Сегодняшняя жизнь романа
И. А. Бернштейн, Эпос обновления жизни. Роман в литературах социалистических стран 60 – 70-х годов. М., «Советский писатель», 1982. 344 с.
В последние два-три десятилетия в литературоведении и литературе многих стран обострились споры о путях и судьбах романа. И если в странах капитализма нередко звучала отходная роману как жанру, то в литературоведении социалистических стран речь идет о новом периоде его жизни, об особенностях его развития в сегодняшних условиях. «Новые приметы романического жанра в социалистических странах, – пишет И. Бернштейн в предисловии к своей книге «Эпос обновления жизни», – порождены в наши дни насущной задачей литературы – осмыслить действительность развивающегося социалистического общества. Естественно, в каждой литературе эта задача решается по-своему, особенности национальной истории и национального характера, неповторимо самобытные приметы прошлого и настоящего накладывают свой отпечаток на современный облик романа… Но как ни существенно национальное своеобразие каждой из литератур, в них отчетливо проявляются сходные процессы, в частности в области романа» (стр. 3). Об этом и говорит книга И. Бернштейн – умное и обстоятельное исследование определенного периода (60 – 70-е годы) жизни романной формы в литературах Чехословакии, ГДР, Венгрии, Румынии, Польши, Югославии.
Не все эти литературы представлены в книге с равной полнотой, но в целом в ней дана широкая картина жизни ведущего жанра литературы в европейских странах социализма, основных его черт, общего и особенного в «продукции» того или иного национального «отряда».
Естественно и правомерно, что формирование новых черт в литературе социалистических стран Европы автор тесно связывает с опытом советской многонациональной литературы, отвечая и здесь общее и особенное в ответах, которые литература эта дает на все наиболее жгучие вопросы современности.
Книга И. Бернштейн разбита на десять глав, раскрывающих разные аспекты постижения и истолкования исторической реальности в литературах разных стран. Такое деление большого массива неизбежно и естественно. Но столь же неизбежна и некоторая условность этого деления, а также и некоторые повторы в главах, близких по своему заданию (например, в главах «Роман «подведения итогов» и «Роман воспитания»). Основные черты трансформации романа (по сравнению с романами 40 – 50-х годов) отчетливо начинают выступать уже в первой главе – «Роман-эпопея». Стремление и умение показать, как сочетается то, что «было с народом или страной», с тем, что «в сердце было моем», раскрыты в анализе произведений поистине первоклассных и широко известных нашему читателю – таких, как «Хвала и слава» Я. Ивашкевича или трилогия В. Минача, и, конечно, по праву живет в этой главе и роман Р. Яшика «Мертвые не поют».
Ноту «особенного» в «общее» вносит в данной главе анализ менее у нас известного романа П. Яроша «Тысячелетняя пчела». «В тех романах эпопейного типа, о которых шла у нас речь, – говорит И. Бернштейн (романы Ивашкевича, Минача, Яшика), – авторы обращаются к неким центральным свершениям национальной истории, определившим ее облик на резких поворотах исторического пути, и всматриваются в те участки действительности, где такие события разыгрываются» (стр. 47). В «Тысячелетней пчеле» – при всех приметах романа-эпопеи 60 – 70-х годов – » история выступает и как «глубинная связь людей с тысячелетней жизнью своего народа, с теми, кто жил до нас и будет жить, когда нас не станет… В изображении словацкой деревни как бы сталкиваются в музыкальном контрапункте разные стихии – роевое начало, столь важное для автора, и осознающие себя человеческие индивидуальности, подспудная сила вековой традиции и все убыстряющийся бег исторических перемен» (стр. 47).
Возвращаясь к уже ранее названным эпопеям этого времени, хотелось бы заметить, что автор мог бы еще расширить разговор о некоторых особенностях замечательной трилогии Ивашкевича, в частности о своеобразии поэтического звучания темы «уроков Испании», их объективно-исторического смысла.
Главы «История и личность в антифашистском романе» и «Личностная эпопея» тесно связаны друг с другом. И хотя основной материал их – годы войны и антифашистского подполья, автор умно и точно показывает, как освоение опыта тех лет существенно обогащает «эпос обновления жизни», помогает решать задачи сегодняшнего дня.
«Крайне острые «пограничные» ситуации, создаваемые военной обстановкой, – говорит И. Бернштейн, – нередко становятся своеобразной моделью для решения нравственных конфликтов современности. В центре внимания оказывается категория нравственного выбора и личной ответственности. Мы видим, что конфликты такого рода не теряют своего значения и в нынешних мирных условиях, они привлекают внимание многих авторов… Отдаленность во времени диктует определенное изменение перспективы. Та фактическая полнота, которая казалась необходимой в первые послевоенные годы, уступает стремлению к своеобразной концентрации проблематики, к выделению тех коллизий, которые имеют непреходящее значение. А с этим связаны элементы притчи и вообще склонность к условным формам» (стр. 57). Я думаю, что автор прав, уделяя в этой главе наибольшее внимание замечательному, на мой взгляд, роману югославского писателя М. Лалича «Облава». И права также Н. Яковлева, слова которой приводит И. Бернштейн: «Сложный многозначный образ облавы создается в книге взаимодействием двух слоев – конкретно-исторического и обобщенно-метафорического» (стр. 59). «Конкретно-исторический» сжат до предела (все действие романа протекает в один день, точно названный: 18 февраля 1943 года) – это облава на малый партизанский отряд в горах Черногории, предпринятая пособниками фашистских оккупантов – четниками при участии мусульманских отрядов самообороны под покровительством итальянской дивизии. «Обобщенно-метафорический» («борьба добра со злом») лишь просвечивает сквозь живую, реальную историю. Но он помогает в создании таких пограничных ситуаций, которые не только до конца, до дна мобилизуют все силы человека, но и требуют, как говорит автор, «крайне ответственного самостоятельного решения, определяющего его жизненную позицию, самую жизнь и влекущего за собой неисчислимые последствия» (стр. 59).
Обращаясь к проблеме выбора и ответственности, Лалич объективно вступает в спор с экзистенциалистской постановкой этой проблемы – проблемы центральной в наиболее значительных произведениях этого направления. «У Лалича, – говорит автор, – абстрактно-этическая постановка вопроса – человек обязан сопротивляться злу – обретает конкретно-исторический смысл: ценность человека определялась в тот момент его вкладом в борьбу с фашизмом» (там же).
Взаимопроникновение метафорического и конкретно-исторического автор умно и точно анализирует и в разговоре о романах И. Кршенека «Дички» и Я. Отченашека «Хромой Орфей». Верная своей общей установке, И. Бернштейн и здесь привлекает для характеристики особенностей романов такого рода материал советской литературы тех же примерно лет, так же стремящейся создать «модель» прошлого, которая была бы живой и сегодня, осмыслить ценность вклада каждого в общую «борьбу со злом». Мне кажется только, что во многих произведениях В. Тендрякова, чье творчество столь безоговорочно принимает А. Бочаров (на него ссылается в своих рассуждениях И. Бернштейн), порою слишком отчетливо проступает «обобщенно – метафорический» каркас, разрывая многие нити, связывающие данную «пограничную» ситуацию с живой исторической реальностью.
И если уж говорить об осмысленности всякого сопротивления – большого и малого, о связи его с великой правотой общего, то, естественно, среди книг последних лет возникнут в памяти произведения В. Быкова, со все большей остротой ставящие этот коренной вопрос. О Быкове, конечно, вспомнила и автор книги, справедливо поставив рядом смысл решения, принятого отрядом Видрича («Облава»), и поступок учителя Мороза, который отдался в руки фашистских палачей, чтобы спасти жизнь учеников. Когда И. Бернштейн писала свою книгу, еще не была опубликована повесть Быкова «Знак беды», где с еще более зрелой силой и последовательностью раскрыта великая правда и правота даже «неразумного», не достигшего непосредственной цели акта сопротивления.
Социально-политическое выступает в романе в его этическом выражении, и это делает книгу бессмертной, сказал в свое время А. Макаров о «Поднятой целине». Я думаю, что крупица бессмертного заключена и в тех книгах писателей нашей страны и стран социализма, в которых по-новому, в проверенном временем восприятии отражена живая и сегодня сущность недавнего (в масштабах истории) незабываемого и трагического прошлого.
История и личность предстают в книге И. Бернштейн не только в трагическом и героическом аспекте. Сложность личных и объективно-исторических отношений даже внутри тех слоев, которые не принимали зла, раскрыта в анализе столь разных произведений, как «Мертвые не поют» Р. Яшика, «Хромой Орфей» Я. Отченашека, «Болдын» Е. Путрамента. И. Бернштейн справедливо говорит о том, что проблема нравственных исканий, проблема личной ответственности индивидуума, разумеется, стоит не только в произведениях о великом прошлом. Но хотя в романах о нашем сегодня не утрачивается содержание конфликта «человек и история», он «обретает более внутреннюю акцентировку, становится более сложным, затрагивает этические представления» (стр. 83).
Мне кажется, что глава «Личностная эпопея»»отпочковывается» от предыдущей несколько искусственно. Не говоря уже о том, что термин «личностная», «личностный», на мой взгляд, малосодержателен и живет не в ладах с законами языка, самый материал этой главы раскрывает, по-моему, все ту же тему «история и личность», и часто, очень часто художник-демиург, незримый, но ощущаемый «водитель» действия, вынужден отступить от «правил игры» и внести в повествование элементы того, чего не мог знать или видеть герой. «История моего современника», на мой взгляд, есть лишь разновидность общей темы «история и личность», что, кстати, объективно доказывает умный и тонкий анализ романов «Пьяный дождь» Й. Дарваша или «Долго и счастливо» Е. Брошкевича.
Главы «Роман «подведения итогов» и «Роман воспитания», тесно и естественно между собой связанные, кажутся мне, наряду с первой главой («Роман-эпопея»), наиболее яркими в книге. Причины тут разные. И главная – высокое качество анализируемых материалов, точное соответствие авторского угла зрения сущности проблематики тех произведений, о которых идет разговор.
Новый тип героя – сорокалетнего деятеля 60 – 70-х годов, сложность, двухслойность и его личного, и социального опыта, трудности, возникающие в жизни и работе от этой двухслойности, – вот что убедительно показано в этих главах. Ведь детство, или отрочество, или юность этих героев протекали в буржуазном или фашистском государстве, и корневая система, лежащая в прошлой биографии, чревата многими сложностями и опасностями.
Когда мы, советские читатели, впервые познакомились с книгами писателей ГДР, которых условно называли в ту пору представителями военного поколения, нас поразила, может быть, прежде всего та беспощадность, какую авторы проявляли по отношению к своим героям. И Д. Нолль, и Ф. Фюман, и М. -В. Шульц с суровой прямотой рассказывали историю о том, как в гитлеровском рейхе протекало формирование юноши или подростка и как после разгрома фашизма этому юноше (если использовать слова Чехова) пришлось «выдавливать из себя по капле» подданного третьего рейха, участника несправедливой, захватнической войны. И в книгах этих уже во всей своей беспощадности вставал вопрос о взаимоотношениях человека и обстоятельств, о степени личной ответственности человека за все сделанное им. Не менее суровы по отношению к своим героям и авторы романов о сегодняшнем дне тех, чье вчера анализировали Нолль, Фюман, Шульц.
В главах о романе «подведения итогов» и «романе воспитания» основной материал почерпнут автором в литературе ГДР. Это естественно – и потому, что вопрос об ответственности стоял там с особой остротой, и потому, что у «романа воспитания» существует особенно прочная и давняя традиция именно в немецкой литературе. И Г. Кант, и Г. де Бройн, романы которых точно и умно охарактеризованы в двух названных главах, в сущности, тоже принадлежат к военному поколению. Но практически участие их в захватнической войне было минимальным (Г. Кант, например, был солдатом гитлеровского вермахта всего две недели), хотя довоенное детство в третьем рейхе наложило и на них свое клеймо.
В сущности, если попытаться определить общий знаменатель ошибок, проявленной трусости, сделок с совестью у всех этих героев, имя ему будет – безответственность, уклонение от личных решений и выбора. Причем зло, порождаемое этим пережитком прошлого, бьет прежде всего по тому, кто его творит, разрушая как будто бы уже прочные отношения и определившуюся судьбу.
И Кант, и де Бройн с каждым новым произведением ставят вопрос о выборе, о личной ответственности все более глубоко, все точнее определяя социально-исторические корни обстоятельств – без скидок на недомыслие или незнание человека, без попыток переложить решение на чужие плечи. Так, после романа «Выходные данные», герой которого, Давид Грот, по стечению обстоятельств избежал той заразы прошлого, которая так или иначе сказалась на судьбе других героев, Кант снова и с еще большей остротой вернулся к теме перевоспитания юного гражданина третьего рейха, раскрывая всю опасность пассивного соучастия, объективной исторической вины наивного «незнайки» («Остановка в пути»).
В том же ключе анализирует И. Бернштейн и романы болгарского писателя Б. Райнова («Дорога в никуда») и румынских писателей П. Пардэу («Странные перебои сердца в апреле») и А. Ивасюка («Птицы»).
Значение для человека тех общих идей, которые приняты членами нового общества, определяет их личное, своим опытом проверенное восприятие, лежащее в основе всех дел, всего жизненного пути. И здесь автор сопоставляет решения, предложенные зарубежными писателями, с теми, которые стремится дать в своем творчестве Ю. Трифонов. Автор прав, объединяя в одной главе метаморфозы производственного и деревенского романа, – это «слияние» расширило содержание метаморфоз, сделало более отчетливыми общие процессы становления новых отношений, новых черт в характере тружеников «разного профиля».
Я лично боюсь термина «производственный роман». Наша советская классика (в лучших своих образцах) никогда не опускалась до технико-производственных конфликтов. «Цемент», например, острейшим образом ставил не только вопросы производства, но неотрывно от них раскрывал и вопрос о драматической сложности рождения новых личных отношений, о долге новых хозяев жизни, ставящих своей целью, переступив через личное, втянуть в строительство всех, кто нужен, вплоть до вчерашних врагов. Историко-философские проблемы решались в «Гидроцентрали» М. Шагинян. В тех же романах венгерских, болгарских, чешских, польских авторов, о которых говорится в первой части главы, все-таки, по моему ощущению, «иллюстративно-новое» часто не дает пробиться личному воплощению нового в характерах и судьбах человека.
Гораздо убедительнее для меня вторая часть главы – о новом в романах о деревне, о становлении там новых трудовых и личных отношений. Здесь очень точно и глубоко раскрыто общее и особенное в произведениях столь разных и столь по-разному сильных, как, например, «Гнездо аиста» Я. Козака и «Мастера» В. Шикулы. Я естественно и не случайно контаминировала вторую часть главы «Метаморфозы «производственного» и «деревенского» романа» со следующей главой – «Истоки народной жизни в романе». Ведь именно на материале этих глав раскрывается общий «чертеж», определенный разными стремлениями и задачами авторов, пытающихся осмыслить и переоценить для современности сложный конгломерат народной мудрости и патриархальной косности, рассудка и предрассудка, причем не всегда художники помнят о том, что постепенное движение культуры совершается не только путем завоевания, но и путем утрат. Может быть, конфликты, о которых речь идет в главе «Новые конфликты в социально-психологическом романе», – на деле уж не такие новые. Но в ней дан блестящий анализ романа-эссе Д. Ийеша «В ладье Харона» и нескольких других произведений, в той или иной мере исповедальных.
И. Бернштейн, подводя итоги, справедливо отстаивает монистический характер тех процессов, которые сейчас происходят в романистике социалистических стран Европы. В «Эпосе обновления жизни» равноправны, хотя и не равноценны в иерархическом отношении, и роман-эпопея, и психологическая и лирическая проза, и роман-эссе, и исповедальная проза.