№3, 1991/Зарубежная литература и искусство

Замогильные записки

Имя французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана (1768 – 1848) более или менее знакомо современному русскому читателю (прежде всего по перечням французских романтиков, в которых Шатобриан неизменно фигурирует рядом с госпожой де Сталь), что же касается его произведений, то здесь дело обстоит много хуже. Некоторые из них в последнее время были опубликованы на русском языке1, однако главная книга Шатобриана, его самое грандиозное и самое живое создание – «Замогильные записки» – до сих пор практически неизвестно русской публике.

Впервые напечатанные во Франции в 1848 – 1850 годах, «Замогильные записки» поначалу вызвали в России, где слава Шатобриана гремела с 1801 года – времени выхода в Париже его первой повести «Атала», – большой интерес. Фрагменты мемуарной книги Шатобриана появились на русском языке сразу после ее публикации во Франции; их напечатали крупнейшие русские периодические издания: «Отечественные записки», «Литературная газета», «Санкт-Петербургские ведомости», «Библиотека для чтения» 2; два перевода – из «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Отечественных записок» – были изданы (соответственно в 1849 и 1851 годах) отдельными книгами, однако самый полный из этих переводе» (в «Отечественных записках») покрывает только половину текста Шатобриана. В середине XIX века, после событий 1848 года, «Замогильные записки» оказались не ко времени как во Франции, так и в России3, однако если французы по прошествии ста с лишним лет в полной мере осознали незаурядность мемуаров Шатобриана, то русским читателям название «Замогильные записки» до сих пор не говорит ровно ничего.

В какой-то степени поправить дело призвано издание «Замогильных записок» на русском языке, которое должно выйти в 1991 году в издательстве «Московский рабочий» (серия «Голоса времен»).

В первой части данной публикации мы предлагаем вниманию читателя отрывки из этого перевода, позволяющие дать некоторое представление об особенностях стиля и мышления Шатобриана-мемуариста. Во вторую часть вошли неизвестные отзывы А. И. Тургенева о допечатном бытовании «Замогильных записок».

I

Над «Замогильными записками» Шатобриан работал практически всю жизнь. Рождение замысла автобиографической книги он сам датирует 1803 годом. Более или менее серьезно за работу над мемуарами он взялся в начале 1810-х годов, а через два десятилетия, когда книга постепенно начала принимать тот облик, в котором в конце концов пришла к читателю, Шатобриан принял решение, сделавшее судьбу его книги своеобразной, не похожей на судьбу других мемуарных книг: автор постановил, что «Замогильные записки» увидят свет лишь после его смерти. У «замогильности» книги были и причины практические (нелицеприятные портреты многих еще не сошедших с политической сцены государственных деятелей могли вызвать обиды, свидетелем которых писатель не хотел быть), и причины эстетические: выразив недоверие к современникам и обратившись через их головы к потомкам, Шатобриан подчеркнул, что его книга – взгляд на прошедшую жизнь с высоты грядущего, сочинение не только бытописательское, но и философское.

Писатель так дорожил своей «замогильной» позицией, что не только неустанно напоминал читателю: «Я не слышу тебя, я сплю в той земле, которую ты попираешь ногами», – но даже «реализовал метафору» – заблаговременно (» 1836 году) приобрел участок земли на мысе близ своего родного городка Сен-Мало и завещал похоронить себя на этой скале.

Могилой Шатобриан обзавелся, но, чтобы не умереть с голоду, был вынужден торговать своими мемуарами еще прежде их окончания. Порвав в 1830 году с правительством узурпатора Луи Филиппа, он отказался от звания пэра, а значит, и от причитавшейся ему как пэру пенсии и, не имея других источников дохода, вынужден был зарабатывать на жизнь литературным трудом. «Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию» 4. Эти слова Пушкина, сказанные в 1836 году в связи с выпуском шатобриановского «Опыта об английской литературе», вполне могут быть отнесены и к «Замогильным запискам». «Ради куска хлеба» Шатобриан в марте 1836 года продал право на их публикацию (по-прежнему посмертную) издателю Деллуа и его компаньону Сала, а те в связи с этой сделкой основали акционерное общество, которое должно было в ожидании грядущей публикации (и предшествующего ей ухода Шатобриана из жизни) выплачивать писателю ренту (первые четыре года – по двенадцать тысяч франков, а затем – пожизненно – по двадцать пять тысяч в год; после смерти писателя ренту должна была получать, также пожизненно, его жена). Кроме того, Шатобриану причиталось сто пятьдесят шесть тысяч франков – сумма, которой едва могло хватить на уплату долгов.

В 1844 году акционерное общество, нуждаясь в деньгах, продало право первой – посмертной же – газетной публикации «Замогильных записок» Эмилю де Жирардену, владельцу «Ла Пресс». Перспектива тиражирования его грез и разочарований, триумфов и поражений в форме «фельетонов» ужаснула Шатобриана, и он даже собрался было в пику газетчикам выпустить свою книгу немедленно, но предпочел все-таки не изменять дорогому его сердцу принципу «замогильности». Полностью его мемуары увидели свет на страницах «Ла Пресс» 21 октября 1848 – 5 июля 1849 года и в отдельном издании (январь 1849 – октябрь 1850 года, т. 1 – 12).Впрочем, избранному кругу посвященных многие фрагменты «Записок» были известны еще до полного издания: с февраля 1834 до марта 1847 года с большей или меньшей регулярностью Шатобриан устраивал чтения отрывков из книги. Первый такой сеанс послужил источником единственной прижизненной публикации шести небольших фрагментов в книге «Записки господина де Шатобриана, или Сборник статей, им посвященных, с присовокуплением оригинальных фрагментов», вышедшей в Париже в 1834 году. Об обстановке, в которой проходили эти чтения, дают

представление записи А. И. Тургенева (см. раздел II нашей публикации).Как уже говорилось, история «Замогильных записок» – книги, в которой писатель разговаривает с читателями «из гроба», книги, о которой широкая публика двадцать лет много слышала, не имея возможности ничего прочесть, – необычна. Но еще более необычно построение «Записок».Главная тема Шатобриана не только и не столько детали его собственной биографии, хотя они, безусловно, очень важны для него; главная его тема – место человека в потоке исторического времени. Поэтому в «Замогильных записках» присутствуют как минимум три временных пласта: момент, о котором автор вспоминает; момент, когда он вспоминает и записывает то, что вспомнил; момент, когда он перечитывает уже написанное и вносит позднейшие коррективы; кроме того, в тексте то и дело возникают реминисценции из других периодов жизни автора, пришедшие ему в голову по ассоциации с главной темой фрагмента. Однако этим временная разноголосица не исчерпывается; помимо собственной, «биографической» памяти писатель щедро пользуется культурно-исторической памятью всего человечества. Описывая свое вынужденное пребывание в доме парижского префекта, Шатобриан не преминет упомянуть о том, что происходило здесь три столетия назад, и оттенить свое повествование «старинной» цитатой из сочинения времен Лиги (конец XVI века – эпоха, к которой он обращается постоянно); изображая Рим в 1828 году, сделает лаконичный, «быстрый», но чрезвычайно выразительный обзор всех французских и английских путевых заметок, посвященных Риму в XVI – XIX веках. Но пестрота «Замогильных записок» не исчерпывается многообразием временных и пространственных пластов (последние множатся по тому же ассоциативному принципу, что и пласты временные). Шатобриан сочетает в своей книге интимнейшие исповеди и поэтичнейшие картины с официальными документами и публицистическими статьями, признания в любви – с сатирическими памфлетами, исторические пророчества – с семейными преданиями, и это позволяет ему, как заметили еще первые слушатели «Записок», создать «историю XIX столетия», «великолепную эпопею нашего времени» 5.Но эпопея эта – глубоко личная. Шатобриана мучила мысль о том, что он может уйти из жизни, не оставив следа. Деятельность на поприще политики, дипломатии, причастность к сотворению истории были для Шатобриана одним из способов добиться бессмертия (не случайно он так настаивал на значительности своих достижений в этой сфере и даже назвал соответствующую главу «Записок» без ложной скромности – «Похвальба»). Но и над удачливыми политиками властно время – главный соперник и враг мемуариста-дипломата, поэтому последнюю ставку Шатобриан делает на творческую силу воображения и памяти, на свою способность вместить в главную книгу своей жизни как можно больше исторических реминисценций и таким образом приобщить свое конечное существование к бесконечному бытию человеческой культуры.

Шатобриан – мастер исторической детали, умеющий, как никто, одним штрихом показать, говоря пушкинскими словами, «историю домашним образом». Он интересен как историк своего бурного века. Но его особенность – в том, что от выразительного изложения событий в их линейной последовательности он умеет подняться до грандиозной исторической метафоры («Мы засыпаем под грохот рушащихся монархий и просыпаемся, когда остатки их выметают из-под нашей двери»), в том, что его книга показывает, как индивидуальное сознание осваивает и творчески преобразует не только впечатления сиюминутного бытия, но и все прошлое мировой истории.

Новейший исследователь подчеркивает, что в своем «замогильном» рассказе Шатобриан как бы путешествует по царству мертвых (наподобие Одиссея или Энея); недаром в главах о революционном Париже деятели революции сравниваются с душами на берегах Леты6. Шатобриан «умерщвляет» себя ради того, чтобы оживить прошлое. Это сознательное воскрешение того, что писатель XX века Марсель Пруст назвал «утраченным временем», – главный вклад Шатобриана в мировую словесность.

Общий объем «Замогильных записок» – около 120 печатных листов; понятно, что несколько коротких фрагментов могут дать лишь очень приблизительное представление о книге в целом. При выборе фрагментов для данной публикации мы, помимо чисто субъективных пристрастий, руководствовались двумя критериями. Во-первых, постарались познакомить читателя с отрывками прославленными и, можно сказать, хрестоматийными (бегство Наполеона с Эльбы, характеристика Талейрана и Фуше, пассаж о горах); во-вторых, постарались выбрать фрагменты разной тональности, демонстрирующие все богатство стилистической палитры Шатобриана (возвышенное описание марша Наполеона на Париж, гневные инвективы по адресу Фуше, сарказм в рассказе о «венчании на царство» Луи Филиппа, смешение бытовых зарисовок с историческими реминисценциями в изображении пути роялистов из Гента в Париж после Ста дней и проч.).

КНИГА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ7

Глава 1

Начало Ста дней. – Возвращение с Эльбы.

<…> Шаг, предпринятый Наполеоном, был неслыханно дерзким. С политической точки зрения его следует рассматривать как непростительное преступление и грубейшую ошибку Наполеона. Император знал, что ни монархи, еще не покинувшие Вену8, ни Европа, еще остающаяся под ружьем, не потерпят его восстановления на престоле: здравый смысл должен был подсказать ему, что даже в случае победы успех его будет краткодневен: своему желанию вновь явиться на сцене он принес в жертву покой народа, не жалевшего для него ни крови, ни денег; он отдал на растерзание отечество, которому был обязан всем своим прошлым и всем своим будущим. Его фантастический замысел был проникнут яростным эгоизмом, страшным отсутствием благодарности и великодушия по отношению к Франции.

Все это верно, если судить с точки зрения практической, слушаясь голоса не разума, а нутра, но существа, подобные Наполеону, руководствуются иными соображениями; эти прославленные создания идут особой дорогой; кометы описывают кривые, не поддающиеся вычислению; они ни с чем не связаны, на первый взгляд ни к чему не пригодны; если им встречается планета, они губят ее и исчезают в небесной бездне; законы их существования ведомы одному лишь Господу. Необыкновенные личности делают честь человеческому уму, но не определяют правил его бытия.

Итак, Бонапарта подтолкнули к решительным действиям не столько ложные сообщения друзей, сколько настояния его собственного гения: он начал крестовый поход за свою веру в самого себя. Великому человеку недостаточно родиться, надобно еще и умереть. Разве остров Эльба – достойная могила для Наполеона? Мог ли он согласиться единодержавно править одной-единственной башней, как Тиберий на Капри, или одной-единственной огородной грядкой, как Диоклетиан в Салоне?9 Разве стоило ему медлить, дожидаясь, чтобы память о нем сделалась уже не так свежа, чтобы старые солдаты ушли на покой, а общество зажило по новым законам?

Что ж! он дерзнул сразиться с целым миром: поначалу ему, должно быть, показалось, что он не ошибся в расчетах.

В ночь с 25 на 26 февраля, после бала, царицей которого была принцесса Боргезе10, ему удается бежать; удача, его старинная подруга и сообщница, сопутствует ему; он пересекает море, кишащее нашими кораблями, встречает два судна – семидесятичетырехпушечный фрегат и военный бриг «Зефир», который подходит к его кораблю; капитан осведомляется о пути следования встречного судна, и Бонапарт сам отвечает на вопросы; море и волны отдают ему честь, и он продолжает свой путь. Верхняя палуба его маленького суденышка под названием «Непостоянный» служит ему прогулочной площадкой и рабочим кабинетом; здесь, открытый всем ветрам, он диктует три обращения к армии и Франции; их записывают тут же, на шатком столе; флагман сопровождают несколько фелук под белым звездным флагом – на них плывут дерзкие сподвижники беглеца. Первого марта в три часа утра он достигает французского берега в заливе Жуан, между Канном и Антибом: он сходит на сушу, гуляет по взморью, рвет фиалки и располагается на ночлег посреди оливковой плантации. Изумленные местные жители разбегаются. Он минует Антиб, через горы, окружающие Грае, направляется к Серанону, проходит Баррем, Динь и Гап. В Систероне двадцати человек достало бы, чтобы его захватить, но никто и не пытался это сделать. Он беспрепятственно продвигается по земле, населенной теми самыми людьми, что всего несколько месяцев назад готовы были растерзать его. Солдаты, раз оказавшись втянутыми в пустоту, окружающую этот громадный призрак, не могут сопротивляться притягательной силе его орлов. Завороженные противники ищут его и не находят, он прячется в сени своей славы, как лев в пустыне Сахара прячется под лучами солнца, дабы ослепленные охотники не заметили его. Кровавые тени сражений при Арколе, Маренго, Аустерлице, Иене, Фридлянде, Эйлау, Москве, Лютцене, Баутцене огненным вихрем вьются вокруг него в сопровождении миллионов мертвецов.

На подступах к очередному городу из глубины этой огненной тучи раздается голос трубы, взмывает вверх трехцветная хоругвь – и ворота открываются. Когда во главе четырехсот тысяч пехотинцев и сотни тысяч кавалеристов Наполеон перешел Неман и двинулся покорять палаты московских царей, он не потрясал воображение так сильно, как в пору, когда, бежав из ссылки, швырнув оковы в лицо королям, в одиночестве проделал путь из Канна в Париж и спокойно расположился на ночлег в Тюильрийском дворце.

Глава 1911

<…> Господин да Талайран в Монсе. – Объяснение с королем. – Я имаю глупость сочувствовать господину да Талейрану.

<…> Господин де Талейран, гордый удачным завершением переговоров, принесших ему немалое богатство12, полагал, что оказал законной монархии важные услуги, и вел себя по-хозяйски. Удивленный строптивостью короля, который не послушался его советов и возвращается в Париж не тем путем, какой предписал он, господин де Талейран13, министр был еще более неприятно поражен, обнаружив короля в обществе господина де Блакаса14. Господин де Талейран почитал господина де Блакаса бичом монархии, но не это было истинной причиной его ненависти: господин де Блакас был любимцем короля, следовательно, господин де Талейран видел в нем соперника; боялся он и герцога д’Артуа15: недаром он вышел из себя, когда тот две недели назад предложил фавориту свой особняк на берегу Лиса. Просить об удалении господина де Блакаса было бы вполне естественно; требовать этого значило слишком откровенно напомнить о Бонапарте.

Господин де Талейран въехал в Монс около шести часов вечера в обществе аббата Луи, – господин де Рисе, господин де Жокур и несколько других сотрапезников устремились к нему навстречу. С видом непризнанного монарха, чего прежде за ним не водилось, он объявил, что пока не желает видеть Людовика XVIII; тем, кто уговаривал его пойти к королю, он самодовольно ответствовал: «Мне спешить некуда; я займусь этим завтра». Я побывал у него; он заискивал передо мною, рассыпаясь в любезностях, такие у него обычно были наготове для ничтожных честолюбцев и докучливых глупцов. Он взял меня под локоть, оперся о мою руку во время беседы; предполагалось, что от этих знаков высшего расположения я потеряю голову, но я проявил черную неблагодарность: я даже не понял, что мне оказывают великую честь. Я направлялся к королю и посоветовал господину де Талейрану последовать моему примеру.

Людовик XVIII был в грустях: надлежало расстаться с господином де Блакасом: любимец короля не мог возвратиться во Францию; общественное мнение решительно не благоприятствовало ему; что до меня, то хотя в Париже я сам немало претерпел от фаворита, в Генте я ни разу ни в чем не упрекнул его. Король был мне благодарен за это; расчувствовавшись, он обласкал меня. Ему уже пересказали слова господина де Талейрана. «Он хвастает, – сказал мне король, – что вторично возвратил мне корону, и грозит, что вновь отправится в Германию; как вы об этом думаете, господин де Шатобриан?» Я ответил: «Эти сведения неверны; господин де Талейран просто устал. Если Вашему Величеству угодно, я вернусь к министру». Королю это, кажется, очень понравилось; он терпеть не мог всякие дрязги; покой он ценил превыше всего, не исключая и сердечных привязанностей.

Господин де Талейран, надменный, как никогда, внимая льстивым речам своих приближенных. Я стал убеждать его, что в столь тревожную пору он не вправе покинуть короля. Поццо16 поддержал меня: не чувствуя к господину де Талейрану ни малейшей приязни, он все же предпочитал, чтобы министром иностранных дел оставался покамест его старый знакомец, а вдобавок полагал, что господин де Талейран пользуется расположением царя. Мне не удалось уговорить господина де Талейрана; его льстецы теснили меня; даже господин Мунье17 полагал, что господину де Талейрану следует отойти от дел. Известный своим злоречием аббат Луи сказал мне, трижды тряхнув челюстью: «На месте князя я не пробыл бы в Монсе и четверти часа». Я отвечал: «Господин аббат, и вы, и я – мы можем уйти куда глаза глядят, никто и не заметит нашего отсутствия, но князь де Талейран – это дело другое». Я продолжал настаивать и сказал князю: «Известно ли вам, что король скоро тронется в путь?» Господин де Талейран, казалось, удивился, а затем произнес высокомерные слова, которыми некогда ответил Меченый доброжелателям, упреждавшим его о планах Генриха III: «Он не посмеет!»18

Я возвратился к королю и нашел его в обществе господина де Блакаса. Я уверил короля, что министр нездоров, но завтра наверняка будет иметь честь предстать перед Его Величеством. «Как ему будет угодно, – отвечал Людовик XVIII, – я уезжаю в три часа». И прибавил ласково: «Мне придется расстаться с господином де Блакасом; место свободно, господин де Шатобриан».

Моя придворная карьера была обеспечена. Любой дальновидный политик на моем месте выбросил бы из головы господина де Талейрана, велел запрягать лошадей и поскакал бы за королем, а то и впереди него; я имел глупость остаться на постоялом дворе.

Господин де Талейран не в силах вообразить, что король может уехать, лег спать; в три часа его будят, чтобы сообщить, что король вот-вот покинет Монс; он не верит своим ушам. «Обман! Предательство!» – восклицает он. Ему подают одеться, и вот, впервые в своей жизни, он выходит на улицу в три часа ночи. Опираясь на руку господина де Рисе, он подходит к гостинице, где жил король; первая пара лошадей уже за воротами. Кучеру делают знак остановиться: король осведомляется, в чем дело; ему кричат: «Ваше Величество, к вам господин де Талейран». – «Он спит», – отвечает Людовик XVIII. – «Он здесь, Ваше Величество». – «Ну что ж», – говорит король. Лошади пятятся назад, слуги отворяют дверцу кареты, король выходит и, едва передвигая ноги, возвращается в свои покои; хромой министр плетется за ним. Господин де Талейран гневно требует объяснений; Его Величество, выслушав упреки, отвечает: «Князь Беневентский, вы нас покидаете? Воды пойдут вам на пользу, известите нас о вашем здоровье». Покинув остолбеневшего князя, король садится в карету и уезжает.

Господин де Талейран чуть не лопнул от злости; хладнокровие Людовика XVIII вывело его из себя: он, Талейран, всегда так гордившийся своим самообладанием, разбит на собственной территории, брошен здесь, на монской площади, как последнее ничтожество: было от чего потерять покой! Молча проводив взглядом удаляющуюся карету, он схватил герцога де Леви19 за пуговицу и вскричал: «Вы только посмотрите, господин герцог, вы только посмотрите, как со мной обходятся! Я возвратил королю корону (далась ему эта корона!), а меня гонят прочь, и мне придется снова влачить дни в изгнании».

Господин де Леви рассеянно выслушал его, поднялся на носки и сказали»Князь, я уезжаю; должен же быть при короле хоть один человек древнего рода».

Господин де Леви вскочил в наемную двуколку, где сидел канцлер Франции; устроившись на паях в колымаге времен Меровингов, два вельможи бросились вдогонку за своим повелителем из рода Капетингов20.<…>

Глава 20

<…> Арнувиль. – Сан-Дени. – Последний разговор с королем.

<…> Господин де Талейран не любил господина Фуше21; господин Фуше ненавидел и, что самое странное, презирал господина де Талейрана: честь, которую нелегко заслужить. Господин де Талейран, поначалу избегавший общества господина Фуше, вскоре почувствовал, что ему не миновать этого соседства, и сам приложил руку к успешному завершению дела; он не понял, что при наличии Хартии22 его присутствие на посту министра ничуть не более уместно, чем назначение на этот пост лионского палача Фуше, не говоря уж об их воссоединении в министерстве.

Мои предсказания сбылись очень скоро: назначение герцога Огрантского министром не только не принесло никакой пользы, но, напротив, обернулось большим позором; одной мысли о грядущей сессии Палаты было, достаточно, чтобы министры, слишком слабо защищенные от парламентской откровенности, расстались со своими портфелями.

Сопротивление мое не возымело действия: как всякий слабохарактерный человек, король закрыл заседание, не приняв никакого решения; ордонанс был подписан позже, в замке Арнувиль.

Здесь совета по всей форме уже не собирали; обсуждение проходило в узком кругу царедворцев, посвященных в тайну. Господин де Талейран, опередив нас, сговорился со своими друзьями. Прибыл герцог Веллингтон23: он ехал в коляске, и перья на его шляпе развевались по воздуху, в ознаменование победы при Ватерлоо он намеревался дважды осчастливить Францию, даровав ей господина де Талейрана и господина Фуше. Когда ему возражали, что герцог Отрантский – цареубийца и потому не слишком подходит на роль министра, он отвечал: «Это пустяки!» Ирландец, исповедующий протестантскую веру, английский полководец, чуждый нашим нравам и нашей истории, политик, не видевший во французском 1793 годе ничего, кроме повторения английского 1649-го, вершил нашими судьбами! Как низко мы пали по вине Бонапартова честолюбия!

Я бродил по саду, откуда девяностолетний генеральный контролер Машо отбыл в свое последнее путешествие, конечным пунктом которого была тюрьма Маделонет24: в ту пору смерть никого не обходила стороной. На совет меня не позвали: невзгоды не сближали более монарха с подданным; король готовился вернуться в свой дворец, я – в свое уединение. Стоит королям взойти на престол, как их настигает одиночество. Мне редко случалось проходить тихими и пустынными залами Тюильри, ведущими к апартаментам короля, не погружаясь в тягостные раздумья: мне пристали иные пустыни – бесконечные и безлюдные пространства, где так ясно чувствуешь ничтожность вселенной перед лицом Господа – единственного, кто воистину жив.

Есть в Арнувиле было нечего; если бы не офицер по имени Дюбур, подобно нам ретировавшийся из Гента, нам пришлось бы голодно. Господин Дюбур отправился на промысел и вскоре возвратился к нам, в дом сбежавшего мэра, с половиной барана. Будь у служанки мэра оружие, эта героиня из Вове, даже не имея за собою войска, встретила бы нас подобно своей соотечественнице Жанне Ашетт25.

Мы двинулись в Сен-Дени; по обеим сторонам дороги разбили бивак пруссаки и англичане; вдали виднелись башни аббатства: в основании его покоятся сокровища Дагобера, в подземельях его многие поколения французов погребали своих королей и вельмож; четыре месяца спустя мы перенесли туда останки Людовика XVI, дабы они заменили прах многих других жертв. В 1300 году, впервые в моей жизни возвращаясь из изгнания, я ехал этой же равниной Сен-Дени; в ту пору на ней стояли лагерем только солдаты Наполеона; тогда на поле, где некогда сражался коннетабль де Монморанси26, еще не ступала нога чужестранца.

Нас приютил некий булочник. Около девяти вечера я пошел засвидетельствовать свое почтение королю. Его Величество устроился на ночлег в здании аббатства; стоило огромного труда запретить малолетним воспитанницам школы Почетного легиона27 кричать: «Да здравствует Наполеон!» Вначале я вошел в церковь: стена, смежная с монастырем, наполовину разрушилась; древний храм освещала одна-единственная лампада. Я вознес молитву у входа в подземелье, куда на моих глазах опустили прах Людовика XVI; сердце мое, полное тревоги за будущее, полнилось глубокой, благочестивой печалью, какой я, пожалуй, не испытывал никогда в жизни. Перед покоями короля никого не было; я сел в углу и стал ждать. Внезапно дверь отворилась, и в комнату безмолвно вошли порок об руку со злодеянием – господин де Талейран об руку с господином Фуше; адское видение медленно проплыло мимо меня и скрылось в кабинете короля. Фуше спешил поклясться своему повелителю, что будет служить ему верой и правдой; верноподданный цареубийца, преклонив колена, жал рукой, приблизившей смерть Людовика XVI, руку брата короля-мученика; клятву скреплял епископ-расстрига28.

Назавтра в Сен-Дени прибыл весь цвет Сен-Жерменского предместья: верующие и безбожники, герои и преступники, роялисты и революционеры, чужеземцы и французы – все без исключения тревожились об участи Фуше; все кричали в один голос: «Без Фуше король не будет знать покоя, без Фуше Франция погибнет; он уже столько сделал для спасения отечества, он один в силах довершить начатое». Из всех аристократок горячее всех отстаивала достоинства Фуше старшая герцогиня де Дюрас; ей вторил бальи де Крюссоль29, один из немногих оставшихся в живых мальтийских рыцарей; он уверял, что еще не лишился жизни исключительно по милости господина Фуше. Бонапарт нагнал на людей робкого десятка такого страха, что они приняли лионского убийцу за Тита30. Завсегдатаи салонов Сен-Жерменского предместья более трех месяцев величали меня нечестивцем за то, что я не одобрил назначения любезных им министров. Эти несчастные раболепствовали перед выскочками; хвастаясь древностью своего рода, ненавистью к революционерам, неколебимостью своих принципов и своей нерушимой верностью, они обожали Фуше! <…>

Перед отъездом из Сен-Дени король принял меня, и у нас состоялась следующая беседа:

– Итак? – воскликнул Людовик XVIII.

– Итак, Ваше Величество, вы согласны назначить министром герцога Отрантского?

– Меня вынудили: от моего брата до бальи де Крюссоля (а он вне подозрений) все твердили, что иного пути нет; а вы как думаете?

– Ваше Величество, дело сделано: позвольте мне промолчать.

– Нет, нет, говорите; вы ведь знаете, что я сопротивлялся с самого Гента.

– Ваше Величество, я не вправе ослушаться; надеюсь, вы простите своего верного слугу:

  1. Отдельных изданий Шатобриана на русском языке в советское время не выходило. В коллективных сборниках опубликованы его повести «Рене» и «История последнего из Абенсерагов» («Французская новелла XIX века», М. – Л., 1959, т. 1) и «Атала» («Французская романтическая повесть», Л., 1982), а также фрагменты книг «Гений христианства» и «Опыт об английской литературе» («Эстетика раннего французского романтизма», М., 1982).[]
  2. См.: «Отечественные записки», 1848, т. 61; 1850, т. 71 – 73; «Литературная газета», 1848, N 32, 33, 40 – 50; 1849, N 6 – 10; «Санкт-Петербургские ведомости», 1848, N 235 – 271; «Библиотека для чтения», 1849, т. 93, 94, 96, 97.[]
  3. В. Р. Зотов, описывая подозрительность и несговорчивость цензора «Литературной газеты», с горечью замечал в своих воспоминаниях, что по его вине приходилось «поневоле наполнять» газету «переводами мемуаров Шатобриана да романами Мариетта» («Исторический вестник», 1890, т. 40, с. 310); таким образом, книга Шатобриана оказалась уравненной в сознании русского литератора с самым непритязательным «чтивом»…[]
  4. А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, Л., 1978, с. 342.[]
  5. »Lectures des Memoires de M. de Chateaubriand», P., 1834, p. 97, 218. []
  6. См.: J. – Cl. Berchet, Preface. – En: F. – R. de Chateaubriand, Memoires d’outre-tombe, t. 1, P., 1989, p. 796 – 797.[]
  7. Первые публикаторы «Замогильных записок» произвольно упразднили шатобриановское деление текста на «книги»; мы следуем нумерации книг и глав, принятой в издании, положенном в основу данной публикации: F. – R. de Chateaubriand, Memoires d’outretombe. Ed. par M. Levaillant et G. Moulinier, t. 1 – 2, P., 1988 (Bibliotheque de la Pleiade). О первом из следующих ниже фрагментов – картине наступления Наполеона на Париж после бегства с Эльбы – историк Токвиль, слышавший его в 1835 году в салоне г-жи Рекамье, сказал, что он написан «пером Гомера и Тацита» (A. de Tocqueville, Oeuvres et correspondance inedites, t.2, P., 1861, p. 29; письмо Г. де Бомону от 1 апреля 1835 года).[]
  8. В Вене с сентября 1814 года шли переговоры представителей европейских держав о переделе политической карты Европы.[]
  9. Римский император Тиберий (42г. до н. э. – 37г.) последние десять лет жизни провел вне Рима, в том числе на вилле, построенной на острове Капри; римский император Диоклетиан (243 – между 313 и 316) в 305 году добровольно отказался от власти и провел последние годы жизни в Салоне (совр. Сплит), выращивая овощи.[]
  10. Полина Боргезе (урожд. Бонапарт; 1770 – 1825) – сестра Наполеона.[]
  11. Действие этой главы происходит в конце июня 1815 года: после битвы при Ватерлоо и отречения Бонапарта от престола король Людовик XVIII и его двор возвращаются из Гента, где находились в течение Ста дней.[]
  12. На переговорах в Вене Талейран (1754 – 1838) присутствовал в качестве министра иностранных дел Людовика XVIII. Интриги Талейрана на Венском конгрессе Шатобриан описывает в той же книге «Замогильных записок», в главе 11.[]
  13. По словам Шатобриана, Талейран, опасаясь усиления английского влияния, предпочитал, чтобы Людовик XVIII вернулся во Францию с юго-востока, со стороны Австрии, с которой Талейрана связывали давние узы. Сам Талейран в «Мемуарах» (впервые изданы в 1891 году) излагает дело иначе: он полагал, что Людовику XVIII вообще не следует возвращаться в Париж, а нужно временно обосноваться в каком-либо французском городе, не занятом иностранцами, например в Лионе, и управлять страной, оттуда. Король не послушался своего министра, и тот решил подать в отставку; отказался он от этого решения лишь по просьбам многочисленных доброжелателей, «пламенных друзей короля», среди которых «не без удивления обнаружил господина де Шатобриана, хотя еще недавно тот был недоволен всем, что делается во Франции», и даже собирался перейти на службу к русскому императору» (Ch. – M. de Talleyrand-Pe’rigord, Memoires, 1.3, P., 1891, p. 227).[]
  14. Казимир Блакас д’Ольп, граф, затем герцог де (1770 – 1839) – дипломат, фаворит Людовика XVIII, сторонник сохранения французской монархии в ее старинных формах.[]
  15. Герцог д’Артуа (1757 – 1836) – брат Людовика XVIII; в 1824 – 1830 годах – король Франции под именем Карла X.[]
  16. Шарль Андре (Карл Осипович) Поццо ди Борго, граф (1768 – 1842) – корсиканец, поступивший на русскую службу; русский посол во Франции (1814 – 1835) и Англии (1835 – 1839).[]
  17. Клод Филипп Эдуар Мунье, барон (1784 – 1843) – французский государственный деятель, с начала Реставрации перешедший на сторону Бурбонов, человек, придерживавшийся весьма умеренных взглядов.[]
  18. Меченый – герцог Генрих де Гиз (1550 – 1588) – вождь Лиги (конфедерации французских католиков), главный соперник французского короля Генриха III (1551 – 1589) в борьбе за корону был убит по приказу короля в Блуа.[]
  19. Гастон Пьер Леви, герцог де (1755 – 1830) – пэр Франции, литератор; рассказывая о жизни в Генте, Шатобриан приводит живописную деталь: «Герцог де Леви являлся при дворе в стоптанных домашних туфлях огромного размера, ибо, отважно сражаясь, этот новый Ахилл был ранен в пятку. Он блистал острым умом, свидетельство чему – сборник его мыслей» (кн. 23, гл. 8).[]
  20. Меровинги – первая династия французских королей, названная по имени короля салических франков Меровея (ум. 458) и основанная в 481 году его внуком Хлодвигом (ок. 446 – 511). Капетинги – третья династия французских королей, основанная в 987 году Гуго Капетом (к ней восходила и ветвь Бурбонов, к которой принадлежал Людовик XVIII).[]
  21. Жозеф Фуше (1759 – 1820) – активный деятель Великой французской революции; руководил подавлением Лионского восстания в 1793 году; голосовал в Конвенте за казнь Людовика XVI; при Наполеоне – министр полиции, с 1809 года – герцог Отрантский. При Ста днях Фуше вновь занял пост министра полиции, но, сознавая непрочность возрожденной Империи, активно готовил возвращение Бурбонов.[]
  22. Хартия, дарованная Людовиком XVIII французам в июне 1814 года, в начале первой Реставрации, устанавливала во Франции конституционную монархию; и Талейран, и Фуше, верные слуги Наполеона при Империи, были, с точки зрения Шатобриана, равно неподходящими кандидатурами для нового правительства.[]
  23. Артур Уэлсли, герцог Веллингтон (1769 – 1852) – английский фельдмаршал, командовавший англо-голландской армией при Ватерлоо.[]
  24. Жан Батист Машо д’Арнувиль (1701 – 1794) при терроре был арестован и умер в тюрьме Маделонст.[]
  25. Жанна Ашетт (ок. 1454 – ?) в 1472 году возглавила оборону родного города от бургундского герцога Карла Смелого, которому так и не удалось захватить Бове.[]
  26. Анн Монморанси, герцог де (1493 – 1567) – коннетабль Франции (в XVI веке – главнокомандующий), погиб близ Сен-Дени в сражении с гугенотами.[]
  27. В 1810 году Наполеон основал в Сен-Дени школу для дочерей и сестер высших чинов Почетного легиона.[]
  28. Талейран, ставший в 1788 году епископом Отенским, был в 1791 году отлучен от церкви как священник, принесший присягу светской революционной власти.[]
  29. Бальи – в дореволюционной Франции королевский чиновник, управляющий крупной областью. Александр де Крюссоль (1743 – 1815) был верным слугой монархии Бурбонов.[]
  30. Римский император Тит (39 – 81), правивший в 79 – 81 годах, снискал всеобщую любовь добротой и предупредительностью.[]

Цитировать

Шатобриан, Ф. Замогильные записки / Ф. Шатобриан // Вопросы литературы. - 1991 - №3. - C. 169-212
Копировать