Заметки из архива

Имя Н. Я. Берковского (1901 – 1972) пользуется у советского читателя, интересующегося вопросами литературы и театра, заслуженным авторитетом. Его книги «Статьи о литературе» (1962), «Литература и театр» (1969), «Романтизм в Германии» (1973), «О мировом значении русской литературы» (1975) прочно вошли в фонд нашего литературоведения.Перечитывая статьи Н. Берковского, восхищаясь богатством мыслей, заключенных в каждой из них, меткостью и силой языка ученого, мы обычно не думаем о той огромной работе, которая им предшествовала. Свидетельство этой работы – большое количество заметок, подготовительных материалов, папок в архиве ученого. Встреча с ними нам еще предстоит. Вряд ли можно сомневаться в том, что знакомство это будет радостью для нашей литературной и театральной общественности.

В книге «Литература и театр» помещена статья Н. Берковского о «Ревизоре» Гоголя и об исполнении И. Ильинским роли Хлестакова – образцовая по глубине анализа работы актера, по проникновению в ряд слоев смыслового содержания великой комедии Гоголя, которую Н. Берковский рассматривает здесь по преимуществу в одном плане – как «комедию империи» (по собственному его определению). Важным и ценным дополнением к ней являются публикуемые редакцией «Вопросов литературы» более поздние заметки Н. Берковского о Гоголе (1968 – 1970), где в центре внимания автора – «Мертвые души», «Шинель» и другие петербургские повести, общие вопросы поэтики и стиля Гоголя.

Н. Берковского интересовал в них по преимуществу Гоголь-эпик со свойственной ему яркой, праздничной живописью, гиперболизмом, веселым и озорным смехом, своеобразие гоголевской фантастики, а также скрытый, подспудный символический подтекст гоголевского повествования. Исходя из слов Гоголя о страстном ожидании Россией «мужа», который оказался бы способен освободить «мертвые души» его пошлых героев от роковой власти опутывающей их «потрясающей тины мелочей», заставить их услышать великое слово «вперед!», Н. Берковский остроумно связывает образы Хлестакова и Чичикова с фигурой пушкинского Самозванца, характеризует каждого из них как своего рода «Лже-Мессию», фальшивого и уродливого претендента на роль того подлинного духовного вождя и руководителя, о котором мечтал Гоголь, стремясь сдвинуть русское общество своего времени с мертвой точки. Это стремление исследователя выявить в гоголевском творчестве его общую, сквозную идею, характерное не только для замечаний Н. Берковского о «Ревизоре» и «Мертвых душах», но в для наблюдений его над другими гоголевскими произведениями, представляется нам чрезвычайно плодотворным, обогащающим сегодняшнюю литературоведческую мысль. Важно подчеркнуть, что, отмечая желание Гоголя связать пути будущего общественного развития страны не с подъемом самосознания более широких слоев населения России, а с поисками некоего полу мистического «великого мужа», способного единолично, одними своими силами помочь ее возрождению, Н. Берковский видит в этом не только выражение патриотической мечты Гоголя о пробуждении николаевской России, но и отражение наивных, «царистских» иллюзий самого писателя и его героев.

В заметках Н. Берковского ощущается порою и известная односторонность: Гоголь – бесстрашный аналитик мира «мертвых душ» в них как бы заслоняет временами Гоголя-лирика, горячо сочувствующего Акакию Акакиевичу и другим своим «незаметным» героям, как и Гоголя – автора «Тараса Бульбы» с его мечтой о героическом будущем России и Украины, залог которого писатель зорко угадывает в славных страницах их исторического прошлого. Однако вряд ли мы сегодня вправе сетовать на это: ведь перед нами не законченная работа о Гоголе в целом, но заметки исследователя об определенных аспектах его творчества, над которыми автор в эти годы размышлял. Заметки эти делались для себя, в ходе дальнейшей работы иные из записанных соображений и наблюдений подверглись бы, вероятно, критическому осмыслению и даже переосмыслению. Но, думаю, что и в таком виде эти заметки, приоткрывающие дверь в творческую лабораторию одного из крупных советских ученых-литературоведов и к тому же отмеченные печатью подлинного вдохновения, оригинальности, большого литературного таланта, будут с благодарностью приняты советским читателем.

Г. ФРИДЛЕНДЕР

14 дек. 1968¹.

О том, что все у Гоголя ярко. Что и смех у него ярок.

<…> Ср. какая палитра тратится на Плюшкина, в какие цвета одет его сад, в какие цвета одет Чичиков.

Ср. Шевырев о саде Плюшкина², ср. И. Анненский – эстетика «Мертвых душ» ³. Цвета у Гоголя – средство преодолеть бедность, низость, убожество И. Анненский, Эстетика «Мертвых душ» и ее наследье. – В кн.: Иннокентий Анненский, Книги отражений, М., «Наука», 1979. (Впервые: «Аполлон», 1911, N 8.), безобразие. Костюмы, пейзаж – что не имеет внутренней прямой связи с нравственным состоянием людей и может возмещать нравственные изъяны, даже самые вопиющие, – повод к преувеличению цветов, к усилению смеха – пурпуровый смех.

Смех – компенсация за обиды и раны, нам нанесенные, веселье по поводу несовершенств, перевешивающее страдание по поводу них же.

Низость предлежащего и наше над ним превосходство. От низости этой страдаем и мы, но превосходство – источник наслаждения, которое должно и можно умножить громозвучностью смеха.

Смех Гоголя и пушкинская улыбка.

Ин. Анненский в прекрасной своей статье⁴ ошибся тем не менее, будто бы у Гоголя вообще отсутствуют разоблачение и сатира. Что жулики, негодяи и уроды прекрасно костюмированы и возле них играют краски природы – это другой способ разоблачения, а не отказ от него, – разоблачение по контрасту, который указывает на возможности восстановления людей, ибо одним безобразием их мир не исчерпывается. Мечта Чичикова о благообразии, любовь к округленности всего на свете – не это ли скрытая даже в этой плутоватой душе потребность в нравственной чистоте и в нравственном порядке? Фрак брусничного цвета с искрой – праздник на этом герое будней и сомнительных деловых бумаг.

Фонетика у Гоголя: – Держиморда. Тот же принцип, что живописные костюмы на негодяях. Торжественная оркестровка для полицейского. <\->

Ср. А. Белый⁵, Эйзенштейн⁶ о цветовой гамме у Гоголя.

Превосходная степень прекрасного, но антипод ее – безобразие, – по Гоголю, тоже существует в превосходной степени и надо усилить прекрасное, дать ему наилучшее изо всех вооружений.

15 дек. 1968.

К «Мертвым душам».

Кто же они – мертвые души? Только предмет покупки, сделок с Чичиковым? Нет, и продавцы, и сам Чичиков – тоже мертвые души. Обоюдность символа, он не может быть наставлен в одну только сторону, иррациональность его распространения.

Художественная символика – множественность направлений смысла вместо одного-единственного в научном термине. Лучеиспускание смысла – во все стороны, и в эту, и в противоположную. Смыслы окружают символ. Смыслы севера и юга, востока и запада, северо-востока и юго-запада, юго-востока, северо-запада. Солнце, окружающее другое солнце, как на некоторых древних изображениях.

123. de Vogue о крестьянских душах. Ср. «Le roman russe»⁷. Барскиедуши. Баре – люди положения и, следовательно, люди типа. Но они идут один за другим, с различиями в одном и том же типе: Манилов – Коробочка – Собакевич – Ноздрев.

Что-то личное (хотя и уродливо-личное) пробивается сквозь расселины типа. Вот это и есть залог пробуждения и воскресения душ. Кащеевы души, на дне яйца запечатанные, однако же они в каких-то безответных глубях присутствуют.

Итак, цветной, хлебородный, щедро-телесный мир и в глубине его мир бестелесный, слышный, но незримый, который – придет час – овладеет всем этим богатством материи.

Типовая душа – это душа мертвая. <…> Мертвые души – это типовые души живых, это мертвое в этих душах, их типовая кора, под которой что-то еще пытается жить собственной волей.

У Гоголя типовое – мертвое. Это было его открытие, по крайней мере для России. Тем самым Гоголь покончил с теофрастовыми характерами, с ratio, систематикой и схематикой классицизма.

Гоголь освободил последующую русскую прозу от «типов», представив их как мертвое начало в человеке, как мертвую душу, носимую живыми еще… «Типы» могли удержаться только на краях картины, как слуги просцениума, как стаффаж.

У Л. Толстого уже нет «типов». Достоевский считал «тип» чем-то смешным. (Ср. «Белые ночи».) Тургенев уничтожает «тип» даже в крепостных мужиках, которые – допускалось ведь – неразлучны со своим положением, как слоны в Индии с паланкинами, что у них на спине.

16 дек. 1968.

По поводу «Мертвых душ» – продолжение.

Реализация термина «душа» – столько-то душ крестьян, подушная подать… – термины ревизской сказки. Превращение термина в слово и дальнейшая игра, отправляющаяся от этого превращения.

Мертвые души – тогда как души – одно из двух: могут быть только 1) живыми или 2) бессмертными. Мертвые души – невозможное, однако же существующее.

Как всегда у Гоголя, даже в самом убогом, заброшенном, уродливом, по ту сторону человечества лежащем, по-своему, но сполна представлен весь большой мир – органическое миропонимание и органическая эстетика.

У лакея Петрушки своя потребность в духовной жизни – Петрушка в качестве читателя. У жулика и проходимца Чичикова свой идеал благообразия, своя благопристойнейшая цель в его авантюрах. Делец с устремлениями к фламандскому бытовому идеалу, к покою, к мирному пользованию. Делец без коммерческого аскетизма героев Бальзака, например. Чичиков не есть Гранде, или Годисар, или Меркадэ. (Свои Гамлеты у материи, у густого быта: Шпонька, Подколесин.)

Неизбежность законов целого.

Губернский город с его застоем, с его хомутами и баранками в витринах. Но город жаждет движения и жизни по-своему. Придирка к явлению Чичикова. Чичиков – Мессия губернского города. Чичиков – Наполеон. Принцип солнца в малой капле вод. Он дает многие комизмы у Гоголя. Всеприсутствие целого, оно постоянно компрометируется, но компрометации не боится и снова и снова идет на нее.

Раблезианское у Гоголя – царство косной плоти, из которой должна выработаться культура. Хаос тел, еще не освещенный разумом и красотой. Царство Гаргантюа. Ср. Веселовский о Рабле⁸. Из средневековья вырабатывается Ренессанс. Гоголь в чаянии русского Ренессанса. <…>

18 дек. 1968.

По поводу «Мертвых душ».

Оксюморон жанра, с одной стороны, героя и сюжета – с другой. Поэма, во главе которой поставлен плут, а сюжетом служат плутовские похождения.

Жанр есть нечто большее, чем герой и сюжет. Жанр тяготеет к более широкому целому, к сверхвеличинам.

Широта у Гоголя: сколь многое у него поставлено и подразумевается «за кадром». В этом смысле он предшественник всего русского классического реализма с его чувством диспропорций жизни, организованной автором в тексте, и жизни неорганизованной, тексту предшествующей и не поглощенной текстом. Вот эта затекстовая, предтекстовая, внетекстовая жизнь, все эти запасы сил и пространства, едва тронутые автором, – они-то и есть повод к поэме. Поэма о России, какой она тайно была и есть и какой она явно будет.

Национальный романтизм – романтизм нации как таковой. Тайные силы нации. <…>

Жанр потопляет в себе и сюжет и героя как большее потопляет меньшее.

1. При подготовке рукописи к печати в записях Н. Берковского были сделаны небольшие сокращения, а в нескольких случаях перестановки абзацев, способствующие более связному восприятию текста.[↩]
2. С. П. Шевырев, «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Поэма Н. Гоголя. Статья первая. – «Москвитянин», 1842, ч. IV, N 7, «Критика», с. 217.[↩]
3. [↩]
4. Там же.[↩]
5. А. Белый, Мастерство Гоголя, М. – Л., ГИХЛ, 1934.[↩]
6. С. Эйзенштейн, [Цветовая разработка фильма «Любовь поэта»]. – В кн.: Сергей Эйзенштейн, Избранные произведения в 6-ти томах, т. 3, М., «Искусство», 1964, с. 492, 651.[↩]
7. E. -M. de Vogue, Le roman russe, P., 1904, p. 107 – 123.[↩]
8. А. Н. Веселовский, Рабле и его роман. Опыт генетического объяснения. – В кн.: А. Н. Веселовский, Избранные статьи, Л., ГИХЛ, 1939.[↩]