Записные книжки Анны Ахматовой

«Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966)», Москва – Torino, Giulio Einaadi editore, 1996, 849 с.

Выход в свет всех 23-х записных книжек Анны Ахматовой, большинство которых хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) в Москве (а две – в С. -Петербурге – в Российской национальной библиотеке (РНБ) и в Пушкинском Доме), трудно назвать иначе как событием в культурной жизни России. Да и не только России: «Записные книжки» великого нашего поэта вышли в Италии, где издательство «Эйнауди» публикует их на русском языке полностью и на итальянском – в наиболее существенных и доступных для Запада извлечениях, то есть в пределах «избранного». Перед нами совместное российско-итальянское издание, целиком составленное и подготовленное к печати в Москве.

Можно не сомневаться, что книга эта вызовет огромный интерес в широких интеллектуальных кругах как в России, так и на Западе, где популярность поэзии Анны Ахматовой, наряду с Пастернаком, Цветаевой, Мандельштамом, возрастает с каждым годом. Но, вероятно, очень по-разному будут воспринимать этот объемистый том (около 50-ти печатных листов!) специалисты-литературоведы, студенты гуманитарных институтов и просто любящие поэзию читатели. Ученые будут внимательно изучать записные книжки Ахматовой и, несомненно, узнают здесь много нового, ценного и неожиданного; гуманитарная молодежь найдет для себя в этой книге более ясное представление о том, что такое путь неуклонного творческого восхождения поэта вопреки самой неблагоприятной для творчества общественной обстановке, а его нравственный подвиг станет очевидным для всех.

Что же составляет основу этих бесчисленных записей Анны Ахматовой, в сущности охватывающих всю ее жизнь, хотя возникали они под ее пером, а чаще карандашом только в последние годы (1958 – 1966)? Прежде всего это именно ее творчество, тексты стихов и прозы в диапазоне от первоначального наброска, через множество вариантов строк и строф, до последней, завершающей стадии того или иного произведения. И даже то, что остается здесь на уровне наброска или даже едва намеченной метрической схемы, нередко ведет нас к «тайнам ремесла», которые послужили названием известного цикла стихов «Седьмой книги». Иногда подобная запись связана с неожиданным авторским обобщением. Приведу только один пример: «Я какой-то анти-Браунинг. Тот всегда говорит от другого лица, за другое лицо. Я не даю сказать ни слова никому (в моих стихах, разумеется). Я говорю от себя, за себя все, что можно и чего нельзя. И иногда в каком-то беспамятстве вспоминаю чью-то чужую фразу и превра[щаю] ее в стих» (с. 476).

Не менее значительно то, что приближается к автобиографии, безмерно расширяя лаконичное ахматовское предисловие к сборнику стихов 1961 года («Коротко о себе»). В последние годы она ведь замышляла автобиографическую книгу с отдельными главами о своих современниках, иногда называя ее почему-то «двоюродной сестрой»»Охранной грамоты» Пастернака. В записных книжках мы часто находим планы ее содержания и разрозненные фрагменты. Границы таких записей тоже очень широки и часто неявственны: «сегодняшние», фактические, приближающиеся к дневниковым (регулярного дневника Ахматова не вела никогда) сплошь и рядом тут же переходят в ретроспективные, то есть в воспоминания о себе и о своем поколении поэтов и писателей. Конечно, ни о полноте, ни о последовательности этих воспоминаний говорить не приходится (многие, наверное, помнят, с каким недоверием Анна Андреевна относилась к подобным намерениям и попыткам известных мемуаристов). Но, кажется, все самое главное о себе она здесь сказала. Так, вспоминая свою раннюю молодость, она однажды, незадолго до смерти, записала: «Дни, исполненные такой гармонии, ко[торая], уйдя, ко мне так и не вернулась. И моя последующая жизнь была просто переходом из одного круга в другой. Только кто-то точный и внимательный наблюдал, как бы я не стала двигаться в обратном направлении, т. е. от худшего к лучшему» (с: 744).

Трагедия судьбы в самых тяжких ее эпизодах и подробностях, в событиях и лицах невольно занимает много страниц в записных книжках. Характерно, что эти записи Ахматовой часто связаны с историософией, с размышлениями философическими и социальными, с широким охватом мировой литературы. Здесь же и критика, и полемика, а иногда и возмущенная самозащита. Нет только одного, даже среди самого тяжкого и страшного: нет эгоцентризма.

Этому не противоречит переходящая из одной записной книжки в другую неотступная дума о своей будущей литературной судьбе, о своем месте в русской поэзии. Когда-то я записал ее слова: «У каждого поэта своя трагедия. Иначе он не поэт. Меня не знают». В записных книжках это один из лейтмотивов. Отсюда возникают и трезвость самооценок, и целый ряд планов будущих изданий стихов и прозы, в разных и всегда обоснованных сочетаниях (чаще всего это планы желанного трехтомника), и прямые запреты. Например, запрет на публикацию переводов вместе с оригинальными стихами или на превращение слитных восьмистиший в два четверостишия. Или нечто еще гораздо более важное и категорическое: «Прошу мои стихи никогда в хронологическом порядке не печатать. 14 марта 1961. Ленинград. Анна Ахматова» ¹. Это и все подобное нельзя воспринимать иначе как прямое завещание поэта.

Первостепенное значение для читателя приобретают, разумеется, те стихи Ахматовой, которые он найдет в ее записных книжках впервые. Их немного среди ее «полувспомненного-полузабытого», но иные из них дорогого стоят, даже если это всего несколько начальных строчек поэмы «У самого моря»:

А еще я искала тот столб высокий, Что стоял когда-то у стен Херсонеса И до которого херсониды Дотащили святого и там убили…. Про это все написано в святцах, <Показать могу – сама читала>² Как мне прабабка моя сказала. (С. 548)

То же в еще большей степени относится и к автобиографической прозе. Вот, например, что записано вскоре после конца войны: «Все места, где я росла и жила в юности, больше не существуют: Царское Село, Севастополь, Киев, Слепнево, Гунгербург (Усть-Нарва). Уцелели – Херсонес (потому что он вечный), Париж – по чьему-то недосмотру и Петербург-Ленинград, чтобы было где приклонить голову. Приютившая то, что осталось от меня в 1950 г., Москва была доброй обителью для моего почти посмертного существования» (с. 297).

Думается, что и нечто уже однажды опубликованное будет по-новому прочтено в контексте ахматовской записной книжки:

«Шутки-шутками, а сорок

Гладких лет в тюрьме,

Пиршества из черствых корок,

Чумный страх во тьме,

Одиночество такое,

Что – сейчас в музей,

И предательство двойное

Близких и друзей.

Красная Конница. 22 июля 1960. (после операции 7 июля)». (С. 114)

В записях Ахматовой можно найти и расширение, и (гораздо реже) Сокращение широко известных стихов и особенно прозы: воспоминания о парижских встречах с Модильяни 1910 и 1911 годов, «Листки из дневника» – о Мандельштаме, «Михаил Лозинский», «Слово о Данте». Приведу только один пример существенности расширения известного текста – о Мандельштаме. «Были поэты знаменитые при жизни (Сологуб), но совершенно забытые после смерти. Были и неизвестные при жизни (Гумилев), но ставшие знаменитыми сразу после смерти. (Это и участь Модильяни.) С Мандельштамом] дело обстоит сложнее. Он писал для своих правнуков.

1. РНБ. Ф. 1073. N 86.[↩]
2. В угловых скобках – зачеркнутая строка.[↩]