Как говаривал известный персонаж Достоевского, болезнью является «не только очень много сознания, но даже и всякое сознание». Гениальное прозрение, между прочим. Предвосхитившее не то что Ницше, но даже и современную «новую этику» – всех записных антигуманистов на полтора века вперед. Если само сознание (то, что эксклюзивно свойственно именно человеческому индивидууму) есть болезнь, то вылечиться можно либо истребив род людской, либо сведя его к массе, которая живет по нерушимым законам и принципам. Особо не рассуждая. Потому что ей априорно известно «как надо». И «как не надо» тоже.
Сегодня в центре даже не столько литературной, сколько общественной дискуссии часто оказывается «литература травмы» как часть более глобального «искусства жертвы». Ярко выраженные представители направления получают литературные награды – например, «Рана» Оксаны Васякиной, только что победившая в премии НОС, а до этого попавшая в короткий список «Большой книги». Хотя это пока еще в диковинку, я не сомневаюсь, что скоро станет правилом.
Мне кажется, «литература травмы» вполне укладывается в «априорную повестку» вместе с пресловутым движением me too или BLM, равно как и «культурой вычеркивания». Все это свидетельства автоматизации общественного сознания. Которая вполне в логике героя Достоевского подается именно как «выздоровление». И которая основана на культе жертвы.
Помимо гендерного могут быть задействованы и любые другие «партийные принципы». Но суть одна – наличие необсуждаемой ВИНЫ одних перед другими. Ты виновен в нанесении ТРАВМЫ (если не ты лично, так твой, говоря словами Замятина, «разряд» – например, цисгендерные мужчины). Ты заслужил наказание, а детали, инструменты, приговор уточним исходя из частностей.
Виновником может и не быть отдельно взятый либо даже институциализированный субъект. «Виновны общественные условия», «виновны национальные традиции и условности», «виновен характер народа» и т. п. Тоже подойдет. Обязательно должна быть ЖЕРТВА, а виновник отыщется. Ну или будет назначен в ходе всенародного (вариант – внутригруппового) контролируемого обсуждения.
Таким образом, социокультурная функция «искусства жертвы» заключается в порождении и нагнетании чувства социального неравенства (одни виновники, другие жертвы), которое активно используется в управлении. Мы помним, как на рубеже 1990-х годов виновными были «назначены» некие «коммунисты», «партократы» и т. п. И хлынул что на страницы, что на экраны поток густой «чернухи».
Сегодня дискурсивное поле социума куда богаче и конкурентнее. Невозможно, однако, не признать лидирующей роли феминистского дискурса. Не поэтому ли наиболее яркие работы в «литературе травмы» мы встречаем как раз в книгах, написанных о женщинах и зачастую от лица женщин.
Так что социальную обусловленность «искусства жертвы», приемлемого и поощряемого сегодня (прежде всего на Западе), исключить из разговора не получится.
Но что же с индивидуальными творческими интенциями? И с литературной практикой?
В 10-м выпуске «Легкой кавалерии» Евгений Абдуллаев, рассуждая как раз об «искусстве жертвы», писал: «…книг, вызывающих ком в горле, тоже не много. Заставить читателя облиться слезами над вымыслом все труднее». Ну, с помощью известных манипулятивных приемов выбить слезу не так уж сложно.
Речь, думаю, идет о другом – о катарсисе, слезах очищения, освобождения. Продолжу цитату из Абдуллаева: «…все убедительнее звучат голоса тех, кто обладает опытом переживания и превозмогания боли. Кто способен поделиться им с читателем».
Мне кажется интересной точка зрения когнитивной психологии, согласно которой перенесенная психическая травма меняет так называемые базисные убеждения жертвы. Согласно психологу Ронни Янов-Бульман, структура базисных убеждений включает имплицитные убеждения личности о доброжелательности окружающего мира, о справедливости окружающего мира и о ценности и значимости собственного «я». У перенесших травму эти убеждения меняются на негативные. С этим можно и нужно работать, но, говоря по-простому, «мир не станет прежним уже никогда». Катарсиса не будет.
Не будем сомневаться в искренности авторов «литературы жертв». Но я убежден, что чужой опыт, изложенный на бумаге, не может подготовить читателя к его возможной травме. Такого рода тексты есть либо часть автотерапии («выговориться»), либо атака на позитивные базисные убеждения читателей. Внушение сугубого негатива относительно собственного «я», окружающего мира и взгляда на будущее. Дескать, вы думаете, что с вами этого не случится? Случится, да еще как. Это тоже своеобразная автотерапия – кому понравится, когда у тебя все так плохо, а у других все хорошо? Надо бы уравнять!
Ну, упоение своим страданием, своим положением жертвы – вещь в литературе давно известная. Как пишет автор «Раны», талантливого и очень характерного произведения, Оксана Васякина, «как будто нарочно оттягиваю момент, когда смогу сказать, что дописала книгу. Я боюсь этого потому, что у меня есть четкое ощущение: после того как я допишу эту книгу, во мне запечатается рана. Рана, которую я долго не хотела залечивать, рана, которая долго была частью моего сознания, моей художественной практики». Тоже по Достоевскому: бередить свою рану, чтобы не подсыхала, не заживала раньше времени. Есть на такое и свои читатели.
Евгений Абдуллаев совершенно справедливо пишет о желании прочесть что-то на «добротном литературном уровне, без скидок на «литературу жертвы»». То-то и оно – можно писать хоть о бабочках, хоть о массовой резне, хоть о смысле жизни. Хоть от своего имени, хоть от имени кота или пришельца. Вне зависимости от всего названного это может быть шедевр, а может – убогий памфлет или графоманская поделка. Но сдается мне, сознательная удаленность от «актуальной повестки» все же – пусть и ненамного – повышает шансы создать что-то стоящее.