За научную объективность

Позиция славянофилов в идейной борьбе своего времени, их социологические и эстетические концепции – эти далекие пока от разрешения проблемы в последние годы все чаще привлекают к себе внимание. Ими интересуются и русские и зарубежные слависты. Некоторые из недавно выпущенных за рубежом монографий (А, Валицкого, П. Христофа, Э. Мюллера, Р. Хэйра и др.) уже назывались участниками нынешней дискуссии. Заслуживает упоминания также книга Н. Рязановского¹, весьма характерная как пример восприятия славянофильства современной буржуазной наукой.

Естественно, что когда к этой теме обращаются воинствующие антикоммунисты, они используют ее для изготовления враждебных нашей идеологии инсинуаций. Но было бы до крайности близоруким только этим объяснять интерес к славянофильству за рубежом: он вырастает прежде всего из интереса к России, к русскому народу, к его национальным особенностям, к своеобразию пройденного им исторического пути. В конечном счете причина его – признание вклада, внесенного нашей страной в мировую культуру, в мировую историю вообще. Авторы работ о славянофильстве считают, что они скорее разрешат загадку «русского сфинкса», изучив идеологию и эстетику именно этого направления общественной мысли. Подобное мнение, конечно, можно оспаривать. Но важнее другое – противопоставить их пониманию и толкованию славянофильства свое, основанное на марксистско-ленинской методологии, объективное, учитывающее всю полноту имеющегося фактического материала. Именно такое исследование было бы и наилучшей помощью нашим друзьям, всем, кто стремится понять нашу страну, ее историю и культуру, и самым эффективным противоядием против любых попыток эксплуатировать славянофильство для производства антисоветских идей. Его отсутствие обедняет нашу науку – историческую, философскую, литературную.

Необходимость серьезно и глубоко разобраться в этой проблеме стала очевидной. Ведь у нас высказывались разные точки зрения на славянофильство, наряду с плодотворными и открывающими новые пути были и такие, которые способны скорее «закрыть» дальнейшие искания научной мысли, чем стимулировать их. Дискуссия, во время которой столкнутся и подвергнутся критическому рассмотрению противоположные мнения, неизбежно обнаружит их сильные и слабые стороны и поможет движению вперед. Удачным началом дискуссии явилась ярко написанная, содержащая много свежих наблюдений статья А. Янова. Пусть она не свободна от недостатков, пусть в аргументации автора есть слабые места, в целом его работа, чуткая к фактам и заостренная против штампов, будет, как мне кажется, способствовать пересмотру традиционной точки зрения на обсуждаемые вопросы. Но справедливость требует сказать, что много более, чем А. Янов, сделал для этого другой участник дискуссии – С. Покровский. Его статья «Мнимая загадка» оказывает всем, кто размышляет о дальнейших путях изучения славянофильства, поистине неоценимую услугу. В ней последовательно, всесторонне и недвусмысленно изложено именно то отношение к проблеме, вследствие которого она до сих пор изучалась недостаточно и неудовлетворительно и которое мешает ее непредвзятому и объективному изучению сейчас. В самом деле, что изучать, когда и так все ясно? Загадка – «мнимая», «никакой проблемы нет», «пересматривать характеристику славянофильства… нет оснований». Какую же характеристику нужно счесть истиной в последней инстанции? Что понимает С. Покровский под словами «анализ всех сторон идейной и эстетической позиции славянофилов» и «исторически верная оценка этого сложного явления»? Чем нам предложено удовлетвориться?

Уже первая страница его статьи, где автор знакомит нас с генезисом славянофильства, властно приковывает внимание читателя. «Революция 1848 года, участие в ней рабочего класса еще более напугали крепостников, показали всю опасность для них развития по «западному», капиталистическому пути. Звуки набата, возвещавшие очередной поджог барского имения, воспринимались тревожно и предвещали плантаторам недоброе. Вот в этой накаленной атмосфере и родилось славянофильское течение». Родилось.., как реакция на 1848 год? Не удивительно ли, что мы слышим такие речи из уст историка русской общественной мысли, что предается забвению и появление в 1839 году первых манифестов славянофильства: статей «О старом и новом» А. Хомякова и «В ответ А. С. Хомякову» И. Киреевского, и свидетельство Герцена, что «в 1842 сортировка по сродству давно (курсив мой. – Л. Ф.) была сделана, и наш стан стал в боевой порядок лицом к лицу с славянами» ², и множество других общеизвестных фактов? Нисколько. Если дочитать статью С. Покровского до конца, становится ясно, что произведенная им передвижка года рождения славянофильства – не случайная обмолвка. Она необходима автору для создания угодной ему картины социальных и идеологических позиций славянофилов, их места в общественной борьбе. Чем были продиктованы выступления славянофилов против крепостного права? «Стремлением спасти самодержавную власть царя, а также доходы и власть помещиков». Никакой разницы между этими выступлениями и донесениями Бенкендорфа Николаю I нет: они «как бы повторяли» шефа жандармов. И «нападки славянофилов на казарменно-полицейский режим, насаждавшийся самодержавием, на бездушный и неумолимый чиновничий аппарат, на продажный и несправедливый суд» – того же происхождения. Правда, правительство по непонятным причинам не оценило услуг своих преданных клевретов и почему-то «их благонамеренная, верноподданническая, направленная на укрепление самодержавия программа воспринималась как крамольная».

Не мешают ли С. Покровскому те высокие оценки деятельности славянофилов, которые оставили Герцен, Огарев, Чернышевский, Щедрин? Нет. Просто «революционные демократы, не будучи сектантами, стремясь усилить натиск со стороны всех оппозиционных сил», поддержали поборников программы, которая, как мы слышали, была благонамеренной, верноподданнической, направленной на укрепление самодержавия. Вот и все, что требуется С. Покровскому, чтобы объяснить слова Герцена, что эти противники «были ближе нам многих своих», что у него с ними «сердце билось одно» (XV, 9 – 10), и утверждение Щедрина: «Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления. В нем одном есть нечто похожее на твердую почву, в нем одном есть залог здорового развития» ³, – и десятки других подобных высказываний, как упоминавшихся, так и не упоминавшихся в нынешней дискуссии.

Возражая А. Янову, С. Покровский лишь подтвердил справедливость утверждений своего оппонента, что загадки славянофильства «не видно и не слышно было из-за того канонического мрачного образа дремучих крепостников, что, к сожалению, стал стереотипным». Ее не было видно потому, что подход некоторых наших авторов к изучению этой проблемы, выдаваемый ими за «классовый анализ», оказывался в действительности рецидивом вульгарного социологизма. А так как реальное явление не укладывалось в прокрустово ложе предвзятой схемы, приходилось искать какие-нибудь слова для характеристики позитивного вклада славянофилов в историю русского общества. И С. Покровский упоминал об их полезной роли «в развязывании критики полицейского режима», о призывах к познанию народной жизни, принесших «такие плоды, как первые обстоятельные сборники фольклора, сделанные П. Киреевским и А. Гильфердингом». Находились авторы и того щедрее. Например, А. Буцык в книге «Общественно-политическое движение в России 30 – 50-х годов XIX в.» ⁴ перечислил целых пять положительных сторон славянофильства. Но почему эти плантаторы и махровые крепостники играли полезную роль, почему людей, названных на одной странице «охранителями», приходилось на другой причислять к «оппозиционным силам» – оставалось неясным. Их «реакционная» сущность была сама по себе, а «прогрессивные черты» – сами по себе. Вместо анализа славянофильства получалось разложение его на «дурные» и «хорошие» стороны. Хотя у них были некоторые достоинства, налицо и существенные недостатки; правда, они боролись с крепостным правом, но были и противниками развития в России капитализма; с одной стороны, они собирали народные песни, с другой – идеализировали православие, – в таком примерно духе писались и пишутся многие работы. Вот если бы они собирали песни да при этом не были монархистами, а их критика государственного аппарата не сочеталась бы с отрицанием революции – тогда с ними, конечно, легче было бы иметь дело.

Нам не нужны ни апологетика славянофильства, ни его третирование. Нам нужно изучение славянофильства как системы взглядов, все элементы которой взаимосвязаны и взаимоопределены. И их историческая ограниченность, и те элементы их учения, которые были восприняты в последующие эпохи, составляли в свое время противоречивое единство, детерминированное условиями развития России. Понимавший это Герцен писал: «Появление славянофилов как школы и как особого ученья было совершенно на месте; но если б у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как «Домострой» и очень русская, но чрезвычайно тяжелая жизнь допетровская, они прошли бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени» (IX, 134). Мы можем симпатизировать борьбе славянофилов против крепостного права и недовольно морщиться, вспоминая их апологетику православия. Но в действительности славянофилы атаковали крепостничество, в числе прочего, и с позиций его аморальности, его несовместимости с учением Христа, и их истовое православие (сколь ни реакционно оно само по себе) обостряло их вражду к крепостному праву. «Стыдно и не понятно, – писал А. Кошелев, – как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер. Господин не может быть христианином; господство и христианство не могут существовать. Уничтожение рабства надобно главнейше основать на Христовом учении о братстве… Учение Христово должно совершенно изменить все общественные отношения, правила и удовольствия. Или Христово учение есть ложь, или все мы жестокие наглецы, называя себя христианами» ⁵.

Да, славянофилы были противниками революции. Они считали, что восстания и насильственные перевороты противоречат существу русского народа. Но, исходя из этого, они требовали, чтобы правительство не принимало «мер против возможности революции…Такие меры предосторожности со стороны нашего правительства, – меры не нужные, не имеющие никакого основания, – непременно вредны, как лекарство, даваемое здоровому, не нуждающемуся в нем человеку. Если они и не произведут того, против чего без нужды принимаются, то они разрушают доверенность между правительством и народом…» ⁶. Да, славянофилы стремились избежать революционного пути развития. Но поскольку они были убеждены, что революции порождаются угнетением, что «рабы сегодня – бунтовщики завтра; из цепей рабства куются беспощадные ножи бунта», то боязнь революции стимулировала их борьбу с угнетением, борьбу, которая достигала порой высокой обличительной силы. «… Русский монарх получил значение деспота, а свободноподданный народ – значение раба-невольника в своей земле!»»Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестною ложью… Правительство постоянно опасается революции и в каждом самостоятельном выражении мнения готово видеть бунт». «Все зло происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего правительства…» ⁷ и т.д.

Каждый, кто не видит реальной связи и взаимообусловленности противоположных начал в славянофильстве, подменяет материалистическую диалектику прудоновским «догматическим различением хорошего и дурного», побуждает напомнить ему слова Маркса: «Сосуществование двух взаимнопротиворечащих сторон, их борьба и их слияние в новую категорию составляют сущность диалектического движения. Тот, что ставит себе задачу устранения дурной стороны, уже одним этим сразу кладет конец диалектическому движению. Перед нами уже не категория, полагающая себя и противополагающая себя самой себе в силу своей противоречивой природы, а г-н Прудон, приходящий в движение, барахтающийся и мечущийся между двумя сторонами категории» ## К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр.

1. N. V. Riasanovsky, Russia and the West in the teaching of Slavophiles; a study of romantik ideology, Cambrige, Mass., Harvard Univ. Press, 1952.[↩]
2. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. IX, Изд. АН СССР, М. 1956, стр. 40. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
3. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, ГИХЛ, М. – Л. 1937, стр. 371.[↩]
4. А. К. Буцик, Суспільно-політичний рух в Росії 30 – 50 років XIX ст., Київ, «Радянська школа», 1964, стор. 49.[↩]
5. Цит. по кн.: «Великая реформа», т. III, М. 1911, стр. 182.[↩]
6. К. Аксаков, О внутреннем состоянии Россия, «Ранние славянофилы», стр. 72.[↩]
7. Там же, стр. 87, 86, 89, 90.[↩]