандальчика на эту тему. Это взросление и умудрение?.. Может, в перспективе этот критик избавится и от тяги к «сортировке» поэтов, как мертвых, так и живых?.. Но пока этого не заметно. Напротив, на рецензию Саломатина Кутенков возразил сетевой перепалкой, куда оказались втянуты многие. Что это было – упреки попали в цель? Или сделан следующий шаг на стезе двойных стандартов: критически можно отзываться о чем угодно, кроме проектов, непосредственно связанных с имяреком?

Если бы двойные стандарты были уделом лишь некоторых одиночек, проблема бы не стояла так остро. Но, к сожалению, тенденция широка. Хочется перефразировать Оскара Уайльда: «Поэтов сортируют все, но не кричат о том». В литпроцессе неизбежно складываются иерархии, касающиеся и мертвых, и живых. Ситуация с вручением премии «Поэзия» 2021 года ярко показала, что в сознании литсообщества существует некая «сортировка». Я согласна с теми коллегами, которые, комментируя жаркие споры вокруг лауреата премии «Поэзия», говорили, что в литературном мире отсутствует согласие по самым базовым критериям и участники полемики под «поэзией» просто-напросто понимают разные вещи. В этом и корень зла. По мне, в холиваре вокруг Малиновской помимо несочетаемых представлений неких авторитетов о поэзии имело место и признание «своего ряда». По эстетическому принципу – это лежало на поверхности. Но, возможно, примешивались и какие-то еще соображения, тяготеющие к внелитературности. Похожие на те, что приговаривают одних мертвых авторов к безвестности, а других – к широкому пиару безотносительно их творчества. Ведь продвигая свой проект по изданию стихов мертвого автора, инициаторы неизбежно «продвигают» в первую очередь себя… Впрочем, то же самое происходит и с любыми другими проектами. Каждый хочет, чтобы солнце ярче светило ему. Тут неизбежны двойные стандарты. По-человечески это понятно. А вот профессиональной литературной деятельности, по моему скромному мнению, такой подход только вредит.