Путь к писателю
«Faulkner. A Biography», by Joseph Blotner, Random House, N. Y. 1974, vol. I – II, 1846 p.; «William Faulkner. Four Decades of criticism», ed. with an introduction by Linda W. Wagner, Michigan State University Press, 1973, 374 p.; «William Faulkner. A collection of criticism», ed. by Dean M. Schmitter, Mc. Graw Hill Book Co., N. Y. a. o., 1973, 153 p.
Рассказывают, что у Фолкнера, который, будучи уже знаменитым писателем, испытывал финансовые затруднения и работал по временам в Голливуде, адаптируя для экрана второсортные романы, состоялся примерно такой разговор с продюсером:
– Вы хотите заняться этим? (Упоминается некое сочинение.)
– Нет.
– А вы читали книгу?
– Нет.
– Хотите прочитать ее?
– Нет.
– Так чего же вы в конце концов хотите?
– Вернуться домой, в Миссисипи.
Эпизодов реальных, а еще больше придуманных в этом роде можно привести немало. Подобно хвосту кометы, являющемуся единственно видимой ее частью, за Фолкнером в течение долгих лет следовала легенда, вытеснявшая порой в сознании читателей реальный облик художника. Легенда об отшельнике, бегущем всяких общений с людьми, обрабатывающем свое фермерское хозяйство в окрестностях Оксфорда, штат Миссисипи, а в промежутках между сборами урожая сочинявшем странные, ни на что не похожие и непонятные книги. Правда, писатель, который действительно весьма дорожил уединением и считал публичность, нездоровый интерес к частной жизни человека одной из самых больших угроз американской демократии, и сам немало способствовал популярности этой легенды. Не раз и не два говорил, что он не писатель, а деревенский парень, что у него нет никаких идей и т. д. А однажды, чтобы отвязаться от назойливого репортера мемфисской газеты, сказал ему, что родился «в 1826 году от негритянки-рабыни и аллигатора».Быть может, потому еще легенда была столь стойкой, что она как бы защищала от необходимости серьезного исследования действительно непростого художественного мира Фолкнера. Ведь только когда автору перевалило за пятьдесят, когда за спиной было уже более десятка романов и Нобелевская премия по литературе, соотечественники осознали наконец, что фермер из Оксфорда – небольшого городка на юге Америки – великий писатель.Не то чтобы критика вовсе не замечала Фолкнера (хотя, конечно, уделяла ему внимания куда меньше, чем Хемингуэю, Фицджеральду, Дос Пассосу, Стейнбеку), но как-то до времени трактовала его поверхностно, а то и предвзято. Так возникли суждения о «торговце пороком», о писателе, «поглощенном жестокостью», а потом – о своего рола барде XX века, и вправду «не имеющем идей» и пишущем совершенно спонтанно, инстинктивно. Лишь в 1939 году, с появлением работ Джорджа Мариона О’Доннела и Конрада Айкена (более известного своим поэтическим, нежели критическим творчеством), предложивших толкование романов Фолкнера как целостной художественной системы и выдвинувших некоторые, вполне плодотворные по тем временам, идеи, началось серьезное (хотя отзвуки устарелых взглядов давали – и дают – о себе знать) изучение его творчества. Выходят десятки книг, сотни статей. И спрос на них безотказен.
Разные это, естественно, книги и статьи, разные задачи ставят перед собой авторы. Одни комментируют то или иное отдельное произведение, прослеживают его сюжетные извивы, взаимоотношения между героями, исторические корни и т, д., – нужда в таком комментарии бесспорна, ибо Фолкнера читать трудно. Другие исследуют стиль. Третьи ищут связи между вымышленным миром Йокнапатофы и реальной историей американского Юга. Четвертые – самая трудная задача, конечно, и далеко еще не исчерпанная – предлагают общие концепции творчества художника.
Рецензируемые книги – биография Д. Блотнера и два сборника критических статей – как раз тем и интересны, что как бы сводят воедино наиболее стойкие, влиятельные и пока не опровергнутые суждения о творчестве Фолкнера, представляют собой сумму знаний о нем, накопленную американской критикой. Вот почему составители вовсе не гнались непременно за новизной, предпочитая нередко последним по времени работам статьи не столь свежие, а порой и очень давние. Правда, этот принцип выдерживается не вполне последовательно. Допустим, в сборниках нашлось – и вполне по праву – место для упомянутой статьи К. Айкена («Фолкнер: роман как форма»), а с другой стороны, составитель «Четырех десятилетий» почему-то опустил известную работу М. Каули 1946 года (русский читатель знаком с ней, она напечатана в изданном «Прогрессом» сборнике статей критика «Дом со многими окнами»). Главное ее положение (фолкнеровский мир – парабола американского Юга), правда, по нынешним временам звучит довольно архаично, но многие наблюдения столь точны и оригинальны, что придают статье совсем не только мемориальное значение. Впрочем, разговор о том, что есть и чего нет в литературоведческих книгах, отложим ненадолго. Начинать удобнее не с этих книг, а с массивной, в два тома, занимающих в общей сложности, с аппаратом и комментарием, более двух тысяч страниц, биографии Д. Блотнера. Удобнее и полезнее именно потому, что этот внушительный труд с достаточной очевидностью – таков уж жанр – выдает то, что порой труднее уловить в разбросанных критических статьях, принадлежащих разным авторам, обнаруживает силу и слабости нынешнего этапа изучения творчества Фолкнера в Америке. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что биография – не литературно-критическое исследование и что задачи, соответственно, у автора свои, особенные, и судить его надо по другому счету, но примем во внимание и то, что перед нами все-таки не популярный рассказ, а именно научная биография писателя.
Д. Блотнер достаточно опытен в своем деле. Еще в 1959 году он совместно с Ф. Гуинном издал сборник «Фолкнер в университете» – записи бесед писателя со студентами Виргинского университета, относящиеся к 1957 – 1958 годам. А несколько лет спустя он составил подробно прокомментированный каталог фолкнеровской библиотеки. Его перу принадлежит также немало других материалов справочно-библиографического характера, отличающихся, как правило, высокой степенью точности и достоверности.
Уважение к факту, нежелание примешивать к нему разного рода домыслы, фантазии, а то и просто сплетни сказалось и в новой работе исследователя. (Как досадное исключение воспринимается только рассказ о том, что, сколько и почему Фолкнер пил.) Цель ее как раз в том и состоит, чтобы показать достоверного, реального художника, а не того двойника, что создан легендой.
Автор вовсе не стремится опрокинуть общеизвестное, вполне законно воспроизводит свидетельства того, что писатель всячески бежал общественной популярности, ревниво оберегал свою творческую независимость. Ведь он, к примеру, действительно лишь под сильным давлением согласился ехать в Стокгольм на торжественную церемонию вручения Нобелевской премии. Но в то же время у Д. Блотнера достает и такта, и исследовательской проницательности, и честности перед фактом, чтобы убедить читателя, что «отшельничество» художника вовсе не мешало ему с серьезностью относиться к своим публичным выступлениям, встречам, интервью (за последние годы жизни Фолкнер побывал в Японии и Англии, Швеции и Италии, Франции и Венесуэле, в других странах). Он воспринимал эти выступления как продолжение писательства, упорно проповедовал в них самые заветные идеи – «человек не только выстоит, он восторжествует».
Фолкнер изображается в биографии Блотнера в единстве своего человеческого и писательского облика, в том, конечно, немалое достоинство книги. Может быть, несколько назойливым выглядит прием – каждой из глав (а жизнь героя тут расписана даже не по годам – по месяцам) предпосланы отрывки из разных книг Фолкнера, но и правомерность этих своеобразных эпиграфов очевидна. Ведь если бесспорно, что художественная проблематика фолкнеровских книг захватывает самые глубинные слои человеческого духа, то непреложно и другое: не будь американского Юга с его сложной социальной историей, с его десятилетиями складывавшимся морально-психологическим комплексом, Фолкнера как художественной величины мирового значения тоже не было бы. Потому не виньеткой, не беллетристическим украшением выглядят тут рассказы о далеких предках писателя, ушедшие картины жизни Юга, доставшиеся Фолкнеру как предание, легенда, историческая память. Даже не в том дело, что, скажем, дед писателя, полковник-конфедерат Джон Фолкнер, едва ли не во плоти (нареченный именем Баярда Сарториса старшего) вошел в роман «Сарторис». Таких сближений реальности и поэтического вымысла немало можно отыскать, что Д. Блотнер с излишней, может быть, прямолинейностью и делает. Важнее другое: автору удается передать саму атмосферу южного захолустья, постепенно вовлекаемого в ритм и жизненную суть современности, процесс неуклонного умирания прошлого. Вот цитируется передовая статья из оксфордской газеты «Игл», один из номеров 1908 года: «Сегодня Оксфорд – не то, чем он был двадцать или даже десять лет тому назад, Мы располагаем ныне современной системой электрического освещения, современной канализационной системой, хорошо оборудованной водонапорной башней. К тому же мы асфальтируем улицы и проезжие пути». У автора передовой приобщение к цивилизации вызывало чувство простодушной провинциальной гордости, у художника те же самые перемены пробуждали боль и страдание, ибо сопрягались с ненавистным прогрессом, лишь увеличивавшим сумму несчастий и бед человеческих.
Наконец, еще одно, самое очевидное достоинство биографии – в ней подробнейшим образом воссоздана творческая история фолкнеровских книг. Хорошо известно, к примеру, что «Деревушке», первая часть трилогии о Сноупсах, выросла из новеллы «Пятнистые лошади», опубликованной в самом начале 30-х годов, задолго до появления романа. Но впервые столь обстоятельно рассказывается о начатом еще в 1926 году произведении «Отец Авраам» Оно так и осталось недописанным, но уже тут появились герои, столь знакомые и привычные по многим фолкнеровским книгам – Флем Сноупс и Юла Варнер, старый Билл и коммивояжер Сэраг (впоследствии ему досталось новое имя – В. -К. Рэтлиф). Собственно, нас приобщают к моменту самого зарождения саги, когда брались только первые пробы, смутно еще намечались очертания того художественного края, который со временем вошел уверенно в мировую литературу под названием Йокнапатофа. Немало еще интересных и полезных, даже незаменимых для литературоведческого исследования фолкнеровского наследия сведений можно обнаружить в книге Д. Блотнера. И Есе же по мере чтения, по мере накопления, иногда и не обязательных, подробностей о жизни и творчестве писателя начинает возникать какое-то смутное поначалу неудовлетворение. Потом обнаруживаешь: здесь есть факты, много фактов о Фолкнере, но нет Фолкнера-художника, нет человека, который всю свою жизнь посвятил поискам «старых истин человеческого сердца, универсальных истин… – любви, чести, жалости, гордости, сострадания и жертвенности». Судьба Фолкнера в изображении его биографа рассыпалась на книги, выступления, привычки, встречи.
У автора Йокнапатофской саги было несколько художественных идей, не отпускавших его на протяжении всего творческого пути: текучесть времени, которое невозможно разделить на «есть» и «было», болезненная любовь к былому и осознание невозможности возврата к нему и, главное, наверное, – бесспорная вера в человека как индивидуальное лицо и почти («почти» – потому что в «Особняке» былая убежденность подвергается некоторой ревизии) столь же бесспорное неверие в общественный прогресс, который неизменно представлялся как прогресс буржуазный. Сложной и не вдруг различимой переплетенностью этих идей объясняется и крайняя формальная сложность фолкнеровских книг, и удивительная эмоциональная их напряженность, даже болезненность. Все это из биографии Д. Блотнера по существу ушло.
Не об эстетическом анализе речь – его и не могло быть в биографической книге. Но естественно и законно было бы предполагать некоторый общий взгляд, позволяющий оценить частности в перспективе целого, некое внутреннее ощущение единства фолкнеровской жизни в искусстве, масштаба сделанных им открытий,
Есть ли такой взгляд (опять-таки с поправкой на жанр, на сей раз жанр литературоведческого сочинения) в двух сборниках статей о Фолкнере? И если есть, то верен ли он, достаточен ли?
Построены эти сборники одинаково: оба разбиты на разделы, в которых соответственно помещены статьи о крупнейших произведениях писателя («Шум и ярость», «Свет в августе», «Авессалом, Авессалом!», «Деревушка») и работы, где высказываются широкие соображения о его творчестве. На этих последних, видимо, и есть смысл остановиться, напомнив, что перед нами – некий итог сделанного американской критикой в области изучения Фолкнера.
Это не означает, впрочем, что в книгах не передано движение критической мысли. Взять хоть помянутую уже статью Д.-М. О’Доннела «Фолкнеровские мифы», перепечатываемую в различных коллективных критических изданиях уже в течение трех с половиной десятков лет. Автор ее предложил в свое время концепцию, суть которой может быть сведена к следующему: «Его (Фолкнера. – Н. А.) тринадцать прозаических книг (тринадцать ко времени появления статьи в 1939 году. – Н. А.) объединяются в целое одним принципом… Этот принцип – южная социально-экономическая и этическая традиция, которая естественно входит в мир чувств писателя. Фолкнер – это традиционный человек современного Юга». Со временем обнаружилось, что эта идея, находящая, безусловно, реальную опору в творчестве писателя, все же недостаточна для объяснения богатства его и сложности. К. Брукс в своей вышедшей уже в 60-е годы книге «Йокнапатофский край» об этом как раз и пишет, довольно остроумно показывая, к каким неожиданным курьезам может привести сугубо «региональное» прочтение фолкнеровской саги. Например, некий доктор психиатр утверждал, что Фолкнер возвел клевету на американский Юг, изобразив Бенджи Компсона идиотом: ведь как раз во время, когда сочинялся «Шум и ярость», процент психических заболеваний в тех краях, что описываются в романе, резко понизился.
Это, конечно, случай анекдо; тический. К тому же сам Брукс, отдавая дань принципам «новой критики», явно недооценивает роль исторической реальности в фолкнеровских романах, но идея его о многомерности фолкнеровского взгляда на мир – вполне плодотворна.
Все же, наверное, и давняя статья О’Доннела не зря включена в сборник «Четыре десятилетия» – в ней отразилось одно из тех необходимых противоречий, через которые критика пробивалась к истинной сути творчества Фолкнера.
Как же сейчас эта суть представляется американской критике? Стоит просто привести своего рода итоговые цитаты, памятуя, разумеется, о том, что мысль авторов в этом случае с неизбежностью схематизируется.
К. Айкен: «То, к чему стремится Фолкнер, – это в некотором роде продолжительность. Он стремится отыскать средство, с помощью которого без остановок и пауз можно было бы передать момент, а с другой стороны, переход к другому моменту, переход столь же текучий и неуловимый, сколь и сама жизнь, смысла которой писатель доискивается».
Р.-П. Уоррен: «Нерв фолкнеровского творчества – признание факта простых человеческих связей, глубинное уважение к человеку… Однако особую значительность и драматизм это чувство приобретает ввиду того, что Фолкнер осознает, сколь трудно уважать человека. Все препятствует этому – безудержный эгоизм, оголтелая жадность, глупость и высокомерие, иногда даже достоинства, ложное отношение к истории и традиции, наша система образования, наши извращенные привязанности. Это огромная драма, неизбывная, однако, для Фолкнера».
К. Брукс: «Фолкнеру много есть что сказать нам о жизни на Миссисипи и вообще на Юге. Он действительно глубоко поглощен человеком и проблемой человеческих ценностей. Но его романы – это не исследования ситуаций, не моральные трактаты. Это произведения искусства, и так их и следует читать».
Л.-Э. Баулинг (относительно новое имя в критической «фолкнериане», другие цитируемые здесь авторы давно «застолбили» территорию Йокнапатофы): «Если мы взглянем на творчество Фолкнера в свете универсальных истин, то обнаружим, что главным предметом его лучших вещей является любовь. Мы можем даже сказать и больше: наиболее замечательные фолкнеровские вещи являют собой различные толкования одной-единственной идеи; важность любви».
М. Каули: «Все, что Фолкнером написано о Йокнапатофе, является частью одной развивающейся модели. Именно эта модель, а не сами книги, в которых она той или иной стороной своей выявлена, стали настоящим достижением писателя. Именно благодаря ей становится понятным, почему в каждой повести, в каждом романе или рассказе Фолкнера чувствуется нечто большее, чем есть в реальности, и почему тема повествования всегда кажется у него шире своего конкретного воплощения».
Многого тут не хватает, и более всего – ощущения движения художественной мысли писателя, захвата им все новых пластов человеческого опыта. Возникает некий застывший, статический мир, сопротивляющийся вроде всяким переменам. Это совершенно не так, тут нет нужды повторять давно обнаруженное советской критикой: путь Фолкнера был проложен в сторону большей социальной зрелости (хотя, возможно, трудности этого пути порой не вполне берутся в расчет, а потери на нем как бы и не замечаются). Недаром, конечно, даже те авторы (К. Брукс, Л.-Э. Баулинг, Р.-П. Уоррен), чьи статьи появились уже после того, как работа Фолкнера в литературе была завершена, фактически прошли мимо «Особняка», той самой книги, которая самому автору казалась «итогом задуманного и начатого в 1925 году». Добавлю еще, что и в тех разделах, где помещены разборы отдельных романов писателя, «Особняку» тоже места не нашлось. И тут дело не в позиции составителей: они ориентируются на реальную ситуацию американской критики.
Наверное, можно обнаружить в критических концепциях и иные изъяны, но это дело дискуссионное.
При всех общих и частных расхождениях следует все же признать: в сумме своей, дополняя друг друга, приведенные суждения раскрывают в Фолкнере многое – важное и действительное. Особенного внимания заслуживает точка зрения Р. -П. Уоррена: на самом деле необходимо понять, какие величайшие преграды воздвигал Фолкнер на пути человека к самому себе, каким чудовищным подчас испытаниям подвергал его, дабы утвердиться в мысли, что несмотря ни на что он все же «выстоит и победит».
Поэтому задачу свою составители обоих сборников, на мой взгляд, в любом случае выполнили. Добавим к тому же, что здесь помещены весьма интересные анализы «Шума и ярости», «Света в августе», «Авессалома…»; заметим статью Р. Адамса «Ученические годы Уильяма Фолкнера» («Четыре десятилетия»), где приводится свежий материал о постоянном круге чтения писателя (Шекспир и Ките, Элиот и Пруст, Конрад и Джойс, Мелвилл и Бальзак, Достоевский и т. д.) и таким образом вновь подвергается сомнению легенда о «деревенском парне», у которого «не было идей». И тогда выяснится, что рецензируемые книги имеют не только «итоговый» интерес – в чем-то они расширяют наше знание Фолкнера, продвигают вперед.
И все-таки недостаточно продвигают. Только тут уж нам придется вполне тезисно, конечно, говорить не об этих двух сборниках, да и вообще не о каких-то конкретных, уже написанных литературоведческих сочинениях, а скорее о ненаписанных – притом совсем не только в Америке. Ведь до сей поры исследования велись по преимуществу внутри творчества Фолкнера, и в том, естественно, был резон: сложность, запутанное гь, текучесть художественного мира писателя требовали объяснений и комментариев. Такие работы будут, наверное, появляться и впредь, и хорошо, что будут. Но одних их уже мало. Нужен новый подход критики, нужна новая точка отсчета, чтобы Фолкнер раскрыл нам свои, вовсе не до конца еще обнаруженные, секреты. Теперь для того, чтобы приблизиться, следует отойти – и попытаться понять место и роль Фолкнера в общем контексте художественной культуры XX века. Выяснить, что «предложил» он литературе и как она откликнулась на эти предложения,
Не о «местных» влияниях, конечно, идет речь, – как раз о том, как фолкнеровские метод и видение мира сказались в литературе американского Юга, в так называемом романе «Южного Ренессанса», написано довольно много. Но ведь эти влияния слишком часто обнаруживали себя на уровне подражания и потому сколь-нибудь широкого, методологического интереса иметь не могли. Но вот другое: неожиданно бурный расцвет романа в Латинской Америке, возникновение «магического реализма». Не могу входить тут в конкретные рассуждения, но для меня бесспорна близость «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса с его мифической областью Макондо, с его принципом параболы, с его пристальным вниманием к феномену времени – и фолкнеровской художественной системы. Да и не об одном Маркесе, повторяю, может идти речь, а много шире – о связи творческих принципов американского писателя с общими эстетическими закономерностями литературы «магического реализма».
Взяв проблему на уровне обмена мировым эстетическим опытом, мы можем обращаться и к совсем не очевидным параллелям и сопоставлять, допустим, творчество Фолкнера с прозой наших современных писателей – Ч. Айтматова, Г. Матевосяна, И. Друцэ. Действительно, разве, к примеру, молдавская Чутура как художественное образование, с ее людьми, нравами, обычаями, не напоминает в чем-то очень существенном американской Йокнапагофы? Только подобные параллели (а их критика уже начинает обнаруживать, — см., например, статью Л. Арутюнова «Национальный мир и человек» в сборнике «Изображение человека», «Наука», М. 1972) должны основываться на точном чувстве меры, насильственное подтягивание друг к другу эстетических систем, возникших в совершенно различных социально-исторических ситуациях, может существенно нарушить реальное их содержание. Так это, между прочим, получилось у того же Л. Арутюнова, где Фолкнер предстал в совершенно непривычном для себя, каком-то благостном облике.
И еще одно, последнее. Когда кончаются пустые подражания, когда и более глубокие, художественные, творческие связи не обнаруживают себя с большей или меньшей очевидностью, остается еще один урок – его можно было бы назвать уроком морали, нравственности. Это отношение к человеку, вера в его непобедимость и отношение к искусству, о котором Фолкнер говорил, что «оно представляет собой самую мощную и неизбывную силу, изобретенную человеком для запечатления истории своей собственной неизбывности, своего мужества, которое победит любое страдание». В нынешнюю пору, когда это самое искусство на Западе испытывает невидимое, но мощное давление «истеблишмента», пытающегося растворить его в потоке «массовой культуры», когда оно же, как «буржуазный феномен», подвергается шумным атакам «слева», эти фолкнеровские слова, подкрепленные всей его жизнью и работой в литературе, обретают особенный вес и значительность.