Избыточны ли стиховедческие данные?

Статья С. Ломинадзе «Звук и смысл» («Вопросы литературы», 1988, N 6) рассматривает хотя и связанные между собой, но по существу различные проблемы: стиховедческую и психолингвистическую. Не вдаваясь в обсуждение последней, остановлюсь на чисто стиховедческой.

Пафос статьи в этой части сводится к отрицанию какой-либо значимости стиховедческих данных для содержательного анализа поэтического произведения. Признавая стиховедение «точной наукой», за что, конечно, спасибо, С. Ломинадзе уверен, что «объективные параметры поэтического произведения, зафиксированные стиховедением, невозможно вобрать, интегрировать в целостный анализ этого произведения» (с. 184); он считает, что применения стиховедческим данным в литературоведении нет, ибо «неизвестно, что же делать литературоведу с этими точными констатациями» (с. 185), так как «стиховедческие выкладки… ни практически, ни теоретически не вписываются в контекст содержательного анализа конкретного поэтического произведения» (с. 202).

Основанием для остракизма, для сегрегации стиховедения от литературоведения служит тот факт, что многие литературоведы, пытаясь использовать стиховедческие данные и дефиниции, демонстрируют лишь наивный «литературоведческий импрессионизм», приписывая стиховым элементам некую «изобразительность», содержательную значимость. С. Ломинадзе сочувственно цитирует некоторые мои замечания относительно изначальной семантической нейтральности этих элементов стиховой формы.

Отнюдь не отрекаясь от своей концепции, я тем не менее не могу согласиться с отлучением стиховедения от литературоведческой науки. Возражая автору статьи, я хочу выделить следующее:

1. Дают ли стиховедческие данные что-либо существенное для литературоведения в целом?
2. Есть ли возможность использовать эти данные при анализе конкретного произведения?

Для стиховедов ответы на эти вопросы очевидны. Но коль скоро сомнения выражены публично, есть смысл на них ответить.

Стиховедение изучает и описывает различные аспекты своего предмета. Действительно, разного рода подсчеты занимают здесь заметное место. Но они не являются ни самоцелью, ни содержанием деятельности стиховедов, а лишь обнаруживают, в числе прочего, некоторые факты, закономерности, тенденции, помогающие установить типичность или нетипичность, нормативность или случайность тех или иных явлений и элементов стиха. В этом смысле наши данные дополняют другие характеристики, как персональные, так и применительно к целым эпохам и литературным направлениям – тематические, жанровые, языковые, стилистические и т. д.

Так, в свое время М. Гаспаров предложил чрезвычайно любопытную корреляцию общей стиховой манеры стихосложения с литературными направлениями. Б. Гончаров и другие исследователи показали эволюцию качества рифмы, преимущественное употребление элементов стихотворной техники – опять-таки в связи с изменениями общей стилистики художественного творчества. Здесь можно спорить, уточнять, соглашаться или не соглашаться с конкретными выводами, однако точное знание того, что было или чего не было в практике стихотворцев различных эпох, существенно расширяет наше представление о литературном процессе, позволяет судить о новаторстве или традиционном характере художественной манеры писателя, о разнообразии или однообразии его стилистики. Но для этого необходимы: достаточно полное описание стихотворной техники каждого поэта и характеристика ее в каждом данном периоде. Этим-то, помимо прочего, и занимаются стиховеды в поте лица.

Обобщенные ими данные не раз помогали атрибуции спорного авторства. К числу последних, несправедливо осмеянных попыток можно отнести стиховедческий анализ Ю. М. и М. Ю. Лотманами X главы «Онегина». И это, конечно, далеко не все. Но и названные результаты реабилитируют дисциплину и оправдывают ее претензии на скромный уголок в многочисленных корпусах филологической науки.

Сложнее обстоит дело с «поштучным» анализом стихотворной формы конкретного произведения. Копья ломаются здесь по сию пору.

С. Ломинадзе считает, во-первых, что стиховые параметры – строфика, метрика, ритмика – не обладают врожденной семантикой, – мысль, на мой взгляд, совершенно верная, хотя и не новая. А во-вторых, он уверен, что никакой типологии стиха быть не может, потому что даже по ритмическому рисунку каждое стихотворение всегда неповторимо и индивидуально. Здесь, в частности, дезавуируется общепринятое понятие строфы, точнее, набора составляющих строфу элементов.

По мнению С. Ломинадзе, характеристика строфы должна состоять не только из внешних признаков – количества строк, их взаимного расположения, метрического состава и рода каталектики (окончаний стихотворных строк), но и «вариантов ритма», то есть расположения ударений в каждой строке и, следовательно, их совокупности в пределах строфы. Он пишет: «Коль скоро, как полагает К. Вишневский, «строфа – это индивидуальное художественно-выразительное средство», нас не могут не интересовать вошедшие в «метрический состав» строфы «ритмические варианты», как характеризующие (по А. Прохорову) именно индивидуальные черты «звукового образа» метра» (с. 194).

Справедливо. Должны интересовать и интересуют. Но при чем здесь «параметры», определяющие строфу?

Любая классификация имеет различные уровни глубины. Если бесконечно спускаться по этим уровням, одновременно их все учитывая, никакая классификация невозможна. По мере углубления в характеристику предмета он переходит из одного разряда в другой. В понятие «береза» нельзя вкладывать ее сучковатость или степень искривления ствола – эти параметры переводят ботаническую классификацию в классификацию деревообделочной фабрики.

Индивидуальность конкретного стихотворения и «индивидуальность» строфической модели – это же совершенно разные вещи! Если уж на то пошло, то в параметры строфы нужно было бы включать не только ритмический рисунок, но и словоразделы, паузы, переносы, звукопись, даже использованные поэтом слова – они ведь тоже индивидуальны и тоже нас интересуют! Но в этом случае никакой типологии стиховой формы не может быть вообще, потому что совершенно адекватными окажутся только два экземпляра одного и того же стихотворения!

А ведь существует типология, скажем, лексических художественно-изобразительных средств: мы различаем метафору, метонимию, гиперболу, перифраз и т. д. Будет ли это текст стихотворный или прозаический, какими словами будет выражен – на дефиницию «тропы» все это никак не влияет, а подробности будут нас «интересовать» уже на другом уровне анализа.

Параметры строфической структуры, а значит и классификация моделей строфы, вопреки уверенности С. Ломинадзе (с. 194) все же «устоялись». Тридцать лет тому назад Б. Томашевский формулировал: строфа – «это, во-первых, рифма (вообще говоря, каталектика)… Пользуясь разными формами рифмовки (смежной, перекрестной, охватной)… поэт создает определенную конфигурацию стихов… В описании отдельных строф всегда приходится начинать с основного признака – с последовательности рифм внутри строфы».

«Вторым признаком структуры строфы является определенная последовательность в ней стихов разного размера».

Третий признак – интонационная замкнутость, то есть, другими словами, авторское разделение стихового потока на равные или неравные фрагменты, – «строфа равносильна периоду прозаической речи, условно говоря, «абзацу» ## Б. В.