Яшинская рябинка

Письмо пришло ко мне из Вологды. Обратный адрес начинался словами – «Яшинская рябинка». Участники литературного кружка имени Александра Яшина, учащиеся ПТУ, просили рассказать о том времени, когда в военные годы мы подружились на Балтике с их замечательным земляком.

…Это было в разгар блокады, в Ленинграде. На Васильевском острове, в Политуправлении Краснознаменного Балтийского Флота, было решено провести в начале февраля 1942 года первое совещание писателей-моряков. Оно проводилось по инициативе Оперативной группы писателей при Политуправлении КБФ, которой руководил Всеволод Вишневский.

Александр Яшин прибыл на совещание с переднего края, с Ораниенбаумского «пятачка», где он служил в политотделе Ижорского укрепрайона. Я читал его фронтовые стихотворения на страницах газеты «Красный Балтийский Флот», в выпускавшейся Пубалтом серии «Боевая краснофлотская поэзия».

Эти сборнички у моряков можно было встретить повсюду – в казематах фортов, на бронепоездах и на аэродромах, в землянках морской пехоты. Когда я осенью 1941 года приезжал из Кронштадта на «пятачок», мне не довелось встретиться с Яшиным. Но я много слышал о нем от товарищей, о том, как он ходил с моряками в разведку, участвовал вместе с морской пехотой в боях. Друзья рассказывали о плохом состоянии его здоровья, связанном с легочной болезнью.

…В комнату вошел высокий худощавый человек в черной заиндевелой шинели, в командирской шапке-ушанке.

Большое помещение было выстужено, сквозь выбитые,, заколоченные фанерой окна с Невы проникал нестерпимый холод. В чернильнице синели кристаллы замерзших за ночь чернил. Койки с плоскими тюфяками, на которых мы спали, были аккуратно застланы. В углу стояла «буржуйка» с длинной коленчатой трубой. В ней теплился слабый огонь,

Александр Зонин, знавший Яшина по Ораниенбаумскому «пятачку», представил группе нашего нового товарища. Лицо его было усталым, сумрачным. Всю первую половину дня добирался он через Кронштадт по льду Финского залива в город. Путешествие это под фашистским обстрелом с петергофского берега было всегда опасным.

Яшина поразил огромный, безлюдный, обледенелый город с барханами неубранного снега, разбитыми, вкованными в лед трамваями и троллейбусами.

Глаза нашего гостя смотрели внимательно, сосредоточенно. Казалось, он хотел все запомнить, все запечатлеть.

Доложившись по всей форме Вишневскому, Яшин включился в будничные заботы нашего коллектива.

На другой день мне с Яшиным поручили доставить для участников совещания новые книги Военмориздата. Издательство в то время уже было эвакуировано, оставался небольшой производственный отдел, каким-то чудом выпускавший брошюры и даже книги.

Февральское небо над Ленинградом было безоблачным, ярко-голубым. Ветер разогнал тучи, холодное солнце отражалось на невском льду, серебрило поднятые над городом аэростаты воздушного заграждения.

Вишневский разрешил мне и Яшину зайти за книгами и ко мне домой.

Недавно я прочел в яшинских дневниках военных лет такие строчки: «С Азаровым ходили в В[оенно]-М[орское] изд-во. Принесли 15 экземпляров Новикова-Прибоя – «Морские рассказы». У Азарова во дворе поленница трупов. Тела везут без конца. По два на санках – в одеялах, в простынях. Гроб из фанеры – роскошь»;

Перед вечером, когда, замерзшие и усталые, возвратились мы в Политуправление, о нас уже беспокоились.

Александр Зонин подержал на ладони книжку Новикова-Прибоя: «Это, наверное, последняя «новинка».

Чувство голода не оставляло нас. И все же мы находили силы с ним бороться. Обломки приблудившегося к нам мольберта брошены в буржуйку. Огонь весело вспыхнул, осветил худые, заостренные лица.

Было заведено, что в конце рабочего дня товарищи делились своими впечатлениями, новостями. Возвратившиеся из передовых частей рассказывали об интересных событиях, встречах. Мы читали друг другу письма, полученные от близких. Много и подолгу читали чужие и свои стихи.

Вишневский, имевший доступ к широкой информации о положении под Ленинградом и на других фронтах, готовил для нас краткие обзоры.

Анатолий Тарасенков, обладавший прекрасной памятью, с увлечением декламировал четверостишия Омара Хайяма. Удивительно звучали эти созданные много веков тому назад строки в осажденном Ленинграде:

Мир громоздит такие горы зол!

Их вечный гнет над сердцами так тяжел!

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных,

Сияющих алмазов ты б нашел!

 

В тот вечер мы слушали стихи Александра Яшина. Он обладал завидным даром перевоплощать пережитое другими применительно к себе, своей жизни, своему личному опыту. Мне запомнилось стихотворение «Землянка», озорное, казалось бы, вовсе не соответствующее этому хмурому на первый взгляд человеку.

Александр Яшин сумел трогательно просто рассказать о немудреном быте тех, с кем делил он горе и короткие минуты радости.

Моряки и в ус не дуют,

Только строже глаз лихой,

Окопались и зимуют

У земли за пазухой.

 

Или вот такая, к примеру, зарисовка:

Камбуз,

Печка, два котла,

Кот приблудший у стола.

Умывальник в уголку,

Полотенце на крюку.

И смолистый воздух.

Справа гнезда для гранат,

Пять винтовок, автомат –

Тоже в прочных гнездах.

Казалось бы, здесь нет батальных сцен, даже людей не видно, но мы слышим их поступь, видим потрясенные боем лица. Еще миг – и они перешагнут порог ставшего таким родным фронтового дома.

В тот вечер Яшин прочел нам много своих стихотворений.

Читал он задумчиво, негромко.

Мне запомнилось стихотворение с эпиграфом из Пушкина: «О, поле, поле!..»

Где конец его и где начало –

За два дня вокруг не обойдешь.

Рожь лежит:

Не ветром укачало –

Танки с глиною смешали рожь,

Я глядел на своих товарищей, слушавших молодого поэта. Глаза Вишневского увлажнились. Он, верно, вспоминал увиденное и в своей фронтовой юности.

Полюшко родное. Светлый воздух.

Политая потом грудь земли.

Уцелели радуги да звезды –

Чистым полем варвары прошли.

 

Мы стоим – бушлаты нараспашку.

– Ничего!

Крепитесь, моряки!

Час придет – возьмемся за распашку:

Нам и поле поднимать с руки.

 

Стихи эти были как целебный глоток живой воды. В них жили не только сумеречная явь, кровавые закаты, но и просвет, счастливый выход в будущее.

За окном послышался резкий, пронзительный свист, потом грохот. Здание тряхнуло.