Звук и слово в поэзии Мандельштама

Заглавие требует уточнения: что имеется в виду – фактура поэтического текста или тема поэзии? Уточним: и то и другое. Взаимосвязь того и другого, их взаимообогащение. В своих статьях Мандельштам размышляет «о природе слова», о функции его звуковой формы, и эти размышления отзываются в стихах – в изображении словесно-звуковых явлений и ситуаций. Стихи притом шире статей: они поворачивают тему такими сторонами, которые теоретическими рассуждениями не охватываются. Мандельштам движется в русле давней традиции: слово как материал и орудие поэта, как вещество образотворчества не раз служило объектом сосредоточенного художественного интереса. И не было бы смысла специально останавливаться на его проявлении в мандельштамовском творчестве, если бы мы имели дело лишь с пополнением традиционного фонда, с продлением устойчивой линии тематического развития лирики. Но наш случай – иного рода. В нашем случае традиция продолжается – и одновременно в нее вносится концептуально новое начало. Что и оправдывает предложенное направление анализа.
Излагая свою теорию языка (слова), Мандельштам использует знакомую нам терминологию, но сообщает ей ощутимо субъективную окраску. Вот его исходные формулировки: «Русский язык – язык эллинистический», «Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийственностью. Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие» (из статьи «О природе слова»; 1921 – 1922) ¹. Для античности, как отмечалось не однажды, показательна мера плотскости, телесности, применяемая едва ли не универсально. Нематериальные данности получают материальные характеристики, вовлекаются в сферу вещественного. «Телесен» голос (Лукреций), «телесны»»идеи» и сущности (Платон), говорится: «тело добродетели» (Ксенофонт); в том же ракурсе видится стих, стиховая метрика – как «нечто живое, одушевленное, физическое» (А. Тахо-Годи о Дионисии Галикарнасском). ² Возможно, отсюда и отправлялся Мандельштам, настаивая на «эллинистичности» русского языка. Но вдобавок он оперирует понятием «внутреннего эллинизма». За этим стоит обыденная реальность древности: «эллинизм… это – домашняя утварь, посуда, всеокружение тела… всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку», и в «приобщении» вещь становится символом; русский язык творит «образы, как утварь, на потребу человека» ³. Здесь же чувствуется собственно мандельштамовский взгляд на историческое явление- взгляд, не имеющий прямых аналогий в научной литературе⁴. По логике приведенных выше рассуждений, слово вещественно, и в то же время слово-образ подобно очеловеченной вещи из домашнего обихода: такова двойственная суть «эллинистической» речи. Нет особой необходимости подвергать теорию, предложенную поэтом, критическому анализу; полезнее соотнести ее с его творчеством, с работой его творческой мысли.
Сердцевину поэзии Мандельштама составляет отношение лирического «я» к мироустройству, понятому в категориях истории, культуры, природы. Мысль поэта восходит от первоистоков к различным фазам роста и развития материи, человека, общества (или, напротив, спускается с вершин к низинам) – и на базе этого восхождения-нисхождения осуществляется подчеркнуто индивидуальное познание реальности. Линии, направления развития многообразны, и одна из них связана с интересующим нас вопросом.
Уже в ранних своих стихах Мандельштам выстраиваеттриаду: немота– звук– слово (речь). Заглавие стихотворения «Silentium» (1910, 1935) обращает нас к Тютчеву, и не напрасно: для обоих поэтов беззвучие – позитивное, духовно ценное состояние. Но есть различие: Тютчев сопоставляет молчание и речь как формы жизненного поведения, безотносительно к их происхождению; Мандельштам, наоборот, предлагает генетический угол зрения: «Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста!» Но «немота» отнюдь не всегда благо, она мучительна, если возникает в результате беспамятства (о том стихотворение «Ласточка», 1920). Одно дело – беззвучие как лоно звука, другое – как его утрата, смысл явления двоится. Еще сложнее соотнесенность звука и слова.
Вернемся к статье «О природе слова», там утверждается: правильнее всего «рассматривать слово как образ, то есть словесное представление. Этим путем устраняется вопрос о форме и содержании, буде фонетика – форма, все остальное – содержание. Устраняется и вопрос о том, что первичнее – значимость слова или его звучащая природа?.. Значимость слова можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонаре, и, обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помещена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонаре» ⁵. Иначе говоря, в слове, когда оно единица речи, может главенствовать то ли его содержание, то ли его звучание, одно другому равносильно. Но если первое – языковая норма, то второе – вызов норме. Мандельштам не мог этого не знать, оттого вызов, переходя из статьи в стихи, дерзко усиливается: «Значенье- суета и слово- только шум, Когда фонетика – служанка серафима». Как мы помним, серафим у Пушкина наделяет человека, томимого «духовной жаждой», могучим даром пророческого слова, а в мандельштамовской трактовке посланнику небес нужнее комплекс звучаний, способный затмить словесную семантику. Это не спор с Пушкиным, это выражение иного творческого модуса.
В статье «Слово и культура» (1921) бегло очерчена начальная стадия творческого процесса: «Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает слух поэта» ⁶. Изначален не просто звук, а «звучащий слепок формы», слышимое строение целого, его лад и расчет. По-видимому, «внутренний образ» перерастает постепенно в образ для глаза, словесно выраженный, – перерастает, но не теряет своей самоценности. Поэт цитирует строку из своего стихотворения «Tristia»( 1918): «И сладок нам лишь узнаванья миг». Под «узнаваньем» здесь подразумевается опознание стихов по их звучанию, оно уподоблено действиям слепого, который «узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами» ⁷. Прикосновение в функции зрения, слух в роли наводки для чтения. Вряд ли оправданно возводить рассуждения Мандельштама в ранг теоретического обобщения – в общее правило творчества; наверное, стихотворство осуществляется и другими путями, наверное, «звуковой слепок» не всегда первичен, но для понимания мандельштамовской поэзии его формулировочно выраженные утверждения далеко не безразличны. Поэт, теоретизируя, объясняет гораз -до больше себя, чем других, хотя и говорит языком науки – языком суммирующих дефиниций.
Правда, одна ссылка напрашивается. «Tristia» – название, заимствованное из Овидия (в русском переводе – «Скорбные элегии»), у античного поэта «элегии» повествовательны, автобиографичны, и в них, среди прочего, упомянуто зарождение влечения к стихотворству: «Слух мне однажды пленил на размеры щедрый Гораций – Звон авзонийской струны, строй безупречных стихов». Из глубокой древности идет «узнаванье» на слух:

1. ОсипМандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1990, с. 176.[↩]
2. »Античные риторики», М., 1978, с. 329. [↩]
3. ОсипМандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, с. 181 – 182.[↩]
4. Ср. замечание М. Гаспарова: «…семейный уют еще не стал предметом поэзии даже у Овидия» (ПублийОвидий Назон, Скорбные элегии, Письма с Понта, М., 1978, с. 212). А ведь Овидий – одна из последних вершин античной культуры.[↩]
5. ОсипМандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, с. 183.[↩]
6. ОсипМандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, с. 171[↩]
7. Там же.[↩]