«Любезные разговоры» (Пушкин, Лев Толстой и Погодин)

Толстой накануне возвращения на родину в апреле 1861 года поведал «тетеньке» о задаче, которую предстояло ему решать. «Я везу с собой столько впечатлений и столько знаний, что мне придется долго работать, чтобы уместить все это в порядке в голове» ¹ . Однако из дневниковых Заметок и пространных писем явствует, что из приобретенных «знаний» принципиальные выводы уже были им сделаны.

Осмысление «знаний» и «впечатлений», полученных Толстым в странствиях по Старому Свету, побуждало путешественника к сопоставлению Европы и России, выяснению различий, постижению формулы развития России и ее пути. Собственно, это и составило главный тематический узел цикла педагогических статей, написанных «приходским учителем» в часы, свободные от уроков, и опубликованные в журнале «Ясная Поляна». Отличительная особенность России, по мнению Толстого, в том, что она не подверглась гибельному воздействию цивилизации, а главное – на ее просторах живет и трудится огромный пласт земледельцев, хранителей заложенных природой естественнонравственных добрых начал, не ведающих эгоистического своеволия. Вот у них-то, казалось Толстому, «и больше силы, и больше сознания правды и добра, чем в поколениях баронов, банкиров и профессоров» (8,345), и к тому же «люди народа, – свежее, сильнее, могучее, самостоятельнее, справедливее, человечнее и, главное – нужнее людей, как бы то ни было воспитанных» (8,242). На таком своеобразном толстовском народолюбии зиждилось его народнически-почвенное воззрение, суть которого в том, что Россия пойдет своей дорогой, отличной от западной. Она выработает свою «русскую систему народного образования… свою и непохожую ни на какую другую систему» (8,179).

Еще в Брюсселе, а потом дома великий мастер стремился изобразить ту «субъективную Россию», в любви к которой признавался в письме к Герцену. Ему явно хотелось создать эпическое сказание о естественнородовой крестьянской жизни, ее устойчивом бытовом укладе, неразрушенной иерархии семейных отношений, о поэзии общего труда и молодой любви. Знаменательно, что один из набросков назывался «Идиллия». Но автор, видимо, сознавал одноплановость и тенденциозность своих «начатков». Ведь им уже было опубликовано «Утро помещика» и задумано повествование о несчастном Поликее, о власти денег, о таинственном злом духе, витавшем над сельчанами. Ему была ведома и другая, отнюдь не идиллическая сторона бытия народа и мужицкой души. На сей раз писателя постигла неудача.

Впереди великого художника ждала не то что удача, а восхождение на вершину мировой славы, сотворение величайшего произведения национальной словесности. Озарение нашло на него, когда с педагогическими штудиями было покончено. Писателю вдруг открылась реальная историческая ситуация эпоса, противоборства России и Запада, разных философий жизни, психологии, этических представлений, ситуация, когда «государство управлялось народом, а не владыками», национального единства, общины. Это была ситуация «грозы 12-го года», в высшей степени благотворная для его художнической индивидуальности, для его миропонимания, вдохновившая его на написание своей бессмертной «Илиады».

«Лева начал новый роман» ² , – делилась Софья Андреевна с сестрой радостной новостью. А чуть позже сам автор оповестил об этом событии свою так называемую «бабушку». «И работа… есть у меня. Работа эта – роман из времени 1810 и 20-х годов, который занимает меня вполне с осени…

Я теперь писатель всеми силами своей души…» (17…31? октября 1863 года).

Толстой окунулся в прошлое, им не пережитое, и у него возникла естественная потребность в общении с теми, чья юность и молодость пришлись на эту памятную эпоху, он стал изучать ее. Так, Толстой оказался среди «последних обломков пушкинской поры», свидетелей минувшего, близких поэту. В один из нескольких дней, проведенных зимой 1863 года в Москве, он заглянул в «избу» на Девичьем поле к М. П. Погодину, и тот пометил у себя в дневнике: «Толстой Лев за материалами о 1812 годе» ³ . Адрес этот был им выбран отнюдь не случайно: во-первых, Погодин, известный историк, специально изучавший первые десятилетия XIX века, обладал уникальной библиотекой. Во-вторых, историку довелось видеть занятие Москвы, ее пожар и исход вражеской армии. И наконец, он был сыном этого века, дышал его воздухом и на протяжении десятилетий оставался верным спутником Александра Пушкина. Мощное излучение его музы обожгло магистра Московского университета по прочтении его ранних поэм, хотя еще с оговорками. «Говорил с Тютчевым о молодом Пушкине, – помечено в его дневнике от 1820 года, – об оде его «Вольность», о свободном, благородном духе… Восхищался некоторыми описаниями в Пушкинском «Руслане»; в целом же такие несообразности, нелепости, что я не понимаю, каким образом они могли придти ему в голову» ⁴ . А «Кавказского пленника» Погодин счел «превосходным», что побудило его выступить с «разбором» в «Вестнике Европы» (1823, N 1), из которого явствует, что на поэтическом небосклоне взошла звезда, по силе света и величине не имеющая себе равной. «Давно уже любители Поэзии не получали от наших стихотворцев никаких подарков значительных; в 1815 немного вышло таких произведений» которые бы с честью заняли место в сокровищнице Русской словесности, – утверждал критик. – Новой Атлет Пушкин… кажется, хочет вознаградить сей недостаток: прошлого года он дал нам «Руслана»; ныне получили мы от него «Кавказского пленника», и скажем смело, что эта повесть должна почесться прелестным цветком на Русском Парнасе. – Молодой стихотворец быстро идет вперед… в «Кавказском пленнике» вместе с юным, крепким, пылким воображением видно искусство и зрелой плод труда; соображение обширнее, план правильнее» ⁵.

Неудивительно, что весть о приезде осенью 1826 года в Москву «нового атлета» взволновала его горячего поклонника, с нетерпением ждавшего встречи с ним, но знакомые ему архивные юноши, давние друзья «изгнанника», не торопились позвать его на свои пиршества. «Мне больно или завидно» ⁶, – признался Погодин. Такая дискриминация задевала его: сын вольноотпущенного крепостного, скромный преподаватель благородного пансиона, домашний учитель детей князя И. Д. Трубецкого, начинающий беллетрист сознавал униженность своего положения в сравнении с аристократическими юношами, для которых Михайловский пленник был абсолютно своим. Разночинцу Погодину хотелось устранить барьер между ними и войти полноправным членом дружины с «изгнанником» во главе. Он стремился познакомиться с боготворимым им поэтом из-за высоких чувств, испытываемых к нему, но вместе с тем в нем таилась надежда, что это принесет благотворные перемены в его судьбе, сотрудничество и поддержку. Под сенью великого имени, думалось издателю «Московского вестника», он сумеет обрести достойное место в современном литературном сообществе. Следует заметить, что такого рода ставка на Пушкина никогда не оставляла его, но в этом он признавался только в интимных записях.

Пушкин – один из ведущих персонажей обширного погодинского дневника: в нем отмечаются дни, проведенные совместно, содержание их бесед раскрывается то лаконично, то обстоятельно, иногда даже с точной передачей сказанного его собеседником. Солиден и объем дошедшей до нас их переписки – 32 письма Александра Сергеевича и 10 его корреспондента. Массив этих документов позволяет получить представление о своеобразии союза гениального мастера с «просвещенным, умным и деятельным ученым» ⁷ . Поэт не питал к Погодину тех нежных чувств, того душевного тепла и привязанности, как к Дельвигу или Вяземскому, да и ко многим друзьям его юности, не слал ему дружеских, лирически-исповедальных, игриво-шутливых посланий. Обменивались они строго деловыми «грамотками», в которых затрагивался существенный для обоих спектр вопросов – издательских, журнальных, борьбы литературных партий, профессиональных. Очевидно, что их личное и эпистолярное общение характеризуется диалогом, интеллектуальным, серьезным – то согласным, то полемическим, – который и сделал их необходимыми друг другу. Потому, что диалог этот оказался плодотворным. Возникшее между Пушкиным и Погодиным содружество, несмотря на несопоставимость талантов, на разномыслие, неприятие кудесником слова немецкой метафизики, адептом которой был редактор «Московского вестника», держалось прежде всего на поклонении музе Клио, на пересечении сфер художнических интересов и на сотрудничестве в редактируемых ими журналах.

Под разными датами мы находим в погодинском дневнике однотипные пометы, свидетельствующие, что стоило поэту и ученому оказаться под одной крышей, как тотчас возникала дискуссия о прошлом и настоящем отчизны: «К Пушкину. Об истории и России»; «С лекции к Пушкину, долгий и очень занимательный разговор об русской истории»; «Презанимательный разговор о российской истории, о Наполеоне, о Александре (мир в Москве)» ⁸ . А статья Погодина «Исторические размышления об отношениях Польши к России» ⁹ вызвала «занимательный разговор» о том, «кто русские и нерусские», разгорячивший его собеседника, и сохранила для нас драгоценное наблюдение: «Как воспламеняется Пушкин, – и видишь восторженного» ¹⁰. Уж не слышатся ли отголоски тех толкований в стихах о «маститом страже страны державной», что «русский глас нам издает» («Пред гробницею святой»), «Клеветникам России», где «развалины пылающей Москвы» и «кумир», поваленный в «бездну»? Уж так ли несправедлив намек Погодина, когда он в старости вспоминал: «До этого стихотворения (то есть «Клеветникам России». – С. Р.) я прочел Пушкину свои исторические размышления об отношениях Польши и России, которые он выслушал 5 – 8 апреля 1831 года с особенным вниманием и участием…» ¹¹

Погодин поддерживал и разжигал интерес поэта к национальной истории: ведь он, пожалуй, единственный в его окружении ученый, исследователь давнего и не очень давнего прошлого, археограф, с кем можно было обсуждать дела минувших дней, оценивать личности и деяния властителей, царедворцев, государственных деятелей, постигать их характеры, психологию, драматические коллизии.

Эти часы, проведенные в дискуссиях и штудиях, не были напрасными как для одного, так и для другого. Без них будущий профессор, возможно, не стал бы заниматься исследованием ряда загадочных исторических сюжетов и наверняка не отважился бы дерзнуть вслед за поэтом сочинить народную историческую трагедию.

Решающим стал для него тот день, когда в доме Д. Веневитинова он прослушал чтение автором драмы «Борис Годунов», сильно его взволновавшей. «Наконец прочли «Годунова». Вот истина на сцене. Пушкин! ты будешь синонимом нашей литературы. Какие положения!» – такое резюме сделал Погодин, вернувшись к себе домой. Спустя полвека он воспроизвел в подробностях это знаменательное событие и царившую там атмосферу! «Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно… Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались… Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления» ¹². Погодин еще многократно будет перечитывать гениальное пушкинское творение, «с большим удовольствием», «с восхищением»»переписывать» рукопись для публикации в «Московском вестнике», просматривать корректуру и не переставать испытывать наслаждение от прикосновения к этому «чуду». Оставаясь верным своему призванию, историк решил провести исследование пушкинской версии сюжета трагедии, а его результаты изложил в статье «Об участии Годунова в убиении Царевича Димитрия» («Московский вестник», 1829, N 3), в которой доказывал непричастность Годунова к гибели царевича, оправдывал его политику: «блистательное правление», «возвел Россию на высокую степень могущества и славы» ¹³. Пушкин был решительно несогласен с концепцией историка, на журнальном оттиске статьи им сделаны 36 замечаний, оспаривающих его доводы, причем иногда в резкой форме, со ссылками на Карамзина. На этой почве происходили между ними азартные словесные баталии. Пометы Погодина об этом весьма выразительны: «К Пушкину по вызову… Спорили до хрипу о «Борисе» перед Д. Давыдовым, которому нравится мое разыскание», «К Пушкину, и с ним четыре битых часа в споре о «Борисе». Он procureur du Roi¹⁴ , а я адвокат. Я не могу высыпать ему ответов, но упросил написать статью, на которую у меня готово возражение» ¹⁵. Его оппонент не принял это предложение, считая достаточным свой обстоятельный «разбор» оттиска.

Поэт также стимулировал осуществление литературных замыслов Погодина. Именно его шедевр, взбудораживший ум и сердце, побудил магистра встать на стезю драматического творчества, испытать себя в опыте сочинения пьесы об одной из «эпох нашей истории». «В антракте¹⁶ мне представился образ Марфы Посадницы, о которой я давно думал, искав языка. Жуковского «Орлеанская дева» дала мне некоторое понятие об искомом языке, а «Борис Годунов» решил его окончательно» ¹⁷, – свидетельствует его дневник. Эта пьеса являлась для ее автора некоей козырной картой, которая принесет ему успех, изменит его социальный статус, самочувствие, возвысит в глазах окружающих «аристократов». «О, если бы написать мне «Марфу Посадницу»! – поверял он своей заветной тетради то, о чем вслух никогда им не произносилось. – С каким торжеством взглянул бы я тогда на этих величавых героев.., которые смотрят теперь на меня с презреньем, как я в уголку, в молчании, слушаю их решительные выходки и должен бываю уступать им» ¹⁸. В этой скрытой борьбе за свое самостоянье, которую вел сын крепостного, только Пушкин, с его громким именем и авторитетом, мог стать ему опорой, помочь выйти из его подпольного тяжелого психологического состояния.

Весь процесс писания пьесы проходил под присмотром мастера, на его суд Погодин выносил фрагмент за фрагментом, внимал его замечаниям, воодушевлялся его одобрениями, щедрыми и искренними. Первое действие «чудо», «заплакал в третьем действии», четвертым был «доволен» и «в восхищении» от всей пьесы¹⁹ . Вместе «с очень лестной похвалой» автору было указано на «неправильность… слога и языка» (X, 250). Явно преувеличенные похвалы «вечевой хронике» объясняются ее соответствием пушкинской теории драмы, той его поэтической системе, которая явила себя в «Борисе Годунове». Материя погодинского сочинения тоже «важное историческое происшествие», «главное действующее лицо – народ», царь Иоанн изображен «без театрального преувеличения, без противусмыслия, без шарлатанства» (VII, 150, 152), то есть соблюдены «условия и основания драматического искусства», канонические, с точки зрения поэта. По этой причине он сделал пьесу Погодина предметом аналитического разбора для обоснования и формулирования своей теории современного драматического искусства, доказательства ее эффективности. Статья «О народной драме и драме «Марфа Посадница» не была им закончена и полностью опубликована только в 1842 году, но ее содержание Погодину было известно²⁰ .

Между этими собратьями по перу постепенно складывалось практическое профессиональное содружество, обязательным элементом которого были «любезные разговоры», личные и эпистолярные, по поводу их сочинений, рукописных и печатных, начатых и завершенных, задуманных и обдуманных. В этом нуждались оба, но для великого Пушкина поклонение без лести преданного человека такого уровня, его понимание неповторимости художнической индивидуальности «атлета» являлось отрадой. Особенно когда на его долю выпадала и неоправданная брань, и незаслуженная хула.

Исходившая от создателя «Бориса Годунова» вера в него, в его способности изменили самочувствие Погодина, и он немедля принялся за работу над пьесой, на сей раз о «северном исполине». И именно тогда поэт берется за составление солидного исторического труда о Петре, о «державном властелине», его эпохе, его личности, его деяниях. По наблюдению Барсукова, совпадение было закономерным: «Жизнь и деяния Петра Великого были для Погодина постоянным предметом изучения; вдохновленный им, он, в 1831 году, написал трагедию «Петр I» ²¹. Да как было не вдохновиться, если прочитаны «Стансы», «Полтава», главы «Арапа Петра Великого», выслушаны колоритные пушкинские анекдоты, его раздумья, плоды книжных и архивных изысканий, что ложилось на плодотворную почву. Историк также был неравнодушен к «революционеру на троне», изучал его время, его жизнь, писал о нем. По признанию ученого, его новый опус обретал плоть и форму «пред глазами… Пушкина» ²². Конечно, это так: заполнены только начальные страницы, но по заведенному порядку уже «хочется прочесть… первое действие Пушкину», «первое действие надо прочесть Пушкину до отъезда», «Петр» пишется… Захотелось прочесть Пушкину» ²³. Пушкин с таким «желанием» считался и, рассеивая сомнения драматурга, наставлял его: «Пишите «Петра»… в наше время будьте хоть его живописцем» (X, 280), правда, «советует писать прозою» ²⁴. Конечно, не ведал он, что тот решал, кроме творческой, еще одну, психологическую, имеющую для него огромное значение, задачу. Об этом в дневнике очень откровенно говорится: «С каким жаром творил я «Петра»! Какие надежды возлагал я на него» ²⁵. «Неужели и «Петр» не вымчит меня из толпы?..» ²⁶– вопрошал он. «Надежда»»вымчаться из толпы», встать вровень с элитой аристократической, интеллектуальной, будет преследовать Погодина всю жизнь.

Он отдавал себе отчет в том, сколь значительны и весомы голоса великих сего литературного мира. В сентябре 1831 года, захватив с собой рукопись трагедии, Погодин отправился в Петербург, а оттуда в Царское Село к Пушкину и Жуковскому и провел рядом с ними целых две недели. Его «петровской хроникой» они «оба были очень довольны» ²⁷. Однако Пушкин, который был «в восторге за верное изображение времени и его взглядов», «не одобрял 4 действия, как бы составленного из сценических эффектов», в первом монологе Петра усмотрел «лишнюю риторику» ²⁸. Он уловил непоследовательность писателя, его несвободу от архаической поэтики. В конечном итоге пьесе им была дана исключительно положительная оценка, которую Погодин счел нескромным огласить. «Мнение Пушкина о «Петре», – заявлял он в «Послесловии» к его изданию, – выраженное в письме ко мне, кроме изустных отзывов, а другое, сказанное Чаадаеву, по выслушании одного из действий, и написанное Петром Яковлевичем на рукописи, которую уже по смерти Пушкина, он брал у меня для прочтения, я сообщать не могу, по причинам понятным…» ²⁹ Известно, что Жуковский рекомендовал сократить около 20-ти стихов.

Погодин полагал, что для осуществления плана «вымчаться из толпы» следует «прозвонить» о своем творении в обществе: с его чтением он выступил в доме князя Н. Н. Оболенского, в великосветском салоне А. Лаваль, в гостиной Д. Н. Свербеева, где «слушали его с восхищением» ³⁰. И все напрасно, пьеса была запрещена, хлопоты Пушкина провести ее через «Кавдинские цензурные ущелья» ³¹оказались безуспешными. Преодолев ряд препятствий, трагедия увидела свет не «пред глазами» ее доброго ангела, а «пред глазами» пришедшего ему на смену Льва Толстого. На ее заглавном листе крупным шрифтом набрано: «Драгоценной для русских памяти Александра Сергеевича Пушкина сей труд, гением его вдохновленный, с благоговением и благодарностию посвящает Михаил Погодин»³² .

«Гением его» были вдохновлены пьесы и другие «опыты» Погодина в драматическом роде. Осенью 1826 года на одном дружеском сборе поэт «начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи, на Красной площади, в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем…»³³ . Толчок был дан, и фантазия историка, прекрасно ориентировавшегося в этом времени, заработала, осложненная опасением соперничества с «гением», риском проигрыша. «Помолясь к Пушкину… – помечено им 26 октября того же года, – осмелился говорить о трех предметах из Российской] истории для трагедии, хотя и жаль было сказать их»³⁴ . Прошло четыре года, сюжет будущего произведения уяснился. Погодин, с одной стороны, хочет заручиться консультацией Мастера и открывает ему «свои мечты», чтобы «спросить его опытного совета», а с другой – получить уверенность в том, что соперничества не будет. «Я сказал ему, что буду писать Бориса и Димитрия. «Пишите, а я отказываюсь»³⁵ , – передает Погодин свой разговор с «гением», разрешивший его сомнения. А «мечты» эти – трилогия «История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове», «История в лицах о Дмитрии Самозванце», хронологически продолжающие его «вечевую хронику». Погодин в самом деле просил «опытного совета», на который Пушкин в неотправленном первой половины сентября 1832 года письме пообещал: «О Вашем клиенте Годунове поговорим после. На днях еду в Москву и надеюсь с Вами увидеться». 22 сентября он приехал в Москву, вероятно, «увиделся», но поговорили ли о «клиенте» – не знаем.

Быть может, был у автора резон издать свой «опыт» с посвящением Пушкину³⁶ . Пушкин же получил дарственный экземпляр странным образом, свидетельствующим о непопулярности ее сочинителя, так и не «вымчавшегося из толпы». Вот какое послание, датированное 17 января 1836 года, получил Погодин от А. А. Краевского: «Много, премного благодарю вас… за «Историю в лицах», которую наконец по записке вашей я получил от Смирдина. Большого труда стоило нам вытянуть связку ваших книг, заваленную в каком-то углу грудами других связок. Там увидел я, что ни одна из ваших книг не доставлена по надписи: ни Пушкину, ни мне, ни Сербиновичу, никому. (Пушкину и Серб.[иновичу] я сказал уже, чтоб они послали за ними к Смирдину)»³⁷ . Пушкин за книгой послал, и она сохранилась в его библиотеке.

Обе пьесы были много слабей предыдущих, проникнуты антизападнической направленностью, тенденциозностью, и поэт не удостоил их внимания, но в каждой из них ощутим след его школы, его открытий. Заметны они и в погодинской беллетристике, которой в их диалоге было отведено лидирующее место. Великий преобразователь отечественной словесности проявлял серьезную озабоченность ее состоянием, ее несамостоятельностью, отвлеченностью содержания, уровнем поэтичности. Ведь в прозе он усматривал залог «движения нашей словесности», «первые достоинства» которой – «точность и краткость» и насыщенность «мыслями», так как «без них блестящие выражения ни к чему не служат» (VII, 12 – 13). Пушкинская заметка «О прозе», точнее ее черновой набросок, была обнаружена в его архиве, а Погодин свое эссе «Письма о русских романах» напечатал в «Северной лире» (1828). Сошлись они в осознании необходимости обновления повествовательного жанра, но для Погодина это означало обращение к изображению народной жизни, к бытописанию, к историческим сюжетам. Поэтому наставления Пушкина в его адрес как редактора «Московского вестника» – «Кстати о повестях: они должны быть непременно существенной частию журнала, как моды у «Телеграфа». У нас не то, что в Европе, – повести в диковинку» (X, 182) – воспринимались им сочувственно.

Высказывания эти были сделаны в первые десятилетия века, в пору расцвета русского эпического искусства, когда заявили о себе новые таланты, расширялась сфера изображения, обновлялась палитра изобразительных средств, слог. Взыскательный художник был предельно внимателен к тому, что свершалось в русской литературе: в поле его зрения журналы, альманахи, множество отдельных книжных изданий, сборники. Не упустил он и Погодина, также участвовавшего в процессе реформирования национального эпического искусства. Его повести и рассказы с их колоритом, красочным описанием быта, нравов, психологии, поведения самых разных сословий – купцов и помещиков, мещан и чиновников, светской знати и городских низов, крестьян и уголовников – открывали ранее не освещенную реальную действительность. Погодин был приятно удивлен сказанными ему при первом представлении «любезностями за повести, напечатанные в «Урании»³³ , то есть за «Нищего» и «Как аукнется, так и откликнется». С тех пор содержанием их диалога становится погодинская беллетристика. Давалась она Погодину тяжело, он не скрывал от себя, «как еще трудно и мудрено писать по-русски легко и просто»³⁸ . Поэтому он стремился почти все свои главные произведения пропустить через особую «цензуру» своего Учителя. Слишком краткие его резюме о состоявшихся между ними «любезных разговорах» утаивают суждения, мотивировку его наставника. «Говорил с Пушкиным, который очень доволен осьмым нумером и особенно моей повестью»³⁹ , – отмечено им 23 апреля 1827 года. В 9-й книжке «Московского вестника» было напечатано начало «Невесты на ярмарке», которой поэт остался «доволен». Она привлекала выразительными сценами провинциальной помещичьей жизни, затхлой и низменной. Утешительным оказался и второй «разговор» на эту тему. «Весьма много хвалил продолжение повести и вызывал на дальнейшее продолжение. Сказал много лестного: «за вами смотреть надо»…»⁴⁰ , видимо, означавшее, что к этому писателю следует приглядываться, ибо он переменчив и не останавливается в своем развитии. Вызов был Погодиным принят: за первой частью последовала вторая – «Счастие в несчастий», с другим художническим решением, с психологическим анализом, философичностью. Соучастие Пушкина в его работе стало для Погодина чем-то само собой разумеющимся. Записи однотипны. В декабре 1828 года: «К Пушкину. Прочел «Немочь». Хвалит очень, много драматического и проч.», перед сдачей в январе 1829 года в набор: «Пушкину прочел «Немочь», весьма доволен», а в апреле «отвез… Пушкину»⁴¹ ее книжное издание. Конечно, нельзя установить суть «опытных советов»»чудотворца», их отражения в тексте, но «Черная немочь» – одна из лучших повестей ее автора. Конфликт молодого купеческого сына, образованного, одухотворенного, мыслящего, с семьей, олицетворяющей «темное царство», приведший его к самоубийству, раскрыт достоверно, с точным знанием этой среды, нравов, понятий, с драматизмом. У Пушкина Погодин спросил, не будет ли бестактным опубликовать автобиографический рассказ «Адель», в котором главное действующее лицо поэт Д. Веневитинов, и получил ответ: «печатайте»⁴² .

Но беллетристика, подобно драме, также «не вымчала» Погодина «из толпы», и гению не удалось сделать из Сальери Моцарта. Его трехтомное собрание повестей и рассказов, увидевшее свет в 1832 году, оставило всех равнодушными, в том числе и благословившего многие из них. И тот, чье имя значилось на титульном листе, горько сетовал: «Столько примечательного «Черная немочь», «Речь», «Адель», «Борис» и на всем такая печать отвержения, что на Повести явился один подписчик»⁴³ . И все-таки не напрасно этот «друг Русской словесности», принимавший близко к сердцу судьбу ее, «дорожил всяким ее успехом, радовался малейшему проблеску таланта у кого бы то ни было, и готов был помогать ему всеми средствами»⁴⁴ , разгадал талант у университетского лектора, пестовал его, отчего выиграла отечественная литература и имя его осталось в русской литературе. «Вдохновитель и ободритель» не только одаривал, но и сам получал дары, беседы их были двуголосыми, подчас и оппонирующими, как это было в споре о драме «Борис Годунов», возникал равноправный дуэт. К примеру, один знакомил с повестью «Черная немочь», а петербургский гость «прочел мне стихотворение о пользе превосходное. Потом «Мазепу», который не произвел большого действия, хотя много хорошего»⁴⁵ . В другой раз поэт знакомил своего собеседника с 9-й песней «Онегина», а тот предложил «нечто из «Адели». Разумеется, право первого чтения предоставлялось «кормильцу», редактору «Московского вестника», владельцу печатной площадки, и его советам он внимал и обдумывал их. «Пушкин написал тьму, – сообщал Погодин Шевыреву 13 апреля 1831 года. – Он показывал и читал мне все по секрету, ибо многое хочет выдавать без имени… «Онегина» 8-я и 9-я главы, Сцены, «Моцарт», «Дон-Жуан», повесть пресмешная и большая октавами, т. е. октавами Жуковского, несколько повестей в прозе, множество статей прозаических о критике, об Истории Русской литературы и проч.»⁴⁶ . В своих суждениях Погодин был независим. «История Пугачевского бунта». «Занимательная повесть. Простота образцовая; а между тем ругают Пушкина за «Пугачева»⁴⁷ , – излагает Погодин в дневнике свое мнение.

Немало часов, дней пришлось Погодину провести за рукописями, корректурами, а затем и за радостным перечитыванием печатных изданий, то восхищаясь, то недоумевая, то огорчаясь, но не сомневаясь в истинности своего вывода: «Бог всем дал орехи, а ему ядра», позволившие поэту свершить «геркулесовский подвиг»⁴⁸ . Неясно лишь, с какой степенью откровенности и полноты доводил он до мастера вместе со «словами одобрения» и претензии, кажущиеся ему огрехи, запечатленные в его записках. Вряд ли Погодин вел двойную игру, иначе не смог бы позволить себе критические «разборы» пушкинских сочинений. В них «разбиралась» поэтика произведения, материя стиха, развитие сюжета, совершенство и промахи. Его рецензия на «Кавказский пленник» так запечатлелась Пушкину, что «лет через десять… он упомянул об одном замечании, там помещенном: вот, сказал он, меня обвиняли за перестановку эпитетов – это несправедливо… Тогда я признался ему, что вина принадлежит мне»⁴⁹ . В 1845 году Погодин рассказал о таком эпизоде: «Приятно мне вспомнить, что о «Полтаве» Пушкина я первый (1829) в «Атенее» писал, как о поэме народной и исторической.

1. Л. Н. Толстой , Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 60, с. 379; в дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. »Яснополянский сборник 1976″, Тула, 1976, с. 158. [↩]
3. Российская государственная библиотека (РГБ), Рукописный отдел, фонд 231.[↩]
4. Н. П. Барсуков , Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I, СПб., 1888, с. 195. В дальнейшем – Барсуков .[↩]
5. »Вестник Европы», 1823, N 1, с. 35 – 36. [↩]
6. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников». В двух томах, т. 2, М., 1974, с. 9.[↩]
7. А. С. Пушкин , Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. X, Л., 1979, с. 332; в дальнейшем ссылки на это издание – в тексте.[↩]
8. «А С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 18, 20.[↩]
9. «Московский телескоп», 1831, N 7.[↩]
10. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 22.[↩]
11. Михаил Погодин , Петр I. Трагедия в пяти действиях. В стихах, М., 1873, с. 161.[↩]
12. »А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 13, 27, 28. [↩]
13. Барсуков , кн. II, с. 395.[↩]
14. Обвинитель короля (франц.).[↩]
15. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 22 – 23.[↩]
16. То есть в перерыве чтения А. С. Хомяковым драмы «Ермак».[↩]
17. Барсуков , кн. II, с. 45.[↩]
18. «Историческая записка о деятельности Императорского Московского археологического общества за первые 25 лет существования», М., 1890, с. 108.[↩]
19. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 20.[↩]
20. В архиве Погодина хранится его собственноручная копия отзыва Пушкина, датированная 1830 годом.

    «Марфа Посадница» была отпечатана в 1832 году, но из-за цензурных осложнений поступила в продажу в следующем году. С мнением Пушкина не согласились и некоторые рецензенты, и современники, критиковавшие ее за нетрадиционность, за пушкинские начала. С. Шевырев в письме к А. Веневитинову отозвался о драме достаточно сурово: «Наконец я прочел «Марфу Посадницу». Погодин напрасно поторопился издать в свет недозрелое произведение и друг его должен бы был ему дать совет решительный: не писать трагедии в стихах, а разве в прозе, если хочется» (Барсуков , кн. III, с. 359). «Друг» – это Пушкин. Столь же решительно высказался Н. Языков в письме к брату 21 апреля 1831 года: «Погодин уехал в деревню – писать. Верно, снова явится какой-нибудь вздор вроде «Марфы», «Адели» и тому подобных произведений сего человека…» («Пушкин. Исследования и материалы», т. XI, Л., 1983, с. 271). И Гоголь был откровенен с автором, которому писал: «… в Петре вашем драматическое искусство несравненно совершеннее, нежели в Марфе» (Н. В. Гоголь , Собр. соч. в 7-ми томах, т. 7, М., 1978, с. 81.).[↩]

21. Барсуков , кн. XV, с. 422.[↩]
22. Михаил Погодин , Петр I, с. 157.[↩]
23. »А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 22, 23. [↩]
24. Там же , с. 23.[↩]
25. Барсуков , кн. IV, с. 15.[↩]
26. »А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 23. [↩]
27. Барсуков , кн. III, с. 334.[↩]
28. Михаил Погодин , Петр I, с. 158,159.[↩]
29. Там же , с. 158.[↩]
30. Барсуков , кн. III, с. 341.[↩]
31. Николай I мотивировал отказ в публикации тем, что «лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоволения и любви; выводить оное на сцену было бы почти нарушение святыни, и по сему совершенно неприлично. Не дозволять напечатать» («Русская старина», 1903, N 2, с. 315 – 316). «Недозволенность» длилась свыше четырех десятилетий, парализовала все попытки издания драмы. «Григорович привез деньги… – зафиксировано в дневнике Погодина 13 сентября 1857 года. – …Дал ему «Петра», которому он обрадовался, для «Современника». Хорошо если бы выхлопотать позволение». Октябрьское послание И. Панаева сулило благоприятный исход: «Мы не находим достаточно слов, чтобы благодарить вас за вашу присылку, за вашего «Петра Великого». В сию минуту он находится в рукописи у цензора г. Новосильского. В случае, если бы он затруднился разрешить, я прибегну к князю Щербатову, который вероятно возьмет его в свою ответственность». В ноябре редактор журнала извещал автора о ходе дела: «Я бы давно написал вам о вашей драме, которую мы хотели печатать в 1-ом номере «Современника» на 1858 год, – но я ждал решения ее участи. Вы писали к Григоровичу, что дело надобно бы вести тонко, относительно пропуска ее, но увы! никакие тонкости не помогли. Я дал ее сначала на прочтение цензору, – цензор пропустить ее не решился; тогда я прибегнул к князю Щербатову, но и князь, не смотря на все желание свое, не мог взять на себя ответственность, ибо в Цензурном Комитете находится Высочайшее повеление (предшествовавшего царствования) касательно сочинений, в которых выводится на сцену Петр I… Наконец, в предпоследнем заседании Главного Правления, она не разрешена к напечатанию, потому что Главное Правление приняло в соображение Высочайшее повеление касательно «Петра» предшествовавшего царствования. Весть эта меня сильно огорчила и за «Современник», и за вас…» (Барсуков , кн. XV, с. 423 – 424). Ранее были опубликованы в отрывках «Сцены из жизни Петра Великого» («Новоселье», 1833), «Сцены из жизни Петра Великого» («Московский наблюдатель», 1835).[↩]
32. Михаил Погодин , Петр I.^[↩]
33. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 29.^[↩][↩]
34. «Пушкин и его современники», вып. XIX – XX, Пг., 1914, с. 78. ^[↩]
35. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 21. ^[↩]
36. «История в лицах о Дмитрии Самозванце» вышла в отдельном издании в Москве в 1835 году с кратким посвящением: «Пушкину». «История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове» была опубликована под названием «Смерть царя Бориса Феодоровича Годунова» после смерти Пушкина в «Современнике», 1837, т. V. ^[↩]
37. «Литературное наследство», 1934, т. 16 – 18, с. 716.^[↩]
38. П. И. Бартенев , О Пушкине. Страницы жизни поэта. Воспоминания современников, М., 1992, с. 399.^[↩]
39. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 15.^[↩]
40. Там же , с. 16.^[↩]
41. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 17,18.^[↩]
42. Там же , с. 22.^[↩]
43. Барсуков , кн. III, с. 311.^[↩]
44. Михаил Погодин , Петр I, с. 159.^[↩]
45. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 17. ^[↩]
46. «Русский архив», 1882, кн. 3, стлб. 184. ^[↩]
47. Барсуков , кн. IV, с. 272.^[↩]
48. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, с. 18, 21 – 22.^[↩]
49. «Литературное наследство», 1952, т. 58, с. 352. Публикация была анонимной. Пушкина задел упрек «о неясной расстановке слов» в строфе: «Там холмов тянутся грядой Однообразные вершины». ^[↩]