«Я хочу видеть этого человека…» Попытка истолкования «образов двойного зрения» в поэме Есенина «Пугачев»

Считается, что Есенин начал думать о Пугачеве в 1920-м. Именно к этому году относят комментаторы начало работы над поэмой. Тогда же, дескать, стал изучать исторические материалы о Пугачевском бунте. Между тем нет Никаких оснований не доверять Вячеславу Полонскому, который утверждает, что Есенин задумал написать эту поэму о великом мятежнике еще в начале 1918-го, когда Революция (второе пришествие Пугача) представлялась ему вулканическим выбросом мужицкой стихии, а новая Россия, рождающаяся в «сонме» бурь и тектонических сдвигов, Великой Крестьянской Республикой:

«Ему было тесно и не по себе, он исходил песенной силой, кружась в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрепы, спадали какие-то обручи – он уже тогда говорил о Пугачеве, из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль»¹.

Победительный и победивший, торжествующий Пугачев, задуманный, видимо, как оппозиция Пушкинскому, так и не был написан. Оптимистический сюжет в замысле отменила история, предложив в замену новый: Пугачев поверженный.

Екатерина, обезглавив Емельку да пятерых его сообщников и приговорив к каторжным работам десяток-полтора злоумышленников, неразумный народ милостиво простила, ибо не ведают, что творят. Новая «народная» власть, в ответ на голодные бунты, объявила войну собственному народу. Столь неожиданный ревповорот ошеломил даже Петра Кропоткина, революционера par exelience и теоретика русского анархизма. Вот что писал князь Кропоткин Ульянову-Ленину в ноябре 1920-го (в то самое время, когда Есенин вернулся к замыслу поэмы о Пугачеве): «В «Известиях» и в «Правде» помещено было официальное заявление, извещавшее, что Советской Властью решено взять в заложники эсеров из групп Савинкова и Чернова, белогвардейцев Национального и Тактического Центра и офицеров-врангелевцев; и что в случае покушения на вождей Советов, – решено «беспощадно истреблять» этих заложников.

Неужели не нашлось среди вас никого, чтобы напомнить, что такие меры, представляющие возврат к худшим временам средневековья и религиозных войн, недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах; и что на такие меры не может идти тот, кому дорого будущее коммунизма»².

Есенин в понимании сути происходящего опередил Кропоткина на три с лишним месяца. Я имею в виду его письмо к Е. Лившиц от 11 – 12 августа 1920 года: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал <…> Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений».

(Строящие мост в мир невидимый в данном контексте не что иное как переведенное на затейливый поэтов язык, сухое кропоткинское определение большевизма; «Взявшиеся созидать будущее общество на коммунистических началах»; в период пятилеток и такое, не слишком сложное определение мысли заменят простым, как мычание: «строители коммунизма».)

Так может быть, «Пугачев» всего лишь разыгранная как театрализованное действо исповедь самого Есенина? Гениальный образец «изобретательности до остервенения» по эзоповой, так сказать, системе и трижды прав Вен. Левин, утверждавший, что «Есенин указал нашим поэтам и писателям той эпохи историческую тему, под щит которой можно надежней укрыться от горячих темных голов литературной партийной критики»³.

Доля истины в предположении Левина и впрямь есть. Но только доля. Левин смотрит на события первых послереволюционных лет из года 1952-го и притом из-за океана. За три десятилетия самовластвования мнимых Советов разность нивелировалась, и он невольно уравнивает не равнозначные ситуации. В 1921-м Есенину еще не нужно было затевать исторический маскарад, чтобы от себя лично выкрикнуть в лицо «Комиссародержавию»⁴ (замечательное словцо изобрел Станислав Куняев, аплодисменты ему и хвала) свое «Протестую» и «Не могу молчать». Ведь уже написаны и «Сорокоуст», и «Кобыльи корабли», и «Я последний поэт деревни…»: «Трубит, трубит погибельный рог!»; «Только мне, как псаломщику, петь над родимой страной «аллилуйя»»; «Средь железных врагов прохожу…»; «Неживые чужие ладони… Этим песням при вас не жить…»

В сравнении с приведенными высказываниями антиправительственные выпады в «Пугачеве» звучат ничуть не более вызывающе. По крайней мере с точки зрения партнадзора.

Словом, с какой стороны ни смотри, а причину (побудительный мотив) возвращения поэта к, казалось бы, отмененному ходом вещей замыслу надо искать не в личных обстоятельствах автора, точнее, не только в них, а прежде всего в роковом скрещенье событий, на какие поразительно изобильны и 1920, и 1921, и 1922 годы. Те, кто хотя бы вприглядку знаком с трудами ведущих специалистов по творчеству Есенина (от лихой молодогвардейской биографической версии Ст. и С. Куняевых до солидной монографий Н. Шубниковой-Гусевой «Поэмы Есенина»), вполне могут упрекнуть меня в том, что я либо ломлюсь в давно открытую дверь, либо вторично изобретаю велосипед. Дескать, Куняевы (отец плюс сын) уже обратили внимание на то,.что нехорошие «приказы» вольным яицким людишкам шлет почему-то Москва, а не Петербург. И это, мол, не обмолвка, а намеренный анахронизм. Вообще-то все-таки не совсем анахронизм, поскольку приказы, отменявшие дарованные некогда уральскому казачеству вольности и привилегии (река Урал, тогда Яик, с верховья до устья, с землею и травами, и денежное жалованье, и свинец и порох, и казенный провиант), хотя и сочинялись в столице, но подписывал-то их Правительственный Сенат, а он в те поры находился не в Петербурге, а в Москве; для столь представительного учреждения Екатерина, как известно, заказала проект самому Михаилу Казакову. По той же причине и судили, и казнили мятежников не на брегах Невы, а на Болотной площади (императрица насколько возможно соблюдала видимость законности). Но это я так, между прочим, ибо анахронизмы в есенинском тексте и впрямь есть. Например, такая деталь, ни Куняевыми, ни Шубниковой-Гусевой почему-то не замеченная:

Пугачев

Нынче вечером, в темноте скрываясь,

Я правительственные посты осмотрел.

Все часовые попрятались, как зайцы,

Боясь замочить шинели.

Шинель, напоминаю, даже в гоголевские времена была сугубо гражданским видом одежды. Да и керосиновая лампа, которую (в «Пугачеве») зажигает фонарщик из города Тамбова, залетела в поэму совсем из другой эпохи. И не по безграмотности автора, а по хотению его и велению. Ахматова «окрестила» изобретательный сей прием так: сделать два снимка на одну фотопластинку. Есенин называл иначе: двойное зрение (в письме к Иванову-Разумнику, отосланом в мае 1921 года из Ташкента, в разгар работы над «Пугачевым» и в те самые дни, когда Есенин твердил своим спутникам о желании проехаться по пугачевским местам Пред-За-Уралья):

«Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом <…> Мы должны знать, что до наших образов двойного зрения:

«Головы моей желтый лист…»

были образы двойного чувствования:

«Мария зажги снега» и «заиграй овражки…»

Это образы календарного стиля, которые создал наш великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом. Мария – это церковный день святой Марии, а «зажги снега» и «заиграй овражки» – бытовой день, день таянья снега, когда журчат ручьи в овраге».

Высказав сие соображение, Есенин жалуется Иванову-Разумнику, что немногие в России его понимают. А понять необходимо, иначе и мы, нынешние, не сумеем истолковать соответствующие теоретической установке на двойное зрение конкретные детали, а без этого, увы, не ответить, пусть в первом приближении, на главный вопрос: почему и образ Пуга

чева явно двоится, и кто там, за ним, – таится во мгле, в густой тени, отбрасываемой этой мощной фигурой? Ну, например: с какой целью и для чего Есенин «путает», якобы путает, сентябрь с октябрем? Ведь в поэме «золотые червонцы», которыми злая старуха осень соблазняет потенциальных предателей Пугачева, чеканит и разбрасывает по дорогам мятежа то сентябрь, то октябрь. Е. Самоделова объясняет календарную путаницу тем, что поэт, хотя и должен был знать, что Пугачева схватили в сентябре, мог забыть эту дату и связать ее с октябрем. Н. Шубникова-Гусева, приводя эти слова, факт забывчивости отрицает; вывод, однако, делает крайне неопределенный. Есенин-де «прекрасно помнил, что расправа над Пугачевым произошла в сентябре и обладая великолепной памятью, вначале непроизвольно написал «сентябрь» и лишь потом поправил на «октябрь»». Почему, зачем поправил? Для того, чтобы намекнуть: «драматическая поэма «Пугачев» имеет историческую основу и одновременно явно соотносится с революционной действительностью»⁵.

На самом деле Есенин, конечно же, ничего не забыл, а неопределенные соотнесенности не в его духе. Во всяком случае, в «Пугачеве» он, по всем приметам, непременно хотел, чтобы загаданные здесь загадки были разгаданы. Иначе бы не признался (в уже процитированном письме к автору проекта «Скифы» Иванову-Разумнику), что не любит скифов, «не умеющих владеть луком и загадками их языка». Для понимания настолько засекреченной вещи, как «Пугачев», и впрямь нужны настоящие скифы: «Когда они посылали своим врагам птиц, мышей, лягушек и стрелы, Дарию нужен был целый синедрион толкователей. Искусство должно быть в некоторой степени тоже таким».

При столь требовательно-внимательном отношении к двойному бытию образов перепутать по забывчивости сентябрь с октябрем, разумеется, невозможно. Тем паче после «Кобыльих кораблей», где о роковом для России Октябре 1917-го сказано: «Злой октябрь осыпает перстни с коричневых рук берез». А чтобы стало яснее ясного, о каком октябре и каком октябрьском ветре идет речь, уточнено в том же тексте, да так недвусмысленно, что и самому непонятливому не нужен «целый синедрион толкователей»: «Веслами отрубленных рук / Вы гребетесь в страну грядущего».

(Кстати, первой, кто взял на вооружение этот опасный образ двойного зрения, была Анна Ахматова; правда, использовала его в стихотворении, для печати не предназначавшемся. Потому, думаю, и поставила заглавную букву там, где у Есенина из подцензурных соображений строчная: «Прославленный Октябрь, как листья желтые, сметал людские жизни»,)

Сложнее истолковать двояко, исторически и «бытом», уподобление осенних листьев «золотым червонцам», то есть, фактически, прямое указание на то, что сподвижники Пугачева были подкуплены.

С Пугачевым Первым более-менее ясно. За голову мнимого своего супруга Екатерина Вторая ассигновала сначала смехотворно мизерную сумму – 10 тыс. руб. (государыня была прижимиста во всем, что не касалось ее амантов). Однако, вследствие разрастания территории «бедствия», сильно ее увеличила. Правда, это был не подкуп, а вознаграждение тому из генералов, кто словит Пугача и первым доставит матушке благую весть.

С Пугачевым Вторым ситуация посложней, а главное – гадательней. По версии Куняевых, «Пугачев» – проросшая в глубину поэтова нутра, а на поверхности кое-как зашифрованная реакция Есенина на Антоновское (тамбовское) восстание и гульбу неуловимого батьки Махно⁶.

По мнению биографов, именно эти, крестьянские, выступления и были главной угрозой «Комиссародержавию». Спору нет, если бы Есенин не сочувствовал своим «отчарям», обреченным масштабами тотальной продразверстки на голодную смерть, он не написал бы ни «Сорокоуста», ни «Кобыльих кораблей».

1. Новый мир. 1926. N 1.[↩]
2. Слово. 1991. N 9. С. 80.[↩]
3. Левин Вен. Есенин в Америке // Русское зарубежье о Есенине. Т. 1. М.: ИНКОН, 1993. С. 314.[↩]
4. См.: Куняев Ст. Ю., Куняев С. С. Сергей Есенин. М.: Молодая гвардия, 1997.[↩]
5. Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: Творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М.: НМЛ И РАН, Наследие, 2001. С. 168, 169.[↩]
6. См.: Куняев Ст. Ю., Куняев С. С. Указ. изд. С. 216 – 225.[↩]