Воспоминания венгерского журналиста о В. Шкловском. Перевод с венгерского Ю. Гусева

То, что я здесь пишу, даже близко не похоже на те научные комментарии, к каким, наверное, привыкли читатели «Вопросов литературы». Я всего лишь собираюсь рассказать о том, как мне несколько раз довелось встретиться в Москве с Виктором Шкловским и как случилось, что рукопись (ту самую, что печатается ниже) он когда-то отдал для публикации в будапештский журнал «Критика», который я тогда, хоть и в неофициальном статусе, представлял…

В 1967 году я был московским корреспондентом будапештского литературного еженедельника «Элет эш иродалом» («Жизнь и литература»). Ни до того времени, ни после у газеты не было своих корреспондентов за границей; да и мою задачу, собственно говоря, едва ли можно было назвать, в привычном смысле этого слова, журналистской. Дело в том, что Центральный Комитет Венгерской Социалистической Рабочей партии принял специальное решение, обязав этот еженедельник, пользовавшийся в 60 – 70-х годах большой популярностью в среде венгерской интеллигенции, «достойно осветить пятидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции». В условиях, в которых существовала тогда пресса, задача эта ничего экстраординарного собой не представляла, она как бы сама собой разумелась; необычным было, пожалуй, лишь то, что один из. тогдашних партийных руководителей, курирующий прессу, лично разъяснял мне, как эту задачу следует выполнять. Чтобы читатель лучше понимал специфику момента, следует пояснить, что как раз в те годы в Венгрии шла разработка широкомасштабной хозяйственной реформы, и не только Дёрдь Лукач предупреждал тогда в интервью, данном центральному органу партии, газете «Непсабадшаг», что введение «социалистической рыночной экономики» может повлечь за собой и политические следствия: понимал это и сам Янош Кадар, первый секретарь ВСРП. (Собственно, одним из политических следствий реформы стала и реабилитация Лукача; правда, после 1956 года философа не отдали под суд, хотя он был министром в правительстве Имре Надя, но на практике он попал под запрет, его произведения не печатались в Венгрии, хотя в то же время он свободно публиковался в Федеративной Республике Германии; а в 1966 году он был восстановлен в партии – еще бы: он ведь был одним из ее основателей, – и началось широкое издание его работ.) В венгерской попытке реформирования социализма, собственно, можно видеть предвестие Пражской весны 1968 года, и хотя Кадару удалось избежать судьбы Александра Дубчека, однако его реформаторские поползновения, как в экономике, так и в сфере культуры, были очень не по вкусу брежневской Москве. Сегодня нам известно уже и то, что готовилась почва для отставки Кадара.., В то же время Кадар (как и все высшее идеологическое руководство Венгрии) понимал, что дразнить русских опасно – и потому нужно во что бы то ни стало обеспечить популяризацию и поддержку венгерской интеллигенцией духовных достижений советского народа за пятьдесят лет, прошедших после революции. Мы в Будапеште лишь задним числом сообразили, что успех в Венгрии советского авангарда, или Михаила Булгакова, или, тем более, Бориса Пастернака, или представителей «поэтической молодежи»: Евтушенко, Вознесенского и других, – не только не успокоит Москву, но, напротив, вызовет у нее прямое неодобрение… Итак, напутственные указания, привычные для командируемых за рубеж корреспондентов, я получал лично от министра культуры (одновременно члена Политбюро ВСРП) Пала Илку; суть их сводилась к тому, что я должен информировать венгерских читателей о советской литературе и духовной жизни в целом, особо останавливаясь на явлениях, в которых можно видеть родство с венгерской реформой. «Пишите в том духе, в каком писал Джузеппе Боффа», – сказал министр, ранее, в чине генерал-майора (altabornagy),  руководитель главного политуправления Венгерской Народной Армии, а в молодые годы учитель средней школы. Эти его слова я воспринял с немалым удивлением; правда, я знал, что идеи итальянского еврокоммунизма близки настроившемуся на реформы венгерскому руководству, но догадывался и о том, что та часть руководства, которой планируемые реформы не нравились и которая позже успешно похоронила их, этому бы не очень радовалась.

Курьезность ситуации хорошо иллюстрирует следующий, почти анекдотический случай. Я, конечно, читал письмо Солженицына съезду советских писателей – и подробно рассказал о нем как раз находившемуся в Москве Дёрдю Ацелу, только что назначенному секретарю Политбюро, ответственному за идеологию. И, рассказав, спросил, как он считает, должен ли я упоминать это письмо в своем отчете о съезде писателей. Мы пришли к выводу, что замалчивать факт существования письма было бы неправильно и потому, рассказывая о съезде и событиях вокруг него, я должен написать: Александр Солженицын выступил с письмом в адрес съезда. Вскоре отчет был готов, и я по телефону продиктовал его в Будапешт. Прошел, наверное, час после того, как я это сделал, и тут мне позвонила секретарша посла Венгрии в Москве: посол хочет немедленно говорить со мной, за мной уже послана машина. Посла я застал в отчаянии. Он набросился на меня: