№1, 2013/Теория литературы

Записки как «деперсонализированный дневник»: документально-художественный потенциал жанра

Лидия Яковлевна Гинзбург в своей ранней, 1929 года, статье о «Старой записной книжке» Вяземского отмечала, что обращение последнего к такому типу текста было вызвано, во-первых, тем, что он принадлежал к поколению и кругу людей, которым была не свойственна тематизация интимности, которые не считали необходимым использовать бумагу для прямых душевных излияний1, и, во-вторых, тем, что специфика литературного дарования Вяземского не могла адекватным образом реализоваться в существовавших тогда «канонических» жанровых формах2.

Эти соображения можно отнести к трем авторам записок, которые будут материалом анализа в данной статье. Речь идет о Лидии Гинзбург (1902-1990), Лидии Чуковской (1907-1996) и Елене Ржевской (Елене Моисееевне Каган; род. 1919). Хотя их поколенческое единство может быть поставлено под сомнение (Ржевскую, вероятно, надо отнести к другому, следующему поколению), однако можно говорить об определенном сходстве склада личности этих авторов: судя по всему ими написанному, они не относились к людям, которые имеют склонность к открытому психологизму, к прямому и подробному самораскрытию3.

Несмотря на то, что все они писали и в других жанрах, именно записки принесли им наибольшую известность и литературный успех, то есть были для них наиболее адекватной формой самовыражения.

В этой статье на материале произведений Л. Гинзбург «Записные книжки» (1920-1980), «Записки блокадного человека» (1942-1995), Е. Ржевской «Ближние подступы» (1980) и Л. Чуковской «Записки об Анне Ахматовой» (1938-1995) мы хотели бы рассмотреть жанр записок как специфическую форму дневникового повествования, где авто- или эго-документальность создается особыми средствами. В первую очередь нас интересуют мотивы выбора формата записок (а не дневника, других эго-жанров или традиционных прозаических жанров) для фиксации персонального опыта, а также идеологические и эстетические функции избранного жанра и природа его документально-художественного потенциала.

Если определять дневник как подневные (или более-менее регулярно ведущиеся) записи, фиксирующие не ретроспективный, а процессуальный взгляд человека на себя и жизнь, не имеющие адресата (адресованные себе самому или — точнее — косвенному адресату), то записки из этих признаков сохраняют прежде всего фрагментарность, персонализированность и процессуальность.

Особенность дневника как жанра связана с тем, что в нем всегда присутствует явно и открыто авторское Я и создается образ Я, эго-концепция. В отличие от автобиографии, где вся жизненная дорога рассматривается автором-повествователем как путь туда, где он сейчас находится, а все случившееся приобретает смысл, становится как бы частью невидимого плана, у автора дневника точка оценки постоянно смещается, «невидимых планов» много, они противоречивы, и потому единую и непротиворечивую Я-концепцию создать гораздо сложнее или даже невозможно. Однако противоречивое, нецелостное и расколотое, но персональное дневниковое Я — это то, что придает дневниковому тексту единство и целостность.

В записках, как следует уже из их названий, центр тяжести, казалось бы, переносится на объект («Записки об Анне Ахматовой») или на «групповую» идентичность пишущего: «Записки военного переводчика», «Записки блокадного человека». И, тем не менее, записки — это тоже эго-текст, в котором, однако, персонализированность имеет иную природу, чем в дневнике, или, точнее сказать, она строится иначе, проявляет себя в редуцированной, скрытой или косвенной формах. Отказ от прямых и очевидных форм Я-высказывания может быть мотивирован по-разному, что видно и в избранных для анализа текстах.

Лидия Чуковская в 1966 году в предисловии к «Запискам об Анне Ахматовой» пишет о том, что в трагические годы террора невозможно было вести «традиционный дневник»:

Реальность моему описанию не поддавалась; больше того — в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует <…> реальная жизнь, моя ежедневность, в записях опущена, или почти опущена; так, мерцает кое-где еле-еле. Главное содержание моих разговоров со старыми друзьями и с Анной Андреевной опущено тоже <…> Литературные разговоры в моем дневнике незаконно вылезли на первый план <…> С каждым днем, с каждым месяцем мои обрывочные записи становились все в меньшей степени воспроизведением моей собственной жизни, превращаясь в эпизоды из жизни Анны Ахматовой. Среди окружавшего меня призрачного, фантастического, смутного мира она одна казалась не сном, а явью <…> Она была несомненна, достоверна среди всех колеблющихся недостоверностей4.

То есть речь идет о действительности, которую невозможно и немыслимо описать, об опыте, который можно определить как травматический. Травма обычно «переживается как своеобразный дискурсивный и эпистемологический паралич, как неспособность свести воедино три критических опыта: опыт пережитого, опыт высказанного, опыт осмысленного»5. Для того, чтобы все же преодолеть этот паралич, Чуковская должна «переопределить» реальность, найти в ней зоны «нормального», поддающегося описанию.

Автор вычленяет или, скорее, создает в неописуемой сталинской обыденности частное пространство, где нет места лицемерию. Сфера поэзии, культуры воспринимается как нечто неподконтрольное, в том числе и властному надзору. Ахматова как ее олицетворение становится воплощением иных (несоветских) практик существования, она для автора Записок — воплощенная муза и живая культура в царстве насилия и мертвечины. «О, как я благодарна ей за то, что ей хорошо ведомо, кто она, что, блюдя достоинство русской литературы, которую она представляет на каком-то незримом судилище, — она никогда не участвует в общей свалке!» (19 июля 1940-го)6.

Служение Ахматовой, таким образом, равнозначно служению Музе, и это придает осмысленность как общему, так и личному существованию в ситуации трагической безысходности. «Она была так ласкова, так добра и осторожна со мною сегодня, — да благословит ее Бог! — что я даже почувствовала себя человеком. Впрочем, ненадолго» (25 июня 1940-го)7.

Записки в данном случае — это исторический и политический акт, аккумулирующий энергию сопротивления, которое возможно потому, что реальность оказывается не равной советской повседневности, ужасам террора и сервильной литературе. В мире существует гармония, поэзия, культура, а создание записей об Ахматовой — долг по поддержанию этой культуры, акт приобщения к ней и продолжения ее. Последнее для Чуковской — главное содержание ее личной и частной жизни, и потому записки об Ахматовой — одновременно дневник Лидии Чуковской:

Что осталось бы от нашей жизни — от жизни всех нас — без этих бесед? Особенно от моей жизни: оледенелой. Постылый быт, постылая работа — для денег и без отклика, постылый Двор Чудес — и вечный страх за тех, кого любишь, маленьких и больших. Безвестные могилы и «поминальные дни». Но существует и в моей жизни — и в каком изобилии! «несокрушима и верна / Души высокая свобода, / Что дружбою наречена», — и потому я не вправе жаловаться (21 апреля 1958-го)8.

Чуковская пишет от первого лица, но не о себе, а об Ахматовой. Однако это не отменяет дневниковости или, точнее, персонализации, эгоцентризма текста. Ахматова, безусловно, не двойник автора, хотя в какой-то степени мы имеем дело с ситуацией соизбранности биографа и предмета биографии. Белл Шевиньи отмечает, что создание такого «зеркального Я» особенно свойственно женщине, пишущей биографию другой женщины9. Ахматова воплощает то, что составляет главное содержание интеллектуальной и духовной жизни Чуковской; то, что непременно должно быть записано. Это ядро индивидуальности Чуковской — ее идентичность русского интеллигента, носителя культуры и хранителя культурной памяти. В этом смысле перед нами не хроника жизни Ахматовой, где Чуковская лишь свидетель и фиксатор, а особого рода Дневник: персональный текст о главном содержании жизни, о том, что позволяет выжить и пережить травматический опыт террора, в том числе и усилием письма.

В книге Елены Ржевской «Ближние подступы», имеющей подзаголовок «Записки военного переводчика», причины обращения к жанру записок не обозначены прямо.

  1. Эту мысль, противопоставляя людей 20-х и 40-х годов, она подробно разовьет в книге «О психологической прозе». []
  2. Гинзбург пишет, что «интерес к словесному закреплению душевной жизни, к автопсихологизированию принадлежит отдельным эпохам и — внутри каждой эпохи — отдельным поколениям и группировкам» (Гинзбург Л. Вяземский и его «Записная книжка» // Гинзбург Л. О старом и новом. Л.: Советский писатель, 1982. С. 86).[]
  3. Исследовательница прозы Л. Гинзбург Эмили Ван Баскирк пишет: Гинзбург считала, что «типическое и неповторимо личное анализу не подлежит, и пыталась избегать этих двух крайностей», «но в общем и целом Гинзбург, кажется, больше опасалась соскользнуть в «личное», нежели в «типическое», особенно когда дело касалось наиболее интимных областей ее собственного опыта. Ее тексты упорно сопротивляются тому, чтобы их воспринимали как мемуары или автобиографию. Тот, кто ожидает увидеть в прозе Гинзбург автобиографическое письмо, будет разочарован тем, что автор постоянно словно бы «отворачивается» от собственного «я»» (Баскирк Эмили Ван. «Самоотречение» как этический и эстетический принцип в прозе Л. Я. Гинзбург // НЛО. 2006. № 81). []
  4. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. В 3 тт. Т. 1. М.: Согласие, 1997. С. 11-13.[]
  5. Ушакин С. «Нам этой болью дышать?» О травме, памяти и сообществе // Травма:пункты: Сб. статей / Сост. С. Ушакин и Е. Турбина. М.: НЛО, 2009. С. 8. []
  6. Чуковская Л. Указ. изд. Т. 1. С. 165. []
  7. Там же. С. 152.[]
  8. Там же. Т. 2. С. 300. []
  9. Chevigny B. G. The Long Arm of Censorship. Mythmaking in Margaret Fuller’s Time and Our Own // Signs. 1976. Vol. 11. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2013

Цитировать

Савкина, И.Л. Записки как «деперсонализированный дневник»: документально-художественный потенциал жанра / И.Л. Савкина // Вопросы литературы. - 2013 - №1. - C. 337-354
Копировать