О природе эстетического

Редакция в основном разделяет точку зрения А. Мясникова, выступлением которого мы и заканчиваем обсуждение статьи А. Нуйкина.

Завершается еще одна дискуссия. Как это хорошо – дискуссии входят в плоть и кровь науки о литературе, они становятся привычной нормой работы литературного журнала. Все дальше отодвигается в прошлое зловещая и мрачная фигура критика-догматика. Это свидетельствует не только о раскованности нашей общественной мысли, но и о зрелости этой мысли, о ее способности самостоятельно решать важнейшие вопросы науки.

Критик-догматик ничего не решал, для него все вопросы были давно и навсегда решены, решены окончательно и бесповоротно. Он ни в чем не сомневался, для него все было ясно и определенно. Он даже и помыслить не мог о том, что могут быть какие-то творческие искания, которые приводят к новым открытиям, и что на пути к этим открытиям возможны и поражения и победы. Этот блюститель эстетических порядков мгновенно причислял искателей к стану инакомыслящих, порой сопровождая свои оценки весьма опасными для блага ищущих определениями. В полемике с такими критиками-догматиками их нередко обвиняли в пристрастии к цитатам. Но не цитатничество было их основной бедой. Цитаты они обычно приводили хорошие. А. Н. Островский, рассуждая о значении великого поэта, проницательно заметил: «Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт дает и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием». Эти замечательные определения могут быть отнесены не только к художественной литературе, но и к формулам социологии, философии, эстетики. Беда была в том, что критики-догматики не использовали «богатых результатов совершеннейшей умственной лаборатории» для того, чтобы возбуждать творческую мысль, заниматься поисками новых открытий. Цитаты, раскавыченные и закавыченные, освобождали их от необходимости самостоятельно мыслить и отвечать за свои выводы. Теперь подобные приемы воспринимаются как глубокий анахронизм. Об этом свидетельствует, в частности, и проведенная дискуссия о сущности эстетического.

Спор о природе красоты – старый спор. Он вспыхивал у нас и в прошлом десятилетии. Среди теоретиков возникли две группы, которые получили условные названия «природников» и «общественников». Природники – это те, кто считает, что эстетическое находится в самих объектах, в природе и обществе, а человек обнаруживает эти эстетические начала. Общественники делают акцент на субъекте. По их мнению, наши «сущностные силы» (используя терминологию Маркса) «опредмечиваются» в явлениях природы и общества; для некоторых из общественников эти «опредмеченные силы» становятся особыми «эстетическими качествами», отличными от других функций жизненных явлений.

А. Нуйкин не разделяет точки зрения природников. Он не согласен и с общественниками. Общественники утверждают, что эстетическое содержит двойную информацию – об объекте и субъекте. Для А. Нуйкина субъективное – отраженное объективное, поэтому, как он думает, двойная информация заключена уже в самом субъективном. Отсюда он делает логический вывод, используя одно броское высказывание Горького: красоты нет в пустыне самой по себе. Она – «в душе араба».

Участники дискуссии – М. Катан, Б. Рунин, Ф. Кондратенко, И. Астахов, В. Недзвецкий – высказали свое несогласие с этим положением А. Нуйкина, хотя каждый из них по-своему аргументировал свою точку зрения.

Убедительную критику этого положения А. Нуйкина дал М. Каган (стр. 92 и след.). А. Нуйкин, пишет М. Каган, отождествляет два понятия – красоту и чувство красоты.

Даже Б. Рунин, который с наибольшим сочувствием отнесся к концепции А. Нуйкина, не согласился с ним в центральном пункте. По его мнению, красота в искусстве рождается из взаимопроникновения и единства двух начал: объективного и субъективного (стр. 104), и отсюда рождается «третье содержание» (стр. 105).

Аргументы оппонентов не убедили А. Нуйкина, о чем он откровенно заявляет в заключительной статье. Но вспомним, что писал по данному вопросу молодой Маркс. Говоря о писательской деятельности, Маркс подчеркивал: «Но если мы оставим даже в стороне все субъективное, а именно то обстоятельство, что один и тот же предмет различно преломляется в различных индивидах и превращает свои различные стороны в столько же различных духовных характеров, то разве характер самого предмета не должен оказывать никакого, даже самого ничтожного влияния на исследование?» ¹ Маркс призывал литераторов прислушиваться к «языку самого предмета» и говорил, что когда предмет «смеется», исследование не может быть «серьезным».

1. «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», т. II, «Искусство», М. 1957, стр. 455. [↩]