Жизнь писателя

Как-то до войны мы с друзьями гуляли по Петрокрепости, тогда еще Шлиссельбургу. Наше внимание привлекла одна старая могила. Надпись на плите гласила, что безутешная вдова и осиротевшие дети оплакивают нежнейшего мужа, заботливого отца и что этот достойнейший человек был комендантом, точнее, одним из комендантов крепости. Не помню уже сейчас его чина и фамилии. Но память сохранила спор, который разгорелся у могилы. Если бы кто-нибудь вздумал написать биографию этого коменданта, как следовало бы его изобразить? Одни считали, что, следуя законам реализма, отдав должное злодействам, бесспорно чинимым покойником, нельзя обойти и его семейные добродетели. Другие, напротив, утверждали, что комендант должен быть увековечен только как жестокий тюремщик, а был ли он нежным мужем и заботливым отцом, не имеет никакого значения.

Тут-то и возникает грань между историей и биографией. Для истории и в самом деле неважны семейные добродетели верного слуги царизма, но в его биографии они лишь оттенили бы злодеяния.

Разумеется, покойного коменданта нельзя причислить к знаменитым людям. Но, во-первых, тот же вопрос возникает в связи с биографиями крупных исторических личностей, роль которых в истории человечества очень сложна и противоречива и которых, на мой взгляд, напрасно обходит серия «Жизнь замечательных людей», ограничиваясь только положительными фигурами. Во всяком случае, это противоречит замыслу инициатора серии — М. Горького. Кстати сказать, до войны в той же серии вышел «Талейран»!

И, во-вторых, этот вопрос возникает при изображении замечательных людей, своими делами оставивших по себе добрую память, но частной своей жизнью не заслуживших ее.

Дидро, говоря о высокочтимом им Расине, неоднократно возвращался к одной и той же, полемически заостренной мысли: Расин был плохим мужем, скверным отцом, неверным другом, чему некоторые придавали большое значение. Дидро утверждал: если бы ему надлежало сделать выбор между «двумя Расинами», он выбрал бы не безупречного мужа, нежного отца, честного коммерсанта, верного друга, обыкновенного хорошего человека, но Расина, лишенного этих добродетелей, зато величайшего поэта.

Выбор, сделанный Дидро, бесспорен. Однако следует ли отсюда, что биограф автора «Андромахи» вправе обойти то, что Расин, гениально изобразивший верность в любви, сам был неверным мужем и, воспев преданность Пилада Оресту, предавал своих друзей? Для биографа было бы так же непозволительно присочинять семейные и общечеловеческие добродетели великого драматурга, как и изображать его лишь за секретером, с гусиным пером в руке.

Правда, только правда и вся правда о замечательном человеке – непременное условие подлинной его биографии. И это правило, думается мне, одинаково справедливо и для биографического романа, и для научно-художественной биографии. Мера беллетризации, большая или меньшая замаскированное источников, приемы, которыми достигается занимательность, не имеют здесь первостепенного значения. Для всех разновидностей биографического жанра самое важное – соблюсти пропорции, выделить главное, то, что, при всех противоречиях натуры и поведения, сделало человека замечательным.

С. Цвейг не обошел коммерческих авантюр и аристократических пристрастий Бальзака, М. Яструн – мистицизма Мицкевича; тем более не опустили они любовных увлечений своих героев, не всегда отвечавших нормам строгой морали. На мой взгляд, они поступили куда правильнее, чем Н. Богословский, испугавшийся любви Тургенева к Полине Виардо и не сказавший о ней в полный голос.

Кроме того, есть еще история, эпоха, в которую жил великий человек, обстоятельства его жизни, и они если не все оправдывают, то по меньшей мере объясняют. И очень хорошо, что Ю. Тынянов не убоялся дружбы Грибоедова с Булгариным.

Особенно «причесывались» и лакировались замечательные люди в ряде парадных биографических фильмов. Достаточно вспомнить Павлова, сделанного безбожником, и «революционера» Глинку.

Иной вопрос, что, как говорил Пушкин, не надо показывать Байрона на судне. Такт, чувство меры обязательны для биографа.

Исторический парадокс: самому поэту в некогда весьма популярной книге «Пушкин в жизни» – монтаже воспоминаний современников – суждено было стать предметом низменных пересудов и сплетен, хотя и не в такой степени, как кричали тогдашние критики Вересаева. Об этом, может быть, излишне резко говорится в предисловии Б. Костелянца к тыняновскому однотомнику.

Насколько можно судить о романе, из-за смерти автора не законченном, Ю. Тынянову в его «Пушкине» удалось все, кроме главного героя. И причина, думается мне, в том, что лучшему нашему биографическому романисту, блистательному ученому и талантливейшему писателю помешал написать Пушкина в полный рост (пусть в первой части еще ребенка и юношу) излишний пиетет перед величием своего героя. Намеренно заостряя, рискну заметить, что про актрису Екатерину Семенову, лицо в романе даже не второстепенное, сказано все, а про Пушкина многое недоговорено. Надежда Осиповна, Сергей и Василий Львовичи, Мария Алексеевна, высвобожденная из-под старушечьей клички Арина, Карамзины, Сперанский, Александр I, вдовствующая императрица, лицеисты и преподаватели лицея – словом, все остальные и само время написаны великолепно, живут полной жизнью, а от Пушкина легла только тень, хотя и глубокая…

Конечно же, избыток такта претит меньше, чем бестактность, преувеличенная бережность в обращении с замечательным человеком – меньше, чем развязное похлопывание героя по плечу… И все-таки авторская смелость, порой даже риск необходимы. Конечно, все это должно быть подкреплено умом, талантом, вкусом, исчерпывающими знаниями, влюбленностью автора в героя – словом, огромной личной заинтересованностью. У Ю. Тынянова все эти гарантии были.

НАЧАЛО КНИГИ

Серия «Жизнь замечательных людей» за тридцать с небольшим лет дала около четырехсот книг. Это огромная и очень пестрая – по степени авторского таланта, по методологии, по манере и приемам – галерея портретов политических деятелей и ученых, полководцев и писателей, революционеров и художников, композиторов и реформаторов религий. Необъятное, как говорил Козьма Прутков, объять невозможно, поэтому в этой статье выбрано то, что ближе автору и журналу – несколько биографий писателей, преимущественно последних лет.

…Предисловие Р. Райт-Ковалевой к ее хорошей, но мало замеченной критикой книге «Роберт Бернс», тремя изданиями вышедшей в «ЖЗЛ»…»Писать о жизни поэта,- говорится там, – значит писать об его стихах и о том, как они создавались». Как тут не вспомнить начало автобиографии В. Маяковского: «Я поэт. Этим и интересен». Р. Райт-Ковалева поставила эти слова эпиграфом к предисловию. Она считала своим долгом не только написать о том, что должно было влиять и влияло на поэта, – идеях XVIII столетия, литературе английского и французского Просвещения, фольклорной традиции, – дать его портрет, рассказать о его жизни, но и раскрыть его трудную и благородную профессию, ответить на вопрос, сформулированный, может быть, слишком наивно: «Как и отчего человек начинает писать гениальные стихи?»

Это и есть тот главный вопрос, который должен занимать биографа великого поэта, так же как биографа великого путешественника должно прежде всего занимать, что´ побуждает человека оставить свой дом и пуститься в странствия по неведомым землям…

Дальше в предисловии говорится: «Мир открывается перед каждым человеком во всем своем многообразии. Художник видит этот мир лучше других. Гений рождается, как подарок человечеству из самой обыденной жизни».

«Роберт Бернс» верно начат, не эффектно внешне, но верно по существу. «В жизни каждого человека наступает такая минута, когда хочется подытожить свое прошлое и подумать: что ждет тебя впереди, что делать дальше?» – уже эта первая фраза делает читателя соучастником жизни героя. В августе 1787 года Бернс, которому в январе исполнилось двадцать восемь лет, вернувшись из Эдинбурга на ферму Моссгил, пишет письмо доктору Джону Муру, ученому и писателю, с которым никогда не встречался, но переписывался очень усердно. В этом письме он подводит итог своему прошлому и раздумывает о своем будущем.

Это начало представляется мне удачным. Повторять его, однако, не надо. Было бы ужасно, если бы все биографии начинались с того, что герой подводит итоги своему прошлому и размышляет о своем будущем.

Андре Моруа в цикле бесед о биографическом жанре, проведенных им в Кембридже и впоследствии изданных, утверждает, что биографическая книга должна строиться строго хронологически и что автору ее не стоит забегать вперед. Ребенок рождается такой же, как все остальные дети; ни он сам, ни окружающие не знают, что он станет замечательным человеком, и этого как бы до поры до времени не должен подозревать и читатель.

Начало книги А. Моруа «Три Дюма» словно бы противоречит этому принципу: с генералом Дюма мы знакомимся накануне его женитьбы. Но генерал Дюма нужен автору не сам по себе, а как отец и дед Дюма-писателей, и то, что в книгу введена и его биография, только усиливает хронологичность ее построения. Затем все пойдет по порядку: Александр Дюма – отец родится на двадцать девятой странице и ни слова не будет сказано о том, кем он станет.

Так же – хронологически – начинаются и биографии: «Сент-Экзюпери», «Жизнь господина де Мольера», «Валентин Серов», «Достоевский», «Шекспир».

Мне – читателю – нравится, что на первой странице книги Марселя Мижо, переработанной в хронологическом порядке переводчиком, в саду играют дети, и один из этих детей – Антуан Мари-Роже де Сент-Экзюпери. Нравится потому, что на третьей странице узнаешь, что он, когда вырастет, скажет: «Откуда я? Я из моего детства. Я пришел из детства, как из страны».

Действительно, нужно прежде всего познакомиться с отцом Достоевского, потому что это поможет понять его самого. Но об отце художника Серова, хотя он и был известным композитором, незачем читать восемьдесят страниц, потому что сын его почти не знал и почти, ничем ему не обязан.

Восхищает остроумное начало «Жизни господина де Мольера» М. Булгакова. Автор спрашивает у акушерки, знала ли она, кем будет принятый ею младенец, сын парижского обойщика Поклена, и объясняет ей значение великого комедиографа для современников и для потомков. Но сколько слабых оттисков будет впоследствии сделано в других биографиях с этой прелестной заставки! Акушерка, правда, иногда заменяется дьячком, не знавшим, кого он записывает в церковную книгу, или кем-нибудь еще, но суть от этого не меняется.

Ярослав Ивашкевич начал биографию Шопена по-другому: рассказав об ошибке органиста, записавшего неверно дату рождения композитора, добавил: такая же ошибка произошла при его собственном рождении, в старой Польше это случалось часто.

Начала «с середины», то есть такие, где в первой главе речь идет о каком-нибудь значительном эпизоде жизни героя, тоже бывают органичными и неорганичными, обязательными и необязательными для данной биографии. Так, «Салтыков-Щедрин» А. Туркова начинается с действительно этапного момента жизни героя. Император Николай I обратил внимание военного министра на то, что в его канцелярии служит чиновник Салтыков, без ведома начальства напечатавший в журнале свои сочинения и обнаруживший в этих сочинениях стремление к распространению революционных идей в России. Молодой человек был арестован.

Я отнюдь не стою за утверждение Андре Моруа, что верен только хронологический порядок повествования и что автор должен до поры до времени утаивать от читателя будущее величие героя. Я только против начал бессодержательных, путаных, подражательных, против оригинальничания ради оригинальничания.

ЭПИЗОДЫ И ОБРАЗ

Книга так или иначе начата, и автор должен показать, что´ делает человека замечательным, что´ определяет гениальность или большой талант.

Уверена, что ответ может быть один: главное в книге – целостный, хотя, возможно, и противоречивый, многогранный образ центрального героя и такой же целостный, данный в развитии, в движении драматический сюжет его жизни. Именно образ и сюжет, а не просто набор самых выразительных эпизодов.

Из чего и как складываются образ и сюжет? В чем их зерно?

Начну с примера самого скромного.

В восьмой книжке журнала «Знамя» за 1964 год напечатаны интересные воспоминания Г. Мунблита о Бабеле. Одна незначительная подробность открывает и объясняет главное в этом прекрасном писателе. Бабель часто брал авансы под работы, которых не мог и даже не собирался выполнять. Для чего он это делал? Для того, чтобы иметь возможность несколько месяцев писать рассказ короче воробьиного носа, который он переделывал двадцать шесть раз.