Взгляд-74 или колесо обозрения?

Если обратим внимание на

критические результаты, обра-

щающиеся в народе и приня-

тые за литературные аксиомы,

то мы изумимся их бедности…

А. Пушкин

1

На вопрос, вынесенный в название статьи Вл. Соловьева, – в чем суть и смысл необходимых противоречий современной поэзии, – и автор, и его оппоненты отвечают не слишком внятно. Зато противоречия современной критики они продемонстрировали с такой наглядностью, что на основании их выступлений можно, по-моему, составить «свод» наиболее типических.

Статьями А. Марченко и Ст. Рассадина, публикуемыми в этом номере, мы продолжаем дискуссию о состоянии современной поэзии (см. статью В. Соловьева «Необходимые противоречия поэзии» и И. Денисовой «Если внимательно вглядеться…» («Вопросы литературы», 1974, N 2); В. Акаткина «В поисках главного слова» и Г. Эмина «Поэт говорит о времени и о себе» (1974, N 3); Г. Асатиани «Необходимы ли противоречия в поэзии?» и Вяч. Куприянова «Поэзия в свете информационного взрыва» (1974, N 10); Ст. Лесневского «Поэтические ценности и критические предписания» и М. Числова «Простор поэмы – простор поэзии» (1975, N 2).

Противоречие первое: между призывами – «Будем… бережны и благодарны тому, что нашей поэзией за последние десятилетия сделано» – и пугающей категоричностью оценок, суждений, характеристик. (На это уже обратил внимание Г. Асатиани.)

Противоречие второе: между торжественными обещаниями «уловить поэтические сдвиги» и неумением (или нежеланием) зафиксировать их на стилистическом уровне. Вот характерный образец суждения, заменяющего эстетический анализ художественного текста: «Безусловность содержания подтверждена двояко: дыханием стиха, его эмоциональным напором и еще его научно-социологической основой» (Вл. Соловьев о стихотворении Б. Слуцкого «Последнее поколение»).

Противоречие третье: между критической концепцией и поэтическим материалом, не укладывающимся в эту концепцию.

Противоречие четвертое: между притязаниями на роль верховного судии («На самом деле критик – литературный судья, его авторитет должен быть высок настолько, чтобы его побаивались и с ним считались») и чисто вкусовыми критериями отбора материала и оценки его литературного качества.

С этого последнего противоречия я и хочу начать, ибо «судейские» замашки в сочетании с вкусовым произволом, ставшие в последнее время неотъемлемыми атрибутами новой, то есть раскованной, личностной, субъективной и т. д., критики, имеют, на мой взгляд, самое прямое отношение к тому, что поэты стали относиться к упоминаниям в печати сугубо потребительски…

Смешно было бы отвергать «саму идею вкуса» (если воспользоваться словами П. Палиевского) – «вкус… отменная манера». Но стоит ли, как предлагает тот же П. Палиевский, закреплять за ним право окончательного выбора? («Вкус, – пишет он в статье «О художественном вкусе», – дает идею выбора, а, значит, и своего правильного места в общем движении».) Абсолютизация вкусового критерия даже в применении к непрофессиональному чтению более чем сомнительна. А уж критик, тем более претендующий на роль «судии», должен уметь обуздывать вкусовое раздражение и, уж во всяком случае, не пытаться маскировать свое «не нравится, и все тут» высокими концептуальными соображениями.

Вл. Соловьеву, к примеру, не нравится Есенин, и не только Есенин. Ст. Лесневский верно подметил, что для автора «Необходимых противоречий поэзии» Есенин лишь знак «поэтической стихии», которую Вл. Соловьев в силу индивидуальных особенностей восприятия не принимает.

Преступление ли это? Ничуть: критика и беспристрастность – «вещи несовместные»… Но ведь Вл. Соловьев на этом не останавливается – он пытается подвести под свое пристрастие концептуальную базу: «Есенин – большой лирический поэт, тесно связанный со своим временем. Но время обогнало его… С тех пор прошло полстолетия – мир резко, неузнаваемо изменился. Образный антураж поэзии Есенина, бережно реставрируемый сейчас некоторыми поэтами, выглядит уже не жизненно, а музейно, ретроспективно, искусственно, а порою и фальшиво». И дальше: «Оставим пассеистские призывы некоторых поэтов (долой цивилизацию, назад в природу, к первобытному примитиву общежития и мироощущения, деревня – заповедный уголок, а город исчадие ада) – оставим эти призывы на совести их авторов: антиисторизм их слишком нагляден».

Стройно? Стройно… Логично? Логично… Но давайте все-таки разберемся. Лирический поэт, не перешагнувший границ своего времени, никак не может быть назван Большим Поэтом. Это во-первых. Во-вторых: уж кто-кто, а Есенин не может нести ответственность за «бережную реставрацию»: он на нее никогда не рассчитывал, стилизация для него – словесная мертвенность. Его главный счет к Клюеву, учителю Клюеву, «апостолу» Клюеву, – «только изограф, но не открыватель». Так как же можно связывать с именем, тем более с традицией Есенина современное «изографство» или, как предлагает Ст. Лесневский, ограничивать эту традицию давно изжившей самое себя триадой: любовь к природе, любовь к людям, любовь к родной земле? И в-третьих: образный антураж в отрыве от поэтического характера сам по себе – эстетически нейтрален. Чтобы не быть голословной, я проделала несложный лабораторный опыт: выписала наиболее распространенные есенинские имажи, а затем стала просматривать сборники современных поэтов, подряд, без предварительной сортировки по тематическому признаку, в поисках соответствующих, похожих, подобных…

И знаете, кто вышел на первое место в этом «соревновании»? Ю. Мориц. Да, та самая Ю. Мориц, чьи поэтические показатели, согласно классификации Вл. Соловьева, ближе всего к идеальным параметрам идеально современного поэта:

ЕСЕНИН: На ветке облака, как слива,

Златится спелая звезда.

МОРИЦ: Мельчайшая звезда свисает земляникой…

ЕСЕНИН: Под облачным древом…

МОРИЦ: Дерево звезд…

ЕСЕНИН: Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил.

МОРИЦ: Апостол Павел по Филям ведет

Автомобиль…

ЕСЕНИН: А месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам…

МОРИЦ: И луна плыла, как лодка,

И ладья плыла луною.

ЕСЕНИН: Колокол луны скатился ниже,

Он, словно яблоко увянувшее, мал.

МОРИЦ: Мы ели яблоко луны.

Больше того, перечитывая последнюю книгу Ю. Мориц «Суровой нитью», я нашла еще один аргумент в споре: в сборнике не оказалось ни одной ярко выраженной приметы столь любезного сердцу Вл. Соловьева урбанизма. В шестидесяти пяти из семидесяти двух стихотворений этой книги нет даже намека на современную городскую жизнь. Зато разворачиваются пейзажи всех времен и широт – с яблоками и урюком, лимонами и осликами, сиренями и зябликами – дачные, южные, провинциальные, вплоть до античных… Да и в тех семи, что приписаны к городу, он выглядит «помолодевшим» минимум на три четверти столетия, этот «Голубь Город»: вместо неоновых аэропортов – допотопные фонари, вместо небоскребов – гранитные вазы, вместо сверкающей массы лимузинов – шаткие трамваи… Помножьте все это на «архаическую» лексику, на «архаический» синтаксис, на интерес к «архаическим» формам быта…

Два пастуха, раздетых догола,

Варили сыр в прохладе благодатной,

От тел разило кожей сыромятной,

И сывороткой пахло из котла…

Ну чем не призыв «к первобытному примитиву общежития и мироощущения»? А ведь Ю. Мориц, и тут я совершенно согласна с Вл. Соловьевым, – одна из современнейших по «лирическому чувствованию» поэтесс…

Не выдерживает критики, даже с позиции «здравого смысла», и утверждение автора «Необходимых противоречий…», что все поэты, прилепившиеся сердцем к отжившей свой век деревне, – «анахроники». Ведь если стать на эту, увы, вульгарно-социологическую точку зрения, придется признать, что и «деревенская проза», краса и гордость нашей словесности, – Ф. Абрамов и В. Белов, В. Шукшин и Б. Можаев, В. Астафьев и Вас. Лебедев, – возникла не там, где следует – на внеисторическом месте.

Небрежность критика можно было бы извинить, если бы среди «деревенских» поэтов были одни только «попугаи» и «реставраторы» Есенина. Но ведь под ту же статью хочешь не хочешь, а попадают и Ник. Рубцов, и Ник. Тряпкин – единственный, на мой взгляд, из «действующих» поэтов, кому удалось «схватить шутливый (в «Василии Теркине») тон» Твардовского. И не только схватить, но и переладить, приспособив к совершенно иному (если иметь в виду отношение автора к предмету изображения) материалу.

Верь я в систему ланкастерских «взаимных обучений» (а по Вл. Соловьеву, наши поэты вполне успешно обучают друг дружку, и прилежнее всех, оказывается, учится Евтушенко: передвижнической поэтике – у Слуцкого, душевной тонкости – у Самойлова, напряженной духовности – у Мориц и т. д. и т. д.), я бы охотно дала совет поучиться у Ник. Тряпкина – и насмешливой трезвости, и горькому лукавству, и несентиментальной любви к родной «землице»… Да вот не верю я ни во взаимные обучения, ни в то, что те, для кого лапти – лишь повод выставить на всеобщее удивление свое «я», способны хоть чему-нибудь научиться…

Ник. Рубцову вроде бы больше повезло: о его существовании вспомнила И. Денисова, потом В. Акаткин, но в какой ряд он поставлен? С. Куняев, А. Передреев, В. Соколов, С. Дрофенко, А. Жигулин – все, как на подбор, иного, чем Рубцов, и душевного склада, и жизненного опыта. Правда, у В. Акаткина есть и еще одна параллель: Твардовский – Рубцов.