Ю. Г. Оксман в Саратове (Письма. 1947 – 1957). Публикация К. Богаевской

Как вы себя чувствовали в Саратове в эти годы?

– Как еще живая чернобурка в меховом магазине.

Запись Ю. Г. Оксмана.

Юлиан Григорьевич Оксман был арестован в Ленинграде 4 ноября 1936 года по доносу одной из сослуживиц – сотрудниц Пушкинского дома. Вскоре эта сотрудница была привлечена к суду за клевету на кого-то, но на судьбе Ю. Г. это никак не отразилось. Его приговорили к пяти годам заключения в лагере. В частности, как он мне рассказывал, ему еще инкриминировалось и приобретение для Пушкинского дома за 5000 рублей архива «пресловутого генерала Кутузова». Когда началась Великая Отечественная война, в лагерь приехала «тройка» и прибавила ему еще пять лет за «клевету на советский суд». Клевета эта заключалась в его утверждении, что он ни в чем не виноват.

5 ноября 1946 года, ровно через десять лет после ареста, пробыв в лагерях на Колыме, как говорили там, «от звонка до звонка», Ю. Г. был освобожден. Протащившись в товарном составе, постоянно стоявшем на запасных путях, более месяца, он приехал в Москву 28 декабря. На перроне его ждала жена Антонина Петровна, которая весь месяц приходила на вокзал в надежде его встретить.

Три месяца промелькнули в свиданиях с родными, друзьями, коллегами, на вечерах у пушкиниста М. Цявловского, в Литературном музее, в редакции «Литературного наследства». Но бездействие скоро начало тяготить Ю. Г. Он стал искать себе место за пределами Москвы. При помощи ленинградского литературоведа Г. Гуковского, бывшего во время войны в эвакуации в Саратове, он получил должность профессора в Государственном Саратовском университете. 8 апреля 1947 года Ю. Г. уехал в Саратов, где ему довелось проработать более десяти лет.

В жизни Ю. Г. переписка занимала значительное место, в особенности в годы его пребывания в Саратове. Писал он и с Колымы. Сохранилось более шестидесяти писем его оттуда к жене и матери. Находясь в тяжелых условиях, оторванный от любимого дела, ученый никогда не падал духом, не жаловался на свои невзгоды, старался внушить надежды на лучшее своим близким, может быть, не всегда искренно, а чтобы успокоить их. О действительных условиях его жизни там можно судить по записи 60-х годов, найденной мною после его смерти в его бумагах:

«КОЛЫМА

Никак не забыть зимних дней в Адыгалахе. Когда термометр показывал 50 градусов и больше («актировались» только дни, когда темпер<атура> была больше 52 градусов), я ощущал легкий шелест замерзающего пара – это было мое дыхание (воздух, кот<орый> выдыхали мои легкие, шелестел). Холода я не чувствовал, так как ветра не было, одет я был хорошо, но сердце замирало. Мне вдруг начинало казаться, что я не дойду до лесоповала, я считал шаги, вот-вот упаду!»

Однако интеллектуальная жизнь Ю. Г. не прекращалась и в лагере. Письма его были полны мыслей, впечатлений о прочитанных книгах, воспоминаний о прошлом, об ушедших друзьях, описаний красоты северной природы. Сохранилась копия его письма к одной родственнице, И. М. Альтер. Правда, даже это письмо, публикуемое далее, довольно грустное, все же заканчивается на мажорной ноте.

«1 сентября <1944 г.> Дорогая Ирочка, вот уже и «сентябрь на дворе» – коротенькое колымское лето пролетело так незаметно, как прошла и вся почти жизнь. На днях уехал Мика [брат, Эммануил], и с его отъездом оборвались, кажется, последние якоря. Как это ни странно, но до сих пор я не ощущал одиночества, как большое лишение. В тайге ведь в свое время целыми месяцами слова не с кем было перекинуть, а еще раньше были многие месяцы абсолютной изоляции от всего живого, но меня все это трогало очень мало. Я жил или воспоминаниями, или будущими книгами, которые мысленно писал главу за главой, страницу за страницей. Сейчас не то – я чувствую себя бесконечно уставшим от бесперспективности личного быта на ближайшее время, от всего груза последних лет. Даже книги не отвлекают, как обычно. Правда, и читать приходится сейчас не так много, как раньше. Очень огорчает меня и отсутствие писем. От мамы их нет уже два месяца. Тосенька пишет еще реже и скупее. Представляю хорошо их невеселую жизнь, но от этого еще тягостнее. Недавно мне попался чей-то перевод замечательных стихов Киплинга. Посылаю его тебе вместо скучной концовки унылого письма:

Умей поставить в радостной надежде

На карту всё, что накопил с трудом,

Всё проиграть, и нищим стать, как прежде,

И никогда не пожалеть о том.

 

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно всё пусто, всё сгорело –

И только воля говорит «Иди!»

Оживленная переписка из Саратова связывала Ю. Г. с Москвой и Ленинградом, с филологическими учреждениями и редакциями. Сам он не жалел ни времени, ни сил на писание писем («ни одного, даже студенческого, письма я никогда не оставлял без ответа»). Ни одну присланную ему чужую работу он не обошел молчанием, а всегда писал подробный разбор. Если бы собрать и издать все его письма, вышло бы несколько фолиантов (только мною получено от него почти 500 писем, главным образом из Саратова). Среди деловых соображений, сообщений о своих трудах, здоровье, успехах и неудачах проскальзывали мимоходом брошенные замечания, шутки, автохарактеристики, оценки людей и событий. К примеру:

«Обязательно купите книжку Андроникова (биб<лиотека>»Огонька») «Загадка Н. Ф. И.». Мне ее подарили вчера. Очень весело и умно!» (5 мая 1947 года).

По случаю 75-летия В. Бонч-Бруевича: «<…> я послал старику телеграфное поздравление – и послал его от души. «Побольше бы таких стариков», – как сказал бы генерал Дитятин» ¹ (12 июля 1948 года).

«Спокойствия настоящего нет, слишком много вокруг господ Искариотовых² , которых я иногда очень дразню, чтобы они не считали меня за полного идиота» (17 октября 1948 года).

«Мне работать, для себя не приходится по многим причинам, но основная – психологически сложная возможность работы только впрок, что разжижает всякую энергию» (27 октября 1948 года).

«Я не такая институтка, которую надо особыми мерами «подготовлять», подсахаривать пилюлю и т. п. Я всегда предпочитал и предпочитаю глядеть всякой беде прямо в глаза» (11 февраля 1949 года).

Говоря о работе пушкинистов над рукописями поэта: «С. М. <Бонди> всегда все делал лучше меня, а не хуже» (19 мая 1949 года).

«Фотографировался – и обомлел, увидев на карточке грузного, большеголового, несколько актерского склада детину, лет неопределенных, но весьма солидных. Итак, это – я. «Быть так». Грустно!» (25 мая 1949 года).

«Сегодня у нас 17-градусный мороз, с легким ветром. В такую погоду  вспоминаю Колыму – и мне начинает казаться, что я не в Саратове, а в Биаррице» (1 января 1951 года).

«Что же касается отношений ко мне редакции «Литературного н<аследства>», то я очень ценю эти отношения, люблю и уважаю обоих его редакторов, считаю себя обязанным Илье [Зильберштейну] ³ за многое на всю жизнь» (8 марта 1952 года).

«А бодрость, и легкость жизнеощущения – это ведь самое важное, что остается после «музыки», которая уступает, как известно, «одной любви» ⁴ (6 декабря 1954 года).

«Еще прислал мне просьбу о сотрудничестве <…> ежемесячник «Пионер». Поговорю с Лешей (моим 8-летним племянником. – К. Б.) может быть, станем работать вдвоем!» (20 марта 1955 года).

«Ах, если бы вы знали, как я хотел бы редактировать и комментировать через год-два Пушкина!» (20 марта 1956 года).

«Зато в Саратове получил письмо (на 10 печ<атных> стр<аница>х) от Ираклия⁵ – объяснение в любви и преклонении, готовый некролог» (10 мая 1957 года).

Я публикую отрывки из писем Ю. Г. ко мне, представляющие, с моей точки зрения, интерес для читателя. Опускаю строки, посвященные подробностям о его работе, быте, здоровье, о знакомых саратовцах. Первые годы жизни в Саратове Ю. Г. кроме лекций в основном занимался подготовкой к печати своего капитального труда – «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского» (вышла в свет в 1958 году и получила премию имени Белинского). Я, просматривала в Москве для него периодику 1830 – 1840-х годов, которой не было в саратовских библиотеках. Он засыпал меня вопросами, просьбами о справках в редких журналах. Редакция «Литературного наследства» посылала ему для контрольного чтения некоторые публикации и статьи (он одно время был членом редколлегии этого издания). В ответ он сообщал свои замечания, соображения и оценки. Все это интересно только специалистам-литературоведам.

Иногда в его письмах встречаются резкие или иронические характеристики некоторых литераторов, большей частью справедливые, но порой слишком раздраженные. Кое-кто из этих людей еще жив, у других существуют близкие. Время для полной публикации этих писем еще не пришло.

21мая<1947г.>

Вы спрашиваете меня о Тютчеве. Знаете ли, что «для души» Тютчев всегда значил для меня не меньше, а, м<ожет> б<ыть>, даже больше, чем Пушкин. В Магадане я пользовался им, как верующие пользуются Евангелием или Библией. Да и сейчас, как какое-то жизненное мотто звучат для меня тютчевские строфы («Из края в край, из града в град, Судьба, как вихрь, людей метет – И рад ли ты, или не рад…»).

17 июня <1947 г.>

Моя идиллическая жизнь в Саратове сейчас мне очень по душе. Занят только своими делами, читаю и пишу то, что нравится, часами высиживаю в библиотеке, проглядывая старые и советские журналы (недавно в два вечера одолел 106 томов «Крас<ного> архива»), хожу в кино (чудесная «Золушка» Жени Шварца – нашего друга), в театр (очень приятная и культурная труппа) <…>. На днях отвлекся от Белинского, стал писать работу о Кольцове для «Учен<ых> записок» и до сих пор сижу над посторонним, по существу, материалом. Зато Кольцова знаю сейчас назубок, а заодно и всю литературу о нем – от Неверова до Плоткина⁶ . Вероятно, что-нибудь получится у меня, но я рассчитывал на более эффектный результат.

26 июня <1947 г.>

Ваши «мысли вслух» мне помогают уяснить то, что мне всегда было несколько неясно, – это недоучет чуткости и зрелости окружающих меня людей, привычку думать о существе дела, недооценивая форму. В литературе я это ощущаю правильно, а в быту делаю непростительные ошибки.

Лето 1947 года Ю. Г. провел под Ленинградом. В конце августа пробыл несколько дней в Москве, где мы обсуждали дела по «Летописи» Белинского. В Саратове же начались тревоги в преддверии зимы в ожидании обещанной квартиры.

15 сентября <1947 г.>

Наконец, дали нечто подходящее, но оттуда выселили семью в 6 человек, которая сидит в коридоре, не зная куда деться. Можно ли вселяться в таких уеловиях? Вероятно, по нынешним временам, можно, но ни Ант<онине> Пет<ровне>, ни мне это не представляется правильным. Отказ от этой квартиры будет рассматриваться как некорректный и антиобщественный поступок (так мне заявил председатель райсовета, направляя в квартиру милицию). Эта трактовка меня мало волнует, но перспектив на новый ордер, конечно, лишает.

2окт<ября> 1947 г.

Милая Ксения Петровна, завидую вашему «дьявольски-рабочему настроению» – вы действительно горами ворочаете. Поэтому просто стыдно мне отрывать вас своими запросами от настоящих дел. У меня настроение тоже рабочее, но без остатка растрачиваю его на лекции и университетскую суетню. Прошел целый месяц – и я не имел возможности ни строки написать – есть отчего впасть в уныние. Правда, приходят иногда хорошие мысли и при работе над общим курсом (напр <имер>, я четыре часа читал о пережитках классицизма в литературе первой четверти XIX в., переосмысляя историю «Арзамаса», устанавливая новую генеалогию рус<ской> худож<ественной> прозы – от Карамзина к Лермонтову и Толстому в обход Пушкина, от Измайлова и Нарежного к Булгарину и Гоголю и т. д. и т. п.), но все это ведь «нерентабельно» в научно-исслед<овательском> плане и отвлекает от задач сегодняшнего дня, т. е. от Белинского. Спецкурс, правда, двигается, по работа над ним ничего общего не имеет с тем, что я делаю как исследователь. Кому нужны мои лекции о веневит<иновском> кружке⁷ , о Станкевиче, о Надеждине и Полевом, о Шеллинге и Гегеле, об ошибках Плеханова и достижениях Иовчука? ⁸ А на все это нужно время, нужны сотни книг, нужна выдумка, чтобы не краснеть за себя, чтобы свести концы с концами, чтобы отвечать за концепцию, чтобы приобщать новые кадры к всему «высокому и прекрасному» без профанации нашей науки на манер столичных краснобаев <…>.

15 ноября <1947 г.>

Милая Ксения Петровна, очень тронут вашим сердечным участием в моих делах. Вы нашли такие трогательные слова, каких я и не подозревал в вашем репертуаре. Не думайте только, что я долго был удручен всеми неудачами, которые как-то уж все сразу скопились перед годовщиной моего возвращения к жизни (да, 5 ноября исполнился ровно год моего изъятия из узилища, а в конце ноября я выехал из Магадана). Вспомнил я об этой дате к вечеру, а на следующий день получил телеграмму от Ант<онины> Петровны. Живется мне без нее плоховато, я, конечно, избаловался. Праздниками дома не бывал, но все развлечения имели грустный осадок. Чувствую, что завидую молодости, беспечности, что перехожу в ранг уходящего поколения. А в глубине души с этим не хочу соглашаться. На университет мне жаловаться нельзя, но, конечно, на полтораста человек слушателей приходится больший процент случайных людей, чем будущих литературоведов. Все-таки налаживаю как будто бы группу очень толковых ребят. Из семинара по источниковедению выделилось уж около десятка маленьких работ, которые можно и в печать пускать <…>. Знаете ли вы, что я послал открытку Бонди под впечатлением его статьи о драматургии Пушкина⁹ . Статья в самом деле замечательная – свежа, остроумна и убедительна. Но не удержался от того, чтобы во второй половине письма не выразить своего негодования по поводу его толкования моего старого письма, а заодно обложил его том поэм в акад<емическом> издании за озорство с техникой подачи «Гавриилиады» ¹⁰ . Ведь этот текст дан без всякой его мотивировки, без единого варианта. Я помню, что еще при мне Б. В. Томашевский собирался это сделать, во я не верил, что он свою угрозу сможет осуществить. Где же был Бонди? Где Цявловский? Зачем стоят их имена на этой импрессионистической вермишели?

26 декабря 1947 г.

Милая Ксения Петровна, поздравляю вас с Новым годом, который мне кажется не просто очередным в ряду тех, страницы которых перевернулись с большим или меньшим интересом для нас, а очень значительной вехой вроде «1905», «1917», «1918», «1925». Я о «1948 г.» не раз уже задумывался в течение всей своей сознательной жизни без конкретных оснований, а в порядке какой-то сверхчувственной интуиции. Поэтому и поздравляю вас с некоторым подъемом, а не так, как поздравил бы, скажем, в прошлом году <…>. Кстати, тема «К. Аксаков и Белинский» не случайно «мелькает» в вашем воображении. «Нового» сказать здесь можно очень много, хотя бы потому, что до сих пор ничего в этой области не сказано. А проходит эта тема через всю жизнь Белинского, причем дает повод касаться всего того, что связано с периодом 30 – 40-х годов в идеологической эволюции Белинского. Заодно следовало бы разрешить вопрос, когда К. Аксаков стал славянофилом, а тем самым и проблему генезиса славянофильства как доктрины, противостоящей Белинскому. Здесь много окажется неожиданного и очень интересного. Впрочем, об этом уж лучше поговорить, когда вы приступите к работе. Не знаю, выберусь ли я в январе в Москву, но в феврале буду обязательно. Спешить мне не приходится потому, что ничего готового не будет по Белинскому, а как раз январь – месяц каникулярный, можно поработать для себя. После долгого перерыва опять возобновились переговоры о саратовском сборнике «Памяти Белин<ского>»¹¹ . Надо отдавать его в набор в январе, а заниматься им у меня Пропала охота. Никто не хочет пальцем пошевельнуть, денег до сих пор не давали даже на машинистку и рассчитывают, что я возьму всю черную, организ<ационную> работу на себя, чтобы потом не отвечать за все, если не угодим «Культуре и жизни».

7 февраля <1948 г.>

Вчера читал доклад в Филологическом обществе (объединение всех саратовских литературоведов и лингвистов) о Кольцове. Было много народа, очень оживленно обсуждали, шумно под конец меня приветствовали, но меня все это трогало очень мало – сам я остался недоволен и собою, и своим докладом. Задумано все было в этом построении гораздо интереснее, чем получилось. А мне особенно хотелось решить в этой работе проблему композиции, построить специальный доклад по законам новеллистического повествования, с сюжетным развертыванием, с лирическими отступлениями, с неожиданными концовками и т. д. и т. п.

Одно время Ю. Г. проектировал поместить в «Ученых записках Саратовского университета» избранную библиографию Белинского, составленную мною, но это не состоялось. Просмотрев мои карточки, он писал:

6 апреля 1948 г.

Милая Ксения Петровна, получил я сегодня ваш пакет и очень смущен тем, что мои беглые мысли вслух по поводу еще более беглого просмотра ваших карточек вами приняты как какие-то директивные указания. Я ведь не «Ю. И. Масанов» ¹² и ни на какое редакторское самовластие в вопросах библиографии не претендую. Согласны вы с моими сомнениями – хорошо, не согласны – поступайте по-своему. В свое время я немало копий поломал, переламывая покойного А. Г. Фомина, – в конце концов он капитулировал, но, не будучи пушкинистом, не мог довести своей переработки «Пушкинианы» ¹³ до конца, а после моего изъятия из обращения так перепугался, что даже издания, в которых я участвовал, из книги своей выбросил, переверстав весь справочник <…>.

Весной 1948 года к 100-летию со дня смерти Белинского я участвовала в подготовке Государственным Литературным музеем юбилейной выставки (в залах Политехнического музея). Ю. Г., интересовавшийся всеми литературными делами, писал:

3 мая <1948 г.>

Милая Ксения Петровна, не сомневаюсь, что вы уже здоровы и счастливы. Весенние жаркие дни, судя по слухам, в Москве установились всерьез и надолго. Выставка не дает вам, конечно, отвлекаться праздными размышлениями о суете мирской, что тоже должно способствовать стабилизации оптимизме. Кстати, о выставке. Не думаете ли вы, что на этой самой выставке надо объединить все, что есть в Ленинской библиотеке интересного и ценного, прихватив к сему и 40-е годы из Пушкинского дома? Не беда, если московские старые комнаты из Музея 40-х годов полностью воскреснут на вашей экспозиции – юбилей Белинского есть в то же время дата столетия демократической культуры, которая впитала в себя традиции любомудров, кружков Станкевича и Герцена, линии Полевого и Надеждина. Словом, вам есть, где разгуляться!

Из «Литер <атурного> наследства» не получил за все время ни строки. Правда, сам написал только на днях. Пришло мне в голову – не следовало бы мне обратиться в Юбилейный комитет с заявлением, что так, мол, и так, но мною установлен текст письма Белинского к Гоголю, отменяющий все известные публикации как негодные и мотивированный в специальной монографии, которая при сем прилагается¹⁴ . Если бы не отношения мои с «Лит<ературным> наслед<ством>», то и не сомневался бы в правильности этого хода. Написал об этом Макашину. Мне кажется, что это заявление нельзя было бы замолчать, а публикация об этом факте развязала бы узел и игру в молчанку.

15 – 17 июня <19>48 г.

Дорогая Ксения Петровна, только что возвратился из Вольска. Очень встряхнулся, посвежел и готов возвратиться к жизни, если опять не тарарахнут дубиной из-за угла. Волга сейчас изумительна, пароход действует как санатория для нервнобольных, а Вольск сам по себе очень старозаветный, уютный русский городок, располагающий к душевному умиротворению. Встречали меня там, как путешествующего принца, что и меня настроило на соответствующий лад. Провел два дня среди районного учительства, читал лекцию, выступал по учительским злобам дня, давал ответы на все проклятые вопросы, вливал бодрость в увядающие души – и т. д. После конференции кейфовал в гостинице, пил пиво, ел мороженое, спал, как сурок, слушал Бодлера в новых переводах И. А. Лихачева¹⁵ (старого знакомого Тат<ьяны> Григ<орьевны>¹⁶ , который четвертый год отдыхает в Вольске после дальних странствий). Сейчас у меня на столе три фолианта, защита которых назначена на послезавтра. Готов только один отзыв, второй додумываю, а для третьего (творчество В. А. Слепцова) только материалы выписал, ибо и книг по рев<олюционно>-демокр<атической> беллетристике никогда в доме не держал, да и Слепцова не читал.

Получил партию книг по Белинскому из Ленинграда вместе с письмами Н. И. Мордовченко¹⁷ . В числе книг многострадальный XIII-й том и брошюра¹⁸ (очень умная и живая) самого Н. Ив. Опять захотелось писать и самому, ведь по-настоящему я с марта не работаю, если не считать нескольких дней, в которые набросал десяток страниц об отношении Белинского к Чаадаеву и к буржуазным либералам (вставка в работу об установках письма к Гоголю) ¹⁹ <…>. Жду с нетерпением ваших впечатлений от выставки. Даже смутно не ощущаю ее масштабов. Но, разумеется, это должно быть очень значительно, несмотря на участие Лаврецкого, самое имя которого как-то мельчит всякие большие начинания. На выставке вы, конечно, перевидаете всех чемпионов нашего литературоведения.

В августе – начале сентября я провела свой отпуск в Саратове у Оксманов. Ю. Г. после моего отъезда шутливо писал:

23 – 24 сентября <1948 г.>

Милая Ксения Петровна, ваше письмо от 18 сент<ября> получили на пятый день. Ант<онина> Петровна уже начала было выражать беспокойство по поводу вашего молчания <…>. Но счет времени мы ведем пока только по вашей эре – «до отъезда Ксении Петр <овны>», «до приезда Кс<ении> Петр<овны>», «дней пять после того, как Кс<ения> Пет <ровна> принесла арбуз» и т. д.

И далее уже серьезно:

1

Обстановка в Саратове с каждым днем становится сложнее. Четырехдневная дискуссия в университете о выявленных у нас гнездах вейсманистов закончилась не только изгнанием из унив<ерситет>а всех виновных <…>, но и предложением заняться выяснением идеологического лица всех факультетов. Нажим предвидится очень серьезный, ибо прохвостов, любящих ловить рыбку в мутной воде, везде много, а в ученых кругах особенно. Получено и новое распоряжение Минист<ерства> высшего образования – не печатать ни одной строки без рецензии и визы Москвы. Это, конечно, убьет и наши «Ученые записки». Сейчас я хлопочу, чтобы сборник о Белинском сдали в набор, сославшись на то, что он был в типографии до нового циркуляра. А в Москву можно было бы послать гранки. Не знаю, удастся ли это, ибо, по соображениям превентивным, я не войду в новую редколлегию «Учен<ых> записок», да и из старой попросил изъять свою фамилию <…>²⁰ .

5 октяб<ря 19>48

Два вечера читал доклады – один на сессии Музея Чернышевского, другой в Филологическом объединении. Прошли оба доклада очень эффектно, народу в унив<ерситете> было так много, что некоторым пришлось уйти за невозможностью раскрыть двери, заваленные молодежью, – словом, со времен Г. А. Гуковского старожилы ничего подобного, по свойственной им слабости, «не запомнили». Среди присутствующих друзья заметили и тех, кто специально прислушивается. Надеюсь, что они остались недовольны, ибо поживы я им не оставил. Впрочем, Н. М. Чернышевская²¹ в прениях мне заметила, что III отделение я напрасно именую органом госбезопасности. Я смиренно признал ценность ее указания и не принял боя. Читал я, как вы догадались, о письме Белинского <к Гоголю>, импровизируя в добавление к писанному о характере отношений Чернышевского к Белинскому.

Полным ходом пошла работа в пушк<инском> семинаре с выездной экскурсией студентов на Пугачевскую²² для обзора Пушкинианы. В моих объяснениях спец<иальное> место уделено было и обоим выпускам «Пушкина в печати» ²³ . A propos отмечалось, что на днях вышеупомянутая К. П. Богаевская собственною персоною посетила Саратов («проездом из Ниццы в Париж»), чтобы проверить мои desiderata. В лекциях широко популяризирую С. М. Бонди. На будущей неделе состоится первый доклад – разбор биографии Пушкина, написанной Л.

1. Отставной генерал Дитятин – комический персонаж, тип самодура и тупого бюрократа из устных рассказов И. Ф. Горбунова.[↩]
2. Господин Искариотов – герой одноименной песни Беранже – полицейский сыщик.[↩]
3. Редакторы «Литературного наследства» – И. С. Зильберштейн и С. А. Макашин.[↩]
4. Усеченная цитата из «Каменного гостя» Пушкина (сцена II): «Из наслаждений жизни Одной любви музыка уступает…»[↩]
5. И. Л. Андроников.[↩]
6. Имеются в виду первый биографический очерк о Кольцове Я. М. Неверова «Поэт-прасол Кольцов», напечатанный в «Сыне Отечества», 1836, N 12, и вступительная статья Л. А. Плоткина к Полному собранию стихотворений Кольцова 1939 года (Большая серия «Библиотеки поэта»).[↩]
7. Поэт Д. В. Веневитинов (1805 – 1827) был основателем «Общества любомудрия», занимавшегося изучением главным образом немецкой философии.[↩]
8. Г. В. Плеханов в своих многочисленных блестящих статьях о Белинском хотя и называл его «гениальным социологом», но объяснял развитие мировоззрения критика влиянием немецкой философии, а не русской литературы и действительности (Г. В. Плеханов, В. Г. Белинский. Сборник статей, М. -Пг., 1923). Точка зрения Плеханова была опровергнута в книге М. Т. Иовчука «Белинский, его философские и социально-политические взгляды» (М., 1939).[↩]
9. Статья С. Бонди «Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века» была напечатана в сборнике «Пушкин – родоначальник новой русской литературы», М. – Л., 1941.[↩]
10. Текст поэмы Пушкина «Гавриилиада» дан в академическом издании (т. V, М., 1937) Томашевским по восьми рукописным и трем печатным источникам (как известно, автограф не дошел до нас), а вариант в несколько стихов приведен только один (общий редактор тома С. Бонди).[↩]
11. Сборник «Памяти Белинского» преобразовался в очередной выпуск «Ученых записок Саратовского университета», т. XXXI, вышедший в 1952 году.[↩]
12. Ю. И. Масанов – библиограф; подготовил к печати известный труд своего отца, И. Ф. Масанова, «Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей» в четырех томах (вышел в свет в 1956 – 1960 годах).[↩]
13. А. Г. Фомин – библиограф. Имеется в виду его последняя крупная работа «Puschkiniana. 1911 – 1917», М. -Л., 1937.[↩]
14. Установленный Ю. Г. критический текст письма Белинского к Гоголю (подлинник, как известно, не сохранился) положен был, с его разрешения, в основу публикации документа в «Литературном наследстве», т. 56, II, М., 1950.

    Эту работу полностью должен был готовить один Ю. Г., но главный редактор «Литературного наследства» в то время, П. И. Лебедев-Полянский, категорически запретил упоминать его имя.[↩]

15. И. А. Лихачев – полиглот, переводчик художественной литературы со многих европейских языков; неоднократно репрессировался.[↩]
16. Т. Г. Цявловская (1897 – 1978) – пушкинист, текстолог, автор книги «Рисунки Пушкина» (1930).[↩]
17. Н. И. Мордовченко (1904 – 1951) – литературовед, любимый ученик Ю. Г.[↩]
18. Последний том Полного собрания сочинений Белинского, в дополнение к 12-ти томам под редакцией С. А. Венгерова, вышел в 1948 году (М. -Л.) под редакцией уже В. С. Спиридонова. Брошюра Н. Мордовченко – «В. Г. Белинский. 1811 – 1848. Очерк литературно-критической деятельности», Л., 1948.[↩]
19. О неприятии Белинским политического пессимизма в отношении будущего России П. Я. Чаадаева сказано в статье Ю. Г. «Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ» («Ученые записки Саратовского университета», т. XXXI, с. 144 – 148). [↩]
20. Несмотря на эти слова, Ю. Г. до конца оставался в редколлегии «Ученых записок Саратовского университета».[↩]
21. Н. М. Чернышевская – внучка Н. Г. Чернышевского; в то время директор Музея Чернышевского в Саратове.[↩]
22. Ю. Г. жил в Саратове на Пугачевской улице (д. 123).[↩]
23. Имеются в виду два выпуска «Русской Пушкинианы» Библиотеки им. В. И. Ленина: Н. Синявский, М. Цявловский, Пушкин в печати. 1814 – 1837, изд. 2-е, и К. П. Богаевская , Пушкин в печати за сто лет (1837 – 1937), М., 1938.[↩]