Мемуары «забавного человека» (О романе Н. Г. Чернышевского «Пролог»)

Автор выражает свою признательность Н. Эйдельману за содействие в разработке ряда аспектов темы.

 

Ты забавный человек, мой друг,

– сказала жена, засмеявшись…

Муж смуглой дамы умел

разговаривать очень замысловато…

(Н. Г. Чернышевский, «Пролог».)

Биографию Чернышевского-беллетриста наше литературоведение в последние годы стало вписывать в летопись человеческих и творческих трагедий. И все же не все страницы этой трагической биографии прочитаны и осознаны нами до конца…

Дар «повествователя», взгляд «психолога и художника» современные комментаторы обнаруживают у Чернышевского чуть ли не с юношеских лет, но порой невольно умаляют значение того факта, что писателем он стал в силу не одного только призвания, но и роковых обстоятельств. Арест 7 июля 1862 года прервал революционную журналистскую деятельность Чернышевского-публициста. Узник Алексеевского равелина обратился к беллетристике. По недосмотру тюремщиков и цензуры «невинный»»беллетристический рассказ» о семейной жизни Веры Павловны был напечатан в N 3 – 5 журнала «Современник» за 1863 год. Однако сложность замысла романа, необходимость маскировать его политическое содержание привели к тому, что проблематика «Что делать?» была воспринята поверхностно, облегченно даже сочувствующей писателю демократической критикой, далеко не сразу она должным образом оценила суровость «рахметовской линии», предупреждения писателя о громадных трудностях революционного пути. Постижение глубинного смысла романа «Что делать?», начавшееся со статьи Писарева «Мыслящий пролетариат», идет до сих пор.

Активную писательскую деятельность Чернышевский продолжал и в Петропавловской крепости, и в сибирской ссылке. Но из огромного количества написанных им в 60 – 80-е годы сочинений до нас дошла небольшая часть, остальное затерялось при пересылке, в архивах жандармского ведомства, было сожжено писателем из опасения, что написанное попадет в руки властей.

Любого исследователя огорчает потеря многих страниц наследия Чернышевского. На исследователя чуткого неоднозначное впечатление производит и содержание ряда дошедших до нас страниц.

Заприте в тюрьму самого великого гения, говорил М. Бакунин, немало лет томившийся в казематах Саксонии, Австрии, России, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озлобится¹. Тюрьма, затем долголетнее сибирское заточение не только родили Чернышевского-писателя, но и наложили свою печать на его творчество. Дошедшие до нас обрывки того, что писалось Чернышевским в Петропавловке, затем в ссылке, говорят о несомненном угасании, вернее, убийстве его таланта. Если роман «Что делать?» нашел и находит поныне широчайший круг читателей, то, скажем, «Вечера у княгини Старобельской» или «Гимн Деве Неба» читали и будут читать с трудом только самые узкие специалисты. Даже в таких любопытных психологических зарисовках, как «Алферьев», «Повести в повести», нет объединяющего их стержня. Туманная пьеса-аллегория Чернышевского «Мастерица варить кашу» или его незавершенная «Драма без развязки» вряд ли когда-нибудь найдут отклик у широкого зрителя.

И все-таки угасание писателя не шло по сплошной нисходящей, оно прерывалось порой яркими вспышками его творческой мысли и художественного таланта. Это случалось тогда, когда Чернышевский-ссыльный брался за воссоздание на страницах своих беллетристических произведений недавнего прошлого, проигрывал в воображении реальные коллизии политической борьбы эпохи 1861 года в России. Продолжались, впрочем, и начатые еще в «Что делать?» тревожные раздумья о грядущем человечества.

Только в самое последнее время до комментаторов стал доходить сокровенный смысл опубликованных у нас еще в 1953 году двух «восточных сказаний» Чернышевского – «Кормило кормчему» и «Знамение на кровле». Предупреждая людей о грозящем им злоупотреблении научным прогрессом, писатель рисует здесь некоего Пожирателя Книг, человека, решившего покончить с бедностью людей. Этот человек выдумывает всесильную машину, которая может делать любую работу и делает ее даром. Но чертежи чудесной машины спрячут и начнут по тем чертежам делать гигантские бомбы – каждую в «сто миллионов», а то и больше пудов. Так, из машины – благодетеля людей Эвергет получится подлинное проклятие народов Сейсмот Хадергет – «Горе стране той, на которую та бомба!»

Даже современного читателя, знающего о трагедия Хиросимы и Нагасаки, живущего под угрозой еще более чудовищных катастроф, поражают апокалипсические видения Чернышевского – картины взрывов, разрушающих горные хребты, опустошающих города, страны, континенты, заваливающих обломками и осколками не только реки и озера, но и моря, обращающих в «пустыню в развалинах без живых людей» землю на сотни часов пути вокруг. «И пока не будет правды между людьми, не поможет людям ничто» ².

Дошедшие до нас «восточные сказания» – это отрывки из последней части автобиографической трилогии Чернышевского. Состояла она из романов «Старина», «Пролог», «Рассказы из Белого Зала». «Старина» то ли затерялась при пересылке, то ли была уничтожена А. Пыпиным. «Рассказы из Белого Зала» уничтожал сам писатель – сначала при отправке его на Вилюй, затем в вилюйской ссылке. О содержании «Старины» и «Рассказов из Белого Зала» мы знаем только по мемуарам современников. Но лишь постепенно доходит до нашего сознания и содержание сохранившейся второй части трилогии – романа «Пролог». Безусловно, общие контуры нарисованной здесь картины ныне ясны исследователям: это реалистическое описание кануна падения крепостного права в России. И все же вряд ли такая же ясность существует в толковании важных деталей романа. Предлагаем читателю одну из попыток более детального осмысления «Пролога» с точки зрения историка, не претендуя на ее исчерпывающий характер или окончательность: «Пролог» – вещь чрезвычайно трудная для расшифровки.

РЕАЛИЗМ ОСОБОГО СВОЙСТВА

Позаимствуем развернутую характеристику романа из одного предисловия к нему: «В «Прологе» Чернышевский дает более широкую, чем в «Что делать?», картину жизни всего тогдашнего Петербурга. Перед нами не только семья передового журналиста Волгина, но и представители высших аристократических кругов – Чаплин, Илатонцев, фрейлина Тенищева, либеральные профессора и общественные деятели в лице Рязанцева и Савелова, демократическая среда, студенчество. Чернышевский ведет читателя на Невский проспект, в театр, на острова, на обед у Илатонцева, где собираются провинциальные помещики, испуганные предстоящей отменой крепостного права. На этом широком реалистическом фоне мастерски изображены основные моменты политической борьбы эпохи, раскрыты взгляды и человеческие качества представителей обоих борющихся направлений». По мнению комментатора, органически дополняет первую часть романа его вторая часть, где «действие переносится в деревню, с ее провинциальным крепостническим бытом и нравами» ³.

«Пролог» действительно рисует широкую картину жизни Петербурга. В романе действительно есть указанные Г. Фридлендером представители высшей аристократии. Но сразу же уточним: кроме аристократического происхождения, их мало что объединяет. Аристократ граф Чаплин – омерзительный реакционер, высший сановный администратор, обратившийся в настоящего скота от общения с угождающими ему подобострастными скотами. Аристократ же Илатонцев близок французским радикалам, сенсимонистам, впоследствии – русским демократам. «Теперь и я вижу, Надина, – говорит Волгин дочери Илатонцева, – что ваш отец должен быть очень честный и добрый человек: очень богат, а дружился с людьми, которые заботились, как бы сделать, чтоб не было ни бедных, ни очень богатых». А третья аристократка – фрейлина Тенищева – отчаянная либералка, особа хотя и составляющая достопримечательность «высшего света», но постоянно окруженная разного рода «прогрессистами». И если для Волгиных с Чаплиным возможны одни отношения – полярность, то к Илатонцеву Волгин проявляет интерес, участие, он связан с ним (через Левицкого, затем Соколовского) и какими-то практическими нитями.

Г. Фридлендер уподобляет либерального профессора Рязанцева либеральному бюрократу Савелову. Основания для их отождествления есть – в решающий момент событий Рязанцев передаст в руки Савелова все ведение освободительной операции, Савелов же выступит от имени правительства в защиту крепостников. Но подыгрывает Рязанцев Савелову вовсе не из подлости, а но недомыслию. Прекраснодушный Рязанцев и гнусный Савелов – типы разные. Для Рязанцева либерализм – его убеждение, вера, религия, субъективно это честнейший человек, лишь объективно играющий подлую роль. Савелов – подлец по натуре, а либерал он только по соображениям политической конъюнктуры. Произойдет в действиях правительства решительный антилиберальный поворот – либерал Рязанцев окажется в немилости, в опале, «либерал» же Савелов будет с таким же усердием возглавлять и антилиберальный курс, ибо для него любое «дело» – дело не его совести и убеждения, а лишь средство его возвышения, путем услужения власть имущим и дающим. И снова важная деталь: между Волгиными и Рязанцевыми возможны какие-то дружественные контакты, пункты соприкосновения (не исключающие идейных расхождений); с Савеловыми же Волгины в конце концов оказываются опять-таки в чисто отрицательном, полярном отношении.

Обратимся к указанным моментам «широкого реалистического фона». Невский проспект в романе действительно упомянут в двух строках: «Было ясное утро. Хорошая погода в это время года бывает не так часто. Невский проспект наполнялся гуляющими». Но далее автора интересует одна только несущаяся по Невскому навстречу Волгиной и Нивельзину причудливая пара: усердно подталкиваемая бедно одетым демократом Соколовским.»разряженная в пух и прах» уже знакомая нам фрейлина Тенищева. «Он говорил; и хоть они были еще далеко, сквозь шум гуляющей толпы, сквозь стук несущихся экипажей, до Волгиной и Нивельзина уже долетали отрывки его речи: «Телесное наказание… строгость военной дисциплины… военно-уголовные законы в Англии… пятьдесят ударов палками… Французская дисциплина…» Подпрыгивая и подергиваясь, Тенищева жадно ловила палочные удары и поглощала военную дисциплину». Просим читателя прочесть еще раз цитируемые страницы, – разве не играет совершенно мизерный «реалистический фон» всего лишь роль какого-то подсобного элемента в создании гротеска?

Театр для автора – это тоже просто место встречи Волгиной с Рязанцевым, где Рязанцев пытается выпытать у нее какие-то таинственные данные о поездке Нивельзина за границу («Алексей Иванович посылал его с поручениями в Лондон»). Театр – это опять-таки место «случайной» встречи Алексея Ивановича Волгина с Нивельзиным, причем интересует Волгина в театре не опера, не артисты, а «девятая ложа 4-го яруса», где сидит его жена: вид жены (а может быть, и сочетание цифр 9 в 4) и является причиной его трагических переживаний. «Я видела тебя в опере, – скажет потом Волгина мужу, – и ты огорчил меня: зачем плакал? – Стыдись, нехорошо».

Морская прогулка на острова точно так же служит не описанию красот Балтики, а только объяснению сбивчивости рассказа дочери Илатонцева об ее отце: «Видно было, что она говорила только для того, чтобы говорить, и перестала говорить также потому, что ей стало трудно удерживать связь мыслей. – Лодку качало сильнее и сильнее».

Чисто символический характер носит и обед у Илатонцева, – устроен он, кстати говоря, социалистом Илатонцевым с помощью демократа Соколовского, и приглашены на него, помимо помещиков-крепостников, почти все главные герои романа: и Волгин, и Рязанцев, и Савелов, и Тенищева, – это нечто вроде смотра политических сил России, причем представляют они, как видится нам, не «два борющиеся направления», а по крайней мере три-четыре: присутствуют помещики и защищающее их правительственное лицо, подыгрывающие им либералы, рвущие с либералами демократы.

Более реалистична – в смысле описания быта провинциального дворянства – вторая часть романа, но картина крайне узка (деревня в строгом смысле слова вообще не показана), полностью теряет автор (если не считать начала второй части романа) связь с политическими сюжетами его первой части. Читатель жаждет выяснить, что произошло с Левицким в поместье Илатонцева, но это не выясняется; политические взгляды Илатонцева, его общественная роль перестают занимать автора, рассказ обрывается на полуслове⁴.

И все же «Пролог» – это продуманное, глубоко реалистическое произведение. Только реализм в нем особого свойства. Мы бы назвали этот роман (точнее, первую его часть – «Пролог пролога») своего рода мемуарами Чернышевского. Ми бы даже сказали: это нечто вроде «Былого и дум» Чернышевского. Обычно в нашей литературе оба произведения – «Пролог» Чернышевского и «Былое и думы» Герцена – не сравнивают и не уподобляют: они различаются и по монументальности, и по художественному мастерству, яркости авторского самовыражения, создавались они в совершенно разных условиях. Но у авторов обоих творений есть, несомненно, нечто общее: желание не просто воссоздать, но и осмыслить прошлое с более трезвых позиций настоящего, и там и здесь мы видим то же органическое вплетение личного элемента в сюжеты общественные, видим одну и ту же задачу – помочь читателю извлечь уроки из пройденных этапов борьбы.

Кстати, своеобразными мемуарами Чернышевского считал «Пролог пролета» и его первый издатель П. Лавров, очевидец событий «великой реформы» в России. «Пред ним живые лица, – обращался он к читателю романа. – Каждый, кто жил в Петербурге во времена, описываемые в романе, каждый, сколько-нибудь знакомый с историей того времени, я имеющий хоть легкое представление о действующих лицах той кроваво-комической интермедии, которою начался век «ныне благополучно царствующего» Александра II, узнает живых людей, скрытых автором под именами Волгина, Левицкого, Соколовского, Рязаяцева, Савелова, графа Чаплина и др. Это все – живые портреты, с поразительною точностью срисованные искусною рукою» ⁵. П. Лавров точно охарактеризовал и особенность мемуаристики Чернышевского: в отличие от обычных воспоминания, его воспоминания – зашифрованные, в них скрыты подлитые имена действующих лиц. Не случайно, по-видимому, с расшифровки прототипов героев романа начал его серьезное изучение А. Скафтымов в 30-е годы XX века⁶.

О СОЧЕТАНИИ АВТОБИОГРАФИЗМА, ДОКУМЕНТАЛИЗМА И ВЫМЫСЛА В РОМАНЕ «ПРОЛОГ»

Вкратце результаты изысканий А. Скафтымова свелись к следующему. Роман отражает позицию революционного деятеля после окончательного поражения революционных сил в России в 1863 году: «Ясное понимание необходимости крестьянской революции в России и сознание отсутствия массового революционного движения, как главного условия для успеха революция, – вот то противоречие, около которого сосредоточена была мысль Чернышевского». Именно эта антитеза и была своеобразно преломлена писателем в образах изображенных в романе революционеров – Волгина и Левицкого. Волгину присуще деятельное начало, но все же более свойственно ему начало рефлектирующее. Молодого сподвижника Волгина – Левицкого тоже терзают раздумья, но они не мешают ему стремиться к более активному участию в происходящей борьбе.

Указав на автобиографичность романа: Волгин – это сам Чернышевский, Левицкий – это Добролюбов, – А. Скафтымов попытался найти реальные прототипы других героев. В образе демократа Соколовского он увидел изображение известного революционера-шестидесятника С. Сераковского, в образе Нивельзина – В. Лучинина. Образ Рязанцева он связал с личностью известного либерального профессора К. Кавелина. В образе представителя маневрирующего правительственного чиновничества Савелова им были найдены черты Н. Милютина, в образе его начальника Петра Степановича – черты не менее известных деятелей крестьянской реформы А. Левшина и Я. Ростовцева. Внешний облик графа Чаплина напомнил исследователю облик графа М. Муравьева (Вешателя), хотя в деталях его действия с действиями Чаплина в романе не совпадали. А. Скафтымов сделал и важное обобщение: «В то же время Чернышевский как художник, исходя в построении этих образов от конкретных личностей, подвергал известный ему материал творческому преобразованию, отбирая, углубляя и воспроизводя лишь те черты, которые составляли их общественно-историческую характерность, и тем самым поднимал свои образы до степени широкой общественной типичности» ⁷.

Продолжение начатой А. Скафтымовым исследовательской работы привело литературоведов к постановке центральной для «Пролога» художественной проблемы: сочетания в романе автобиографизма, документализма и вымысла⁸. За кажущейся искусственностью некоторых сюжетных линий романа стала вырисовываться глубокая правдивость сюжета в целом. Скажем, вмешательство Волгиных в любовную интригу Савеловой могло казаться надуманным, но это позволяло писателю ввести Волгину в обстановку салонов высшей правительственной бюрократии, обнажив ее низость и продажность. В спорах Волгина с Соколовским обнаруживалось классическое, обобщенное выражение позиции Чернышевского в эпоху 1861 года: разница требований помещиков, выступавших за безземельное освобождение, и либералов, стоявших за наделение крестьян землей с выкупом, была, по его мнению, не «колоссальная», а «ничтожная»: «Взять у человека вещь, или оставить ее у человека, но взять с него плату за нее – это все равно… Выкуп – та же покупка. Если сказать правду, лучше, пусть будут освобождены без земли». От начала до конца символическая сцена обеда, который устраивали Соколовский с Илатонцевым, представала как реалистическая кульминация романа, как показ противоборства политических сил России в эпоху 1861 года.

Правда, линия поиска, предложенная А. Скафтымовым, нашла и слишком прямолинейных последователей. А. Лебедев не без оснований отмечал, что поиски прототипов героев «Что делать?» или «Пролога» заслонили у иных авторов «главное в поэтическом таланте» писателя – его творческую фантазию, саму эстетическую природу данных произведений. Но и сам критик, на наш взгляд, был далек от всесторонности в подходе к романам Чернышевского – он вступил на путь явного умаления роли «прототипических изысканий»: «Соколовский – Сераковский», «Левицкий – Добролюбов», «Волгин – Чернышевский»… – пишет А. Лебедев. – Читать все это очень скучно: ведь что же нового может сказать литературовед, если все сведено к прототипам? Тут дело за историком. Но историки не обязаны заниматься художественной литературой. И вот уже который год изучение художественного наследия Чернышевского кружится все на одном месте». Или еще: «Нас совершенно не интересует, с кого «списан» Рахметов – с многих ли, с одного – и насколько буквально. Нас не волнует, в какой степени «Соколовский – Сераковский» и т. д. Интерес, на наш взгляд, представляет нечто иное в этих и других образах Чернышевского» ⁹.

Не спорим: поиски прототипов немного дают для познания художественных особенностей «Что делать?». Но они могут многое дать для познания особенностей «Пролога», в том числе и художественных. А. Лебедев недостаточно учитывает различие жанров этих романов: документально-исторический «Пролог» резко отличается от вымышленного «Что делать?». Соответственно меняется и функция «прототипических» изысканий в применении к тому и другому роману. Так, двигаясь дальше по пути, предложенному А. Скафтымовым, мы можем лучше представить себе достоверность той ретроспекции эпохи 1861 года, какую представляет. «Пролог», лучше понять суть и форму отражения этой эпохи в романе¹⁰.

НЕКОТОРЫЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О ГЕРОЯХ И ПРОИСШЕСТВИЯХ В РОМАНЕ «ПРОЛОГ»

В общих обширных «исторических пояснениях к персонажам романа» А. Скафтымов упустил уже знакомый нам яркий, шаржированный персонаж – Алину Константиновну Тенищеву, особу, бурно занятую «реформированием» общества. С Тенищевой связан демократ Соколовский – через нее он пытается пробить «в верхах» свой проект отмены телесных наказаний. С Тенищевой оказывается связанным и демократ Нивельзин – от нее он пытается узнать сведения о семействе Илатоецевых, к которым отправился Левицкий. Даже Волгины оказываются в некоторой близости от Тенищевой – их дача, снятая летом 1857 года «около Петровского дворца», оказывается по соседству с роскошной дачей Тенищевых. Наконец, Волгин на символическом обеде оказывается сидящим на том краю стола, где председательствует опять-таки Тенищева.

Думаем, что в этом образе-гротеске, в суматошной, разукрашенной «старой дурище», не пропускающей ни одного аристократического увеселения, но позволяющей себе якшаться и с затрепанными демократами, в образе особы, у которой «ветер ходит в голове», писатель воплотил черты некоторых совершенно реальных исторических лиц. Прежде всего мы имеем в виду великую княгиню Елену Павловну, не случайно названную ее биографом «вдохновительницей императора Александра II» на заре правительственного либерализма. Для Елены Павловны и было характерно бурное, хотя и закулисное, участие в делах реформы¹¹, для нее были характерны показной демократизм и невероятная разбросанность; «живая пытливость ума и пылкость сердца», как выражается ее биограф А. Кони, умение сохранять «в сношениях с людьми человеческие отношения духовного равенства», «понимать мысль и положение всех (!), кому приходилось к ней приближаться», заинтересованность «всеми (!) явлениями из области знания и умственной деятельности» ## «Великая реформа.

1. См.: М. Н. Гернет, История царской тюрьмы, т. 2, Госюриздат, М. 1961, стр. 430.[↩]
2. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. XVI (дополнительный), Гослитиздат, М. 1953, стр. 343, 355, 342. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
3. Г. Фридлендер,»Пролог» Н. Г. Чернышевского, в кн.: Н. Г. Чернышевский, Пролог, Гослитиздат, М. 1957, стр. 15 – 16.[↩]
4. Сам писатель, о чем порой забывают комментаторы, считал неравноценными разные части своего творения, явно неудавшейся – вторую его часть. В письме от 12 января 1871 года, которое сопровождало пересылаемые в Петербург материалы и среди них «Пролог», содержится его настойчивая просьба: напечатать «сколько возможно по цензурным условиям» первую часть романа «Пролог пролога», напечатать даже с купюрами и с переделкой Волгина в адвоката при коммерческом суде, напечатать если не «в русском издании», то «во французском или английском переводе». В отношении второй части – «Дневника Левицкого» – такой настойчивости писатель не проявлял. В письме отмечена незавершенность этой части («то, что посылаю, брошено мной») и пригодность для печати лишь нескольких отрывков («эпизоды об Аннушке и о Настеньке»). «То, что относится к Илатонцевой и к Мери, посылаю только для прочтения и сбережения», – уточнял Чернышевский (XIV, 506).[↩]
5. »Пролог. Роман из начала шестидесятых годов. Часть I. Пролог пролога», Лондон, «Вперед», 1877. От издателей. [↩]
6. Определенная недосказанность при описании русского подполья в эпоху 1861 года была характерна даже для издававшихся за рубежом «Былого и дум» Герцена, – см.: М. В. Нечкина, Конспиративная тема в «Былом и думах» А. И. Герцена, в сб. «Революционная ситуация в России в 1859 – 1861 гг.», Изд. АН СССР, М. 1963.[↩]
7. А. П. Скафтымов, Исторические пояснения к персонажам романа, в кн.: Н. Г. Чернышевский, Пролог, «Academia», М. -Л. 1936, стр. 480; его же, Жизнь и деятельность Н. Г. Чернышевского, Саратовское областное изд-во, 1947, стр. 76 – 77.[↩]
8. В той или иной мере этой проблемой занимались Н. Бельчиков, М. Николаев, П. Николаев, Г. Фридлендер и другие исследователи.[↩]
9. А. Лебедев, Герои Чернышевского, «Советский писатель», М. 1962, стр. 153, 159, 166.[↩]
10. Кстати, прототипизм «Пролога» задан уже самим его эпиграфом: «Посвящается той, в которой будут узнавать Волгину».[↩]
11. Выработка еще в 1856 году плана освобождения своих крестьян на Полтавщине, представление либеральных записок государю, поддержка Милютина в правительственных органах и т. п.[↩]