Вячеслав Иванович Влащенко. Современное прочтение романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Вячеслав Иванович В л а щ е н к о. Современное прочтение романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». СПб.: Нестор-История, 2014. 260 с.

Книга Вячеслава Ивановича Влащенко — необходимое и своевременное исследование: это ревизия богатейшего опыта, накопленного литературоведением о романе Лермонтова, и его актуальное переосмысление в соответствии с авторским вектором интерпретационного поиска. То, как В. Влащенко формулирует главную задачу своей книги, весьма показательно: «Проследить <…> путь духовной смерти, в определенной степени восстановить, реконструировать эту «историю» и выяснить основные причины гибели героя Лермонтова» (с. 13). Итак, окончательный диагноз уже произнесен в самом начале: «болезнь» повлекла за собой «духовную смерть». Видя болезненность и в сегодняшнем отношении человека к миру и к Богу, автор формулирует сверхзадачу своего труда: «Сегодня каждому совестливому и мыслящему читателю жизненно необходимо разобраться в своем отношении к Печорину…» (с. 9) Совершенно очевидно, что одного литературоведческого инструментария для ответа на такие вопросы недостаточно, поэтому практическое расширение границ интерпретационного поля обозначено уже в аннотации книги: исследование предпринято «с опорой на Библию, экзистенциальную философию и глубинную психологию» (с. 2). Предвидя возражения со стороны приверженцев строго научного подхода, В. Влащенко называет себя не «историком литературы», а «исследователем — интерпретатором», что, видимо, заранее должно освобождать автора от возможных претензий относительно методологии.

Помимо философии, психологии, трудов богословов, в размышление о Печорине привлечен практически весь арсенал критики и литературоведения о романе. Столь активная диалоговая структура книги производит двойственное впечатление: начинающему литературоведу, конечно, полезно познакомиться с интерпретационной палитрой образа Печорина, пригодится и авторский акцент на том, что Юнг — «швейцарский психоаналитик», а В. Топоров — «русский филолог», но в библиографических подробностях собственная линия исследователя подчас становится пунктирной. Создается впечатление, что читаешь сразу несколько книг, настолько подробен и широк спектр представленных мнений.

В то же время авторский принцип полифонии является смыслообразующим: в движущемся калейдоскопе суждений у читателя выкристаллизовывается свое понимание коллизий повествования. И то, насколько деликатно автор подводит нас к собственной концепции идеи романа и образа главного героя, не навязывая своего восприятия как «последней истины», — оставляет пространство для будущего диалога. Можно сказать, что исследовательский метод В. Влащенко напоминает вечно открытый поиск В. Розанова, выбирающего из многих мыслей о предмете одну, на сегодня кажущуюся истинной. Отсюда и эти симптоматичные амбивалентные формулировки: Печорин «оказывается в значительной степени «демоническим героем»» (с. 13), «…душа Печорина, утратившего веру и лишенного помощи и защиты Бога, в значительной степени оказывается во власти черта» (с. 85). Неслучайно книгу завершает цитата из М. Гаспарова: «Кончая лекцию, мне всегда хочется сказать: а может быть, все совсем наоборот» (с. 239). Но выбор сделан, и — с сожалением о недолжном применении душевных и интеллектуальных сил Печорина — В. Влащенко констатирует его безверие и духовный крах.

И здесь в который раз вспоминается анекдотический случай, рассказанный В. Мануйловым в его статье «Можно ли назвать Печорина сознательным поборником зла?», об учительнице женской школы, которая с жаром и увлечением говорила о духовной болезни Печорина и закончила свой разбор почти торжествующим вопросом о том, хотели бы девочки ее класса встретить на своем пути такого человека, как Печорин. Ответ был единодушно утвердительным. Как разобраться в этом экзистенциальном и психологическом феномене? (Ведь здесь дело не столько в романтическом пассаже о любви Веры к Печорину: «Ни в ком зло не бывает так привлекательно», сколько в общечеловеческой потребности испытания себя). Возможно ли в нем разобраться, по-прежнему сводя эту проблему к загадочности личности Печорина и попыткам мотивации поступков главного героя, практически освобождая от инвективы «зла в себе» других героев (а значит, в потенциальной личностной рецепции — самих себя: согласимся, ведь Печориных немного)? Именно эта искусственная антитеза отнесения зла или к Печорину, или целиком к обществу — мешает разобраться в действительно насущной для любой эпохи проблеме, так смело и недвусмысленно сформулированной автором книги.

Глобальным направлением авторской интерпретации является «тайна» образа Печорина. Одной из важнейших финальных точек повествования, по мысли В. Влащенко (относящего «Фаталиста» к пребыванию Печорина в крепости до гибели Бэлы), становится загадочный, непонятный смех Печорина на слова утешения Максима Максимыча. Разбор аллюзивного плана мизансцены, в которой Печорин чертит палочкой на песке, а потом, подняв голову на Максима Максимыча, смеется, — один из полнокровных интерпретационных сюжетов исследования. В столкновении амбивалентных мнений критиков и литературоведов автор находит свой путь расшифровки проявляющихся при внимательном рассмотрении метаобразов. Принимая как одну из возможных интерпретаций блестящую версию А. Аникина, сравнивающего этот эпизод с легендой об Архимеде, который чертил на песке перед своей гибелью, В. Влащенко находит еще не одну пульсирующую ассоциацию в сюжете: притчу о строительстве дома на камне и на песке, совпадение мотива воды с погребальными обрядами ислама в сцене смерти Бэлы.

Проанализировав возможные психологические и духовные причины смеха Печорина, автор приходит к выводу о том, что данный мотив свидетельствует о пределе «отчаяния и богооставленности» героя (с. 43). На наш взгляд, этот эпизод инициирует и необходимость обратиться для полноты понимания к сравнению с поэмой «Демон» со строками, исключенными Лермонтовым из последней редакции: «Посла потерянного рая / Улыбкой горькой упрекнул…» Этот мотив «упрека улыбкой», в котором резонирует вековой гул как упрек несовершенству божественного мироздания, — один из доминантных в творчестве Лермонтова. Так неожиданно пушкинско-байроническая фраза Алеко, предвкушающего гибель своего врага в бездне моря: «Внезапный ужас пробужденья / Свирепым смехом упрекнул, / И долго мне его паденья / Смешон и сладок был бы гул», — перевоплощена Лермонтовым в вопль из самой пропасти… Возможно, более частое обращение к текстологическим параллелям сделало бы интереснейшие наблюдения В. Влащенко интерпретацией «полного цикла».

В трактовке кульминационного эпизода «Тамани» исследование В. Влащенко воскрешает дискуссионный вопрос о достоверности интерпретации. Одной из самых запоминающихся авторских гипотез является трактовка неумения Печорина плавать. Отмечая указание в тексте, что Печорин практически не спал три ночи, автор делает допущение: «Можно предположить, что ночное свидание Печорину просто приснилось, все произошло, когда он «был в забытьи». Только во сне Печорин и не умел плавать» (с. 89). Подобное допущение продуцирует мысль, что в метафорическом плане Печорин «становится духовно «слепым мальчиком», не умеющим «плавать» в «море жизни»» (с. 102). Свежесть, неожиданность этой версии создает яркий визуальный образ. Автор ищет «глубокий символический смысл художественной детали» (с. 88), считая, что такой честолюбивый удалец, как Печорин, в реальности не мог себе позволить не уметь плавать, но при этом игнорируется, что герой, нареченный Лермонтовым именем Григорий («неспящий, бодрствующий»), мог три ночи не спать. Оставив символический слой, можно признать, что относительно жизненной логики такое объяснение вполне возможно. Но как только мы делаем закономерное для перепроверки интерпретации движение обратно к тексту, умозрительная логика не выдерживает этого соприкосновения. «Сон» явно не монтируется в текст, а интерпретатор не дает указаний читателю на этот счет. Попробуем согласиться с тем, что фразу «часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего казака» можно трактовать как начало сновидения. Но где сон прерывается? Получается, что в эпизод сна необходимо включить борьбу в лодке с Ундиной, а также ее отплытие с Янко и прощание со слепым. Таким образом, сюжет об ограблении Печорина и сцена с плачущим слепым — тоже находятся в рамках сновидения, которое заканчивается снова «бужением» казака и рассуждением, также во сне, о смехотворности возможной жалобы на девушку и мальчика.

Приходится признать, что интерпретация апостериори не разгадывает, а, наоборот, создает еще больше требующих прояснения нюансов. Да и сам В. Влащенко, как обнаруживается, один мотив — неумение плавать — объясняет сновидением, а другой мотив — неспособность к просветляющему сочувствию в сцене с плачущим слепым — рассматривает как происходящий в реальности. Такой стиль интерпретации сродни вторичному авторству в смежных видах искусства (театре, кино), где подобные допущения не только уместны, но и составляют суть переосмысления исходного сюжета.

Мы остановились только на некоторых примерах интерпретационной актуализации романа Лермонтова, предпринятой автором рецензируемой книги. В заключение хотелось бы отметить важную исследовательскую интенцию, являющуюся маркером богатого преподавательского опыта В. Влащенко: побудить читателя обратиться к тексту знакомого со школьной скамьи романа и открыть в нем мощный ресурс для новых смыслопорождающих интерпретаций.

Людмила КАРПУШКИНА

Литературный институт имени А. М. Горького