Забытые рецензии О. Мандельштама. Публикация и вступительная заметка Эммы Герштейн

Публикуемые ниже пять рецензий О. Мандельштама были впервые напечатаны в воронежском журнале «Подъем» в 1935 году. Первая из них подписана буквой «М», остальные четыре – инициалами «О. М.». В оглавлении эти рецензии не фигурируют, так как отдел «Библиография» указывался в журнале суммарно. Вероятно, поэтому сотрудничество О. Мандельштама в «Подъеме» оставалось до сих пор не замеченным. К сожалению, автографы рецензий не сохранились. Между тем авторство поэта не вызывает сомнений.

В воронежских письмах С. Б. Рудакова¹ содержатся указания на работу О. Мандельштама над тремя первыми из публикуемых рецензий. Согласно этим указаниям, отзыв о «Дагестанской антологии» относится к начальному периоду пребывания поэта в Воронеже (июнь 1934 – март 1935 года), когда он не писал стихов и был занят разнообразными литературными проектами.

Среди них были «планы организации рабочего университета по литературе», «планы фольклорной работы». У другого воронежского собеседника Мандельштама, П. И. Калецкого, находилась и «Записка» поэта о фольклоре². Местонахождение этой «Записки» неизвестно, но в рецензии на «Дагестанскую антологию» содержатся общие соображения Мандельштама об устном народном творчестве. Рецензия напечатана в N 1 (подписанном к печати 17 февраля 1935 года).Мандельштам живо интересовался русской народной поэзией. Навещая его в зиму 1933 – 1934 годов в Москве, я нередко заставала его перелистывающим «Песни, собранные Киреевским». В Воронеже этот интерес обострился, что сказалось на первом же цикле его новых стихов («Как на Каме-реке…», «Я живу на важных огородах…», «День стоял о пяти головах…»). Когда работа над первым воронежским циклом стихотворений стала затихать, Мандельштам перешел к работе над радиокомпозициями о Гёте, о Торквато Тассо, над вступительным словом к радиопередаче по опере Глюка «Орфей и Эвридика», к участию в работе Воронежского Большого театра, к переводам стихов для вокального репертуара. Однако интерес Мандельштама к народной поэзии не прекратился. 30 сентября 1935 года Рудаков отметил, что поэт начал «писать проспект фольклорной книги». К этому достаточно длительному периоду стихового «молчания» (с лета 1935 до конца 1936 года) относятся и четыре из перепечатываемых здесь литературных рецензий.Внимание Мандельштама к книге стихов Г. Санникова несомненно было навеяно панегириком Андрея Белого этому поэту³. «Мы (то есть Мандельштам и Белый. – Э. Г.) не в том, что другие, видим мастерство», – возражал Мандельштам Рудакову, неодобрительно отнесшемуся к его намерению написать рецензию на книгу Санникова. С той же запальчивостью Мандельштам откликнулся и на скептическое отношение к Санникову редактора «Подъема»: «Что за чистоплюйство! Мы не можем из книжек в 1000 стихов выбрать 300 прекрасных; хотим, чтобы была гладенькая обструганная книга. Я не могу швыряться поэтами, отмахиваться…» ⁴ Однако, вопреки своим декларациям, Мандельштам не смог принять эклектическое творчество Санникова.Любопытен также спор с Рудаковым по поводу стихотворения Кострова «Да здравствуют товарищи мои…», которому Мандельштам дал весьма положительную оценку. Рудаков считал, что оно представляет собой «копию с копий». «Нет… тут… ритм неподдельный» ⁵, – возражал Мандельштам.Обе рецензии напечатаны в одной книге: «Подъем», 1935, N 5 (сдан в печать 14 августа).Последние две рецензии («Подъем», 1935, N 6, сдан в печать 14 сентября) производят впечатление написанных экспромтом. Быть может, в этих импровизациях несколько преувеличена художественная ценность стихов Адалис, а отношение к стихам М. Тарловского слишком сурово. Но все пять рецензий свидетельствуют о живом и требовательном отношении Мандельштама к работе своих современников.

Третий воронежский год был отдан бурной поэтической работе, когда были созданы стихотворные циклы «позднего» Мандельштама. В этой связи интересен новый поворот к народной русской поэзии. Он виден уже в стихотворении «Клейкой клятвой пахнут почки…», хотя, как отмечено Н. Харджиевым, народные мотивы восходят здесь к «Песне» из «Медвежьей охоты» Некрасова⁶. Но мы располагаем текстом неизвестного стихотворения О. Мандельштама, в котором ритмико-синтаксические ходы и образный строй находятся в прямой зависимости от русской фольклорной поэзии. Оно написано в маленьком городке у верховьев Волги и обращено к Еликониде Ефимовне Поповой (Яхонтовой). Печатается по копии С. Рудакова, снятой с автографа.

На откосы Волга хлынь, Волга хлынь,

Гром ударь в тесины новые,

Крупный град по стеклам двинь, – грянь и двинь, –

А в Москве ты чернобровая

Выше голову закинь.

 

Чародей мешал тайком с молоком

Розы черные лиловые

И жемчужным порошком и пушком

Вызвал щеки холодовые

Вызвал губы шепотком…

 

Как досталась – развяжи, развяжи, –

Красота такая галочья

От индейского раджи, от раджи –

Алексею что-ль Михайлычу, –

Волга, вызнай и скажи.

 

Против друга – за грехи, за грехи –

Берега стоят неровные,

И летают по верхам, по верхам

Ястреба тяжелокровные –

За коньковых изб верхи…

 

Ах, я видеть не могу, не могу

Берега серо-зеленые:

Словно ходят по лугу, по лугу

Косари умалишенные…

Косит ливень луг в дугу.

 

Савелово 4 июля 37.

 

ДАГЕСТАНСКАЯ АНТОЛОГИЯ: аварцы, даргинцы, кумыки, лаки, лезгины, тюрки, таты, ногайцы. Составил и комментировал Эффенди Капиев, ГИХЛ, стр. 256.

Книга составлена в историческом разрезе: безыменное народное творчество, знаменитые певцы прошлого века, гремевшие далеко за пределами родного аула, но доверявшие свою поэзию только памяти односельчан, потому что родная речь не имела грамоты, дальше – поэты и литераторы буржуазно-просветительной эпохи, выбившиеся «в люди», живавшие и учившиеся в столицах, дальше – изумительное по революционной жизненности и верности родному народу поколение молодых писателей-революционеров с незабываемым Гарун Саидовым во главе; наконец, сегодняшняя советская литература Дагестана, созидаемая участниками и организаторами стройки, усвоившими большевистскую теорию, людьми, совмещающими, как, например, лакский поэт Черинов, интерес к мировой литературе, работу над Пушкиным и Шекспиром с сельскохозяйственной научной подготовкой.

Восемь глав сборника: аварцы, даргинцы, кумыки, лаки и т. д. – это ущелья, по которым обособленно развивалось творчество народов Дагестана.

Для составителей книги, знающих главные языки Дагестана и чувствующих форму каждого поэта, такое деление кажется закономерным, но в сглаживающем русском переводе читатель, восемь раз окунаемый в прошлое и восемь раз переживающий революционный перелом, невольно путается и устает.

Если в старом Дагестане были замечательные поэты: например – аварец Махмуд и даргинец Бажирай (предисл. Эф. Капиева), то надобно было бы их выделить, поручив перевод мастерам русского стиха, чтоб сохранился размер, напев и словесный узор. Того же Махмуда Дзахо Гатуев излагает частью свободным стихом, частью зарифмованной прозой. Получается как бы длинная выписка изречений в арабско-персидском вкусе. Между тем, дагестанскому народному творчеству свойственна энергия и узорность, сближающая поэтов с злато-кузнецами – оружейниками.

Каждой насечке узора соответствуют удар, искра. Слово в горской песне берется в тиски для выпрямления, скребком очищается от окалины, куется на подвижной наковальне, чеканится не только снаружи, но и изнутри, как сосуд.

Большинство стихов дагестанского сборника в русской передаче лишены материальности, словесной активности. Даже неловко выписывать такие строчки, как «соловей поет зарею, беззаботно и игриво» (перевод Бугаевского из Етим Эмина – крупнейшего лезгинского поэта, о котором готовит монографию Дагестанский научно-исследовательский институт).

В самом начале книги радуют прекрасные переводы Андрея Глебы «Тюрьма царская проклятая» и «Салтинский мост».

Если б цепь порвать!

Если б дверь сломать!

Если б аргамак мой

Подо мной опять!

 

Составители не сочли нужным сообщить, связаны ли переводчики наказом приближаться к точной форме подлинника или работают по вдохновению, натягивая текст подстрочника на более удобную для них русскую колодку. Поэтому о пьесах Глобы можно лишь сказать, что в них удачно скрестилась новая советская лирика с народной дагестанской темой.

Гей, почему все черешни в цвету

И скворцы поют?

Гей, почему на Салтинском мосту

Барабаны бьют?

 

Глубоко впечатляющую песнь хунзахских партизан «Смерть большевика Муссы Кундховы» перевел Александр Шпирт. Вот доказательство, как много может сделать даже лишенный особых лирических данных переводчик, если он уважает свой материал.

В селенье Цацан-Юрт приехал ты

И на субботник шел, наш друг Мусса,

И на дороге встретили тебя

Отравленные местью кулаки.

Большевика хотели обмануть,

Пожатьем рук хотели обмануть,

Чтоб руки вывернуть, чтоб повалить, –

Уловкой взять хотели храбреца.

 

Хунзахская песня – высокий образец революционного чувства: нежность к погибшему товарищу, горе, просветленное уверенностью в победе, наивная сила крестьянской речи – так кстати, так по-агитационному умно подчеркивающей конкретное в биографии Муссы – открывают этой пьесе дорогу в широкий массовый репертуар, несмотря на большие стилистические срывы.

Однако, я сейчас же оговорюсь, что в дагестанском сборнике очень немного стихов, достойных войти в русский литературный обиход, и это тем более досадно, что большинство дагестанских лириков распевает свои сочинения, владеет голосом, как поэтическим оружием, и органически не может создавать мертвых вещей.

Политические лозунги дагестанская лирика всегда поворачивает к родной стране, национально окрашивает, бережно доводя их содержание до вчера еще неграмотного, жадного слушателя. Никакой риторики в строении образа у дагестанских поэтов нет, а в переводах она есть.

Когда поэт Шамсудин говорит: «Светлая свобода с мудрыми порядками, мощная и стройная, как в русле река», – нужно иметь в виду, что мощная и плавная река для горца – новый образ, уводящий его из домашнего кругозора. Горная речка узкая и стеснена скалами. Вот почему, говоря о партии, которая принесла в тесный аул мировую революцию, дагестанский лирик начинает свежим для него образом равнинной реки.

В переводе, очевидно, все сдвинуто, смещено: у реки завелись порядки, ей приписан невозможный строй, а величавое ее течение техническими средствами стиха не передается.

Сытое великодержавное невежество мешало дагестанцев в одну кучу с кавказцами вообще. В громадном и нищенском ауле Кубачи работали чеканщики в бараньих шапках. В городах европейской России ютились кустари-отходники – выходцы из маленькой дагестанской народности лаки – лудильщики по профессии. В губернском городе они продолжали трагедию домашнего существования: неуменье помочь друг другу, так прекрасно характеризованное в песне Гаджи Ахтинского:

Мы слова, нужного двоим,

Вдвоем не сложим, Дагестан.

 

Бедняки-лудильщики становились хозяйчиками поневоле и били по голове учеников-подростков, выжимая из них «прибавочную стоимость», чтобы спасти саклю от продажи с публичных торгов, и кинжал с узорной насечкой находил свое место в трагедии. Обезумевшие, забитые подмастерья обкрадывали хозяев. Дело шло к развязке, деньги оборачивались кровью: «Эй… Голова моя в огне… Это не я, не я убил.., Держите. Шестьсот тысяч рублей… Держите. Люди, где вы, люди?.. Смилуйтесь. Эй, мальчик. Иди. Иди, укажи мне дорогу в Багдад…»

Об этом рассказывает лакский драматург Гарун Саидов – студент Коммерческого института, вернувшийся в Дагестан делать революцию и зарубленный контрреволюционными бандитами в 1919 году в расцвете замечательных творческих сил.

В пьесе Гарун Саидова роль трагического вестника исполняет почтальон с телеграммой, которую никто не может прочесть, потому что все неграмотны.

Надо ли удивляться, что в дагестанской фольклорной, только на днях сложенной песне о культштурме говорится:

О, желанной, как солнце красное,

Грамоте будем петь…

1. Сердечно благодарю дочь С. Б. Рудакова, предоставившую мне возможность работать над его архивом. В настоящее время этот архив передан М. С. Рудаковой в Рукописный отдел Пушкинского дома (ИРЛИ).

   С. Рудаков (1909 – 1944) жил в Воронеже с апреля 1935 по июль 1936 года. О нем см. мою вступительную заметку к публикации его статьи «Ритм и стиль «Медного всадника» в кн. «Пушкин. Исследования и материалы», т. IX, «Наука», Л. 1979.

   [↩]

2. Сведения из письма С. Рудакова из Воронежа в Ленинград 17 ноября 1935 года. П. И. Калецкий (1906 – 1942) – московский фольклорист и литературовед, жил в Воронеже с начала 1934 года до осени 1935, затем переехал в Ленинград.[↩]
3. Андрей Белый, Поэма о хлопке, «Новый мир», 1932, N 11.[↩]
4. Из письма 20 июня 1935 года (архив С. Рудакова).[↩]
5. Из письма 23 июня 1935 года (там же).[↩]
6. О. Мандельштам, Стихотворения, «Советский писатель», Л. 1973, стр. 305.[↩]