Жанр литературной биографии

О тяге к документальности в ваши дни пишут много. О большей степени доверия к документальному жанру. О популярности мемуаров, дневников, о возродившемся интересе к книгам серии «Жизнь замечательных людей», которые значительно потеснили романы. Объяснений этому явлению существует немало. Одни полагают, что читателя привлекает в документальной прозе исторически-конкретная, «непреобразованная» правда, не отягощенная художественным домыслом. Другие видят в документализме свидетельство возросшего интереса к социальному анализу; третьи… Словом, подобно тому как существует, но словам академика В. Жирмунского, не менее ста вполне правомочных определений романтизма, найдутся десятки вполне обоснованных, резонных и убедительных доводов в пользу документализма. Проблема документального жанра заслуживает отдельного, серьезного разговора, нам же хотелось остановиться лишь на некоторых вопросах, куда менее глобальных, но так или иначе связанных с затронутой проблемой. И в частности, обратиться к тому, как решается она в жанре литературного портрета, столь популярном в наши дни, а вместе с тем посмотреть на некоторые его приобретения и издержки.

В последнее время заметно снизился удельный вес так называемого критико-биографического очерка, царствовавшего в литературной науке десятилетия два назад. Или, вернее сказать, этот тип исследования приобрел некие новые черты, которые выводят его за рамки привычного и довольно-таки заштампованного «критико-биографического»…

Возросший интерес к творческой личности писателя, рассматриваемой не изолированно, а в тесной связи с литературной и общественной жизнью своего времени, – характерная черта сегодняшнего литературоведения. В этом интересе к индивидуальному нравственному опыту писательской личности таятся, по-видимому, причины небывалого спроса на литературный портрет. Редкий номер «Литературной газеты» или «Литературной России» обходится без литературного портрета (в крайнем случае без «штрихов к портрету»). И понять это не так уж трудно.

Ведь «литературный портрет» – это не только заявка на «художественность», но и обещание чего-то достоверного, подлинного, невыдуманного.

Доверие к жанру «литературного портрета» столь велико, что в ряде издательств были задуманы и не без успеха реализованы серии книг этого рода. Уже несколько лет подобная серия выходит в Новосибирске. Читатель получил литературный портрет драматурга В. Лаврентьева, романиста А. Иванова, рассказчика И. Лаврова, поэта Л. Мартынова и др. (О некоторых книгах этой серии уже писалось в журнале «Вопросы литературы».) Близкие по типу серии выходят в издательстве «Советская Россия» и «Детская литература».

Надо сказать, однако, что жанровые признаки литературного портрета пока еще не настолько жестко регламентированы наукой, чтобы их соблюдать неукоснительно. Наблюдается довольно свободное владение этой формой повествования. Настолько свободное, заметим кстати, что подчас недоумеваешь: а какое отношение сей очерк или наскоро написанный репортаж «В гостях у автора» имеет к литературному портрету? «Перепроизводство» этого жанра, некоторая девальвация – оборотная сторона его популярности. Однако известные издержки в развитии жанра не отменяют общей тенденции, не снимают широкого читательского интереса к литературным очеркам, в которых, говоря словами А. Моруа, «история человека не отделяется от истории писателя».

На страницах «Вопросов литературы» уже не раз говорилось о работах А. Макарова, как о типе исследования, наиболее современного, открытого навстречу нравственным потребностям читателя. Взять, к примеру, один из лучших его очерков «Во глубине России» – о повестях и рассказах В. Астафьева, а вернее, о В, Астафьеве – человеке, воине, гражданине. В портрете В. Астафьева, созданном талантливым критиком, высвечено главное: слияние в одно неразрывное целое человеческой судьбы и творчества. Страницы биографии здесь служат утверждению мысли о неразрывной связи писательской судьбы с судьбою Родины, страны, народа.

А вот и сам В. Астафьев написал небольшой очерк о прозаике Е. Носове¹. Течет неторопливая беседа на берегу речки Сейм, раскрывается история жизни писателя, автора многих повестей и новелл – «Красное вино победы», «За долами, за лесами», «В чистом поле, за проселком». В. Астафьев рассказывает о фронтовых годах своего друга, который воевал в расчете 76-миллиметровой пушки, «самой боевой и опасной на прошлой войне», о тяжком ранении в бою. «Будет госпиталь, и не один, будет много дней и ночей, одинаковых, как комариная нудь, будут страдания, будет День Победы, который он встретит на казенной койке, и дадут ранбольным по стакану вина в честь этого долгожданного праздника, и останется он незабываемым – этот праздник, и однажды друг мой расскажет о нем, и будут плакать люди, пережившие войну, читая рассказ «Красное вино победы». В этих строках – портрет не одного писателя Б. Носова, это биография целого поколения, чье творчество уходит своими истоками во дни тягчайших испытаний народных. На правах друга В. Астафьев высказывает и свой укор Е. Носову: не слишком ли затянулся у писателя подход к главной теме, к теме прошлой войны, о которой есть что сказать бывшему фронтовику и о которой он пока пишет мало.

Удача или неудача жанра, о котором идет речь, никак не связана с объемом, так сказать, «личной» информации, которой владеет критик. Бывает так: сообщит автор две-три драгоценных детали – и портрет готов, «ни прибавить, ни убавить». Бывает и по-другому: нагромождаются вороха биографических сведений, а портрет писателя – как в мутном зеркале. Нынче стало модно начинать биографическую книгу «увлекательно», с какого-нибудь интригующего эпизода, обнаруживающего тесное родство, близость пишущего с героем книги. При этом доверительно сообщаются детали личной жизни, передаются высказывания писателя, которые требуют бережного отношения к себе.

Иное испытываешь чувство, когда видишь, как иногда двумя-тремя штрихами, без мемуарных излишеств воссоздается облик писателя и становится зримым, осязаемым духовное начало его. В одном из своих очерков А. Твардовский вспоминает первую встречу с М. Исаковским. В двух абзацах этого очерка раскрыта та нравственная доминанта поэта, которая незримо присутствует в каждом его творении: «В нем решительно ничего не было похожего на русокудрость есенинского типа, подчеркнутого элегантной манишкой и галстуком… Высокий, очень белый лоб и узкая белая кисть руки, поднятая к очкам с некоторым даже изяществом привычного жеста, как-то неожиданно сочетались с простецкими крупными чертами смуглого лица и были совсем не крестьянскими… Поднявшись на трибуну, Исаковский, вопреки торжественности момента, сказал, что стихов, посвященных нашему съезду, у него нет, он прочтет просто стихи, какие у него есть – эта неподкупная точность, до педантизма, отвержение всякой претензии во всем, даже в мелочах, за годы знакомства, а затем дружбы с поэтом раскрылись мне как одна из характерных его особенностей» ². Не для «оживления» повествования служат эти воспоминания. Они высвечивают самое главное в нравственном и творческом облике М. Исаковского: нам видится поэт самобытный, сильный, который будет чураться, как стыда, влияний быстротекущей моды. О М. Исаковском можно сказать, – продолжает автор очерка, – что у него есть слабые стихи. Он говорит иногда слова, взятые из привычного слуху лексикона газет, но о нем никогда нельзя сказать, что он говорит слова, в которые сам не верит. «Может быть, в этом заключается редкостное обаяние его поэзии в целом». Исследование творческой личности художника в ее связях со временем, с литературой и общественной средой требует от создателей литературных портретов и – шире – биографического очерка вообще большого такта и немалой выдержки, чтобы избежать размашистости оценок, юбилейного тона и пр. К сожалению, даже в хороших работах издержки подобного рода довольно значительны. Понимаешь, что автор руководствовался, как принято говорить, добрыми намерениями, стремился, к примеру, осмыслить вклад писателя в рассмотрение той или иной важной проблемы, а все-таки, на поверку, выходит неловко. И. Мотяшов, автор небольшого очерка о З. Воскресенской³, справедливо рассматривает творчество писательницы как весомый вклад в современную Лениниану. Набран привычный метод сравнений и сопоставлений. Критик соотносит книги З. Воскресенской с рассказами А. Кононова, суховатой фактографичности которых он противопоставляет «щедрый, сочный, красочный» стиль писательницы; сравнивает очерки З. Воскресенской со сборником «Детям о Ленине», вышедшим в 1926 году, опять-таки отдавая должное творческой фантазии автора «Дорогого имени». Но сравнения на этом не кончаются. Критик переходит к классике – к очерку М. Горького «В. И. Ленин». И здесь автор, думается, теряет чувство меры. Дело, разумеется, не в том, что критик «отважился» потревожить великого писателя. Дело в уровне и манере этих сопоставлений. Речь, к примеру, идет о том, как М. Горький и З. Воскресенская изображают Плеханова. «У Горького сказано, как говорил Плеханов, но не сказано, что именно он говорил. Разумеется, юный читатель лучше представит себе персонаж, когда услышит его живую речь…» И у З. Воскресенской Плеханов говорит… «…Если у Горького Плеханов самодовольно и самовлюбленно гладит свою пуговицу на сюртуке, то у Воскресенской он ее нервически подкручивает, как бы тем самым подкручивая и самого себя. И последнее вполне соответствует всей нарисованной писательницей картине съезда, его общей неспокойной’ обстановке с бурными дебатами, а лучше сказать – настоящими боями между меньшевиками и большевиками, а также позиции самого Плеханова, который еще сравнительно недавно поддерживал, хотя и не совсем решительно, по ряду вопросов большевиков, а теперь вот оказался объективно с меньшевиками…» и т. д. Вот куда привела пуговица. Вряд ли нужно продолжать цитату – смысл ее уже достаточно ясен. Если, однако, оставить в стороне это малоудачное сопоставление, то все-таки остается другой, более важный вопрос: почему нужно вокруг писателя (или писательницы) создавать некое Подобие литературной пустыни, чтобы дать почувствовать истинное значение его творчества? Почему нужно сравнивать рассказы З. Воскресенской со сборником очерков 1926 года (!), чтобы показать современное звучание ее произведений? И почему в таком случае не обратиться к произведениям 30-40-х годов, в которых факты ленинской биографии осмысливаются творчески, с воображением, на чем так настаивает критик в своей книге?

С еще большими трудностями сталкиваются авторы, когда касаются сложных моментов биографии своего героя, к которым не существует однозначного отношения. Часто, к сожалению, в таких случаях трезвый анализ подменяется литературоведческой «адвокатурой», не всегда убеждающей читателя.

Автор литературного портрета П. Васильева Е. Беленький⁴ не закрывает глаз на противоречия жизненного и творческого пути поэта и, кажется, полон желания понять и объяснить их. Но эти объяснения принимают подчас характер защитительной речи, а поэт волей-неволей, при всем добром отношении к нему исследователя, выглядит… подсудимым. К примеру, заходит речь о «физиологической откровенности» образов в некоторых стихах П. Васильева – и на помощь немедленно привлекается цитата из Энгельса, который в свое время похвалил Веерта за «выражение естественной, здоровой чувственности и плотской страсти» ⁵. Приходит время говорить о «жестоких» стихах поэта – автор очерка сразу же готов оправдать их, расширяя русскую национальную традицию за счет своеобразно понятой «русской удали». На этот раз идет ссылка на Блока, его «Скифов». «Защита» поэм «Соляной бунт», «Кулаки» подкрепляется авторитетом М. Горького, который мир буржуазии и буржуазной интеллигенции поставил в центр последних романов. При таком подходе, когда анализ противоречий подменяется стремлением что-то оправдывать в творчестве, в жизни поэта, читатель в конце концов оказывается безоружным перед довольно-таки суровым приговором самого же Е. Беленького: «В его (П. Васильева. – А. К.) жизни причудливо переплелись хорошее и дурное, блестящее с безвкусным, высокое, благородное с низменным и грубым, эгоизм с альтруизмом, трудные поиски правды с легкостью лжи». Особый и не простой вопрос, возникающий при обращении к нынешним литературным портретам и биографиям, – это теоретическая основательность и научная методология их авторов. Проявляя большую озабоченность в живости изложения, иные авторы бывают весьма легковесны в вопросах теоретических и историко-литературных. Здесь точность формулировок считается как бы необязательной (это ведь не теоретическое исследование), торжествует приблизительность определений. Сошлюсь на книгу М. Шкерина⁶. Критик укоряет Е. Пермитипа за некий произвол в обращении с жанрами (писатель назвал одну из ранних своих вещей «Когти» – романом): «Во-первых, но может быть романа без романа, то есть без любовного сюжета; во-вторых, романом принято считать многоплановое произведение». Комментарии, как говорится, излишни. Нельзя пройти мимо и теоретических построений такого рода, – анализируя роман «Враг», в частности образ кулака Рыклина, критик пишет: «С высоты нынешнего времени мы отчетливо видим, что обличье кулака для Рыклина – всего лишь одно из вражеских обличий. В начале 80-х годов это был кулак, в начале 40-х – холуй гитлеровцев, в 50-60-х – холуй американского империализма в пашей стране, пропагандист «американского образа жизни». Теоретическая беззаботность приводит к, тому, что автор готов атмосферу классовых боев 30-х годов перенести в 60-е. Разумеется, можно сказать, что автора не так поняли и пр. Думаю, однако, что в таких вопросах точность формулировок должна быть на уровне тех проблем, которые поднимаются автором.

Читатель мог заметить, что, собираясь говорить о литературном портрете, мы не раз обращались и к другим видам литературных биографий. Не потому, что суверенность того или иного жанра для нас не обязательна. Мы исходили из реального положения вещей: жанр литературной биографии в разных вариантах, видах и подвидах получил в наши дни «ускоренное» развитие. На некоторых приобретениях и издержках этого процесса и хотелось остановиться, дать пока лишь несколько «штрихов к портрету».

1. См. в кн.: Е. Носов, Берега, «Современник», М. 1971.[↩]
2. А. Твардовский, Поэзия Михаила Исаковского, «Советская Россия», М. 1969, стр. 15-16.[↩]
3. И. Мотяшов, Зоя Воскресенская, «Детская литература». М. 1971, стр. 95-96.[↩]
4. Е. Беленький, Павел Васильев, Западно-Сибирское книжное изд-во, Новосибирск, 1971, 75 стр.[↩]
5. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 21, стр. 6.[↩]
6. М. Шкерин. Тайны творчества, Ефим Пермитин и его романы, Западно-Сибирские книжное изд-во, Новосибирск, 1971, 256 стр.[↩]