Максим Чертанов. Диккенс; Жан Пьер Оль. Диккенс

Максим Чертанов. Диккенс.М.: Молодая гвардия, 2015.(Большая серия ЖЗЛ).361[7]c.;Жан Пьер Оль. Диккенс/Перевод с фр.,прим.,послесл. Е.В.Колодочкиной. М.:Моло­дая гвардия,2015.(Малая серияЖЗЛ).299[5]с.

В 2015 году в ЖЗЛ вышли сразу две книги о Чарльзе Диккенсе, в Большой и Малой сериях. Учитывая, что год не назовешь юбилей­ным, факт приятный, демонстрирующий, казалось бы, повышенный интерес в России к писателю. Впрочем, предыдущая книга о нем вы­шла в ЖЗЛ лишь в 1963 году. Пора обновить книжную полку.

В англоязычном мире за последнюю четверть века появилось около десятка биографий Диккенса. Часть сосредоточена на отдель­ных  вопросах  (например,  на  окружавших  писателя  женщинах), некоторые же представляют всеохватные расследования, где впечат­ления и их отражения в текстах, дружеские и личные связи просле­живаются досконально. Самое заметное из них— выдающийся труд Майкла Слейтера «Чарльз Диккенс: жизнь в творчестве» (2009), впечатляющий не только масштабом документального аппарата и количеством упомянутых работ Диккенса, но и своего рода воскре­шением внутреннего мира личности писателя. У нас же до сих пор еще остаются не переведенными полностью письма самого Диккен­са, а единственному полному собранию сочинений, в котором часть их опубликована, скоро исполнится 60 лет. Так есть ли интерес к пи­сателю?

На вопрос пытается ответить и автор варианта в Большой се­рии Максим Чертанов, — колеблясь, выбирая положительный от­вет и дальше строя свое повествование вокруг проблемы неиску­шенного читателя «с какого романа начать?». Да, после биографии 1963 года, написанной британцем Хескетом Пирсоном, нам пред­ставляют русского Диккенса. Причем русский он здесь не столько по причине гражданства автора — он русский по аудитории, по чи­тательскому языку, по рецептирующей мысли: «После смерти По­ля старший Домби встретил девушку Эдит — для нас это вариа­ция на тему Настасьи Филипповны…» (с. 177)

Если быть более точной, вопрос, с которого начинает размышле­ние Чертанов,— вопрос об актуальности Диккенса. «Устарела тема­тика? Что нам Диккенс? Про что это? Нет давно никаких долговых тюрем, работных домов, служаночек, которых морят голодом, людей, что за весь день съели «хлебца на пенни». Нет— правда же?— бога­тых и бедных, нет беспризорных, нищих, побирушек, проституток, воровских притонов, нет невинных в тюрьмах, нет домишек без воды и электричества, нет детей, которых мучают в детдомах, нет больниц­развалюх, министров­коррупционеров, депутатов­кретинов, тупых нуворишей, фальшивых филантропов, богатых священников и бед­ных прихожан— ну конечно же нет…» (с. 7) Автор биографии пара­ доксален: он то признает, что Диккенс труден для чтения, то запоем цитирует целые страницы текста, то возрождает в нашем воображе­нии  весь  арсенал  ассоциирующихся  с  Диккенсом  «английских» штампов— плед, чай, ненастье за окном, камин (или хотя бы обогре­ватель), то видит описанные им реалии в российской действительно­сти. Так, герои романа «Домби и сын», по его словам, «стандартный набор», и есть там «вечная его идея: бедные такие же люди, как бога­тые, хотя по сюжету романа легко можно было обойтись без бедных. Но он не хотел давать викторианской совести спать спокойно: непре­менно уколет, укусит, выдавит слезу— а с ней, глядишь, и немного денег на благотворительность… Кто бы так кусал наших богачей, где найти такого человека, когда и мы, еле сводящие концы с концами, не хотим смотреть кино про бедных, а желаем только про олигархов да бандитов?» (с. 180)

Такой метод повествования не назовешь методом «от противно­го»: слишком силен этот «противный» аргумент. Когда Чертанов пи­шет, что Диккенс для большинства устарел, скучен, трудно читаем, впадает здесь и там в напыщенность и мелодраматизм, когда он от­мечает его жестокость к сыновьям, неумение любить женщину, эго­изм, упрямство, он прав— прав, но как будто и не любит своего ге­роя.  И  вряд  ли  завербует  в  ряды  ценителей  Диккенса  новых поклонников— тех, потенциальных, для которых написана книга.

Многочисленные  биографии  Диккенса  убеждают:  писать  их нельзя, не цитируя его тексты. Диккенс один из самых автобиогра­фичных романистов XIX века. Его воспоминания просачиваются на страницы, и упоминание «Холодного дома» в рассказе о службе в ад­вокатской конторе или эпизода из «Крошки Доррит»— о свидании спостаревшей Марией Биднелл предсказуемы в каждой биографии, но, очевидно, необходимы. Однако проблему цитируемости необхо­димость не снимает, а усиливает: цитат в книге слишком много, и по­рой их связь с биографической прямой требует более ясного коммен­тария. Иллюстрируя повествование редкими для русского читателя документальными разысканиями — письмами и воспоминаниями, Чертанов сопровождает его также отрывками из произведений: при­меры уникального стиля, красочной образности, неподражаемого юмора, витиеватой манеры выражаться занимают несколько десят­ков страниц трехсот пятидесятистраничного тома. Это по замыслу способ завлечь, приманка, дополненная пересказом интриги, должен­ствующая разжечь любопытство читателя. Или… блиц, компендиум, тестер, после которого иная часть сочтет знакомство состоявшимся и исчерпанным.  Может  ли  биография  писателя  выполнять  такую роль— и старта, и финиша? Вероятно, да, но отчего­то обидно за Дик­кенса.

Максим Чертанов— автор девяти книг в серии ЖЗЛ, получив­ший за «Дарвина» премию «Просветитель», а также автор романов и пьес (оставим в стороне разговор о псевдониме, за которым скрыва­ется, насколько известно, женское лицо). Это мастер в написании биографий. Малую же серию издательство доверило «дилетанту» и… французу. Жан Пьер Оль, которому сегодня под шестьдесят, зани­мавшийся больше продажей— то антикварной книги, то современ­ной, выпустил за всю жизнь четыре произведения, лишь одно из ко­торых биография. Впрочем, уже первый его роман, «Господин Дик, или Десятая книга» (2004), был отмечен премией и сделал автора из­вестным за границей. В романе, интеллектуальном, «книжном» де­тективе, переведенном на русский, со страниц не сходит Диккенс!

Оль, по­видимому, вдохновлен Диккенсом даже больше, чем тот был вдохновлен Шекспиром: Оль сосредоточен на одном Диккенсе, из­за любви к которому он и начал писать. Об этом можно прочесть в его интервью, но можно и догадаться, открыв его биографию Дик­кенса. Вот ее начало: «В 1841 году в порту Нью­Йорка собралась раз­ношерстная толпа <…> Взобравшись на фонарные столбы, добро­вольные дозорные вглядывались вдаль, подстерегая появление на горизонте корабля из Англии <…> Как только до судна стало можно докричаться, один из дозорных выступил от имени всех и проорал за­гадочную фразу: «Ну что, малютка Нелл жива?!» Человек на корабле покачал головой и грустно ответил: «Нет, умерла!» Итотчас с прича­ла, черного от людей, донесся горестный стон. Таинственная «малют­ка Нелл» не была ни принцессой, ни какой­нибудь знаменитостью, а вымышленным персонажем. В трюме трансатлантического лайнера лежал последний выпуск «Лавки древностей»— романа, выходивше­го частями каждую неделю. А его гениального автора— человека, способного остановить на несколько часов жизнь одного из самых де­ловых городов мира, в пяти тысячах километров от его родной стра­ны,— звали Чарлз Диккенс» (c. 5). Оль не затушевывает отрицатель­ные стороны личности своего героя— он останавливается на суровом отношении к сыновьям, отмечает жестокость кматери и неумение ее простить, говорит о стремлении Диккенса несколько приукрашивать, сгущать краски, видеть и помнить то, чего нет и не было. Но все это вего описании не предстает существенными недостатками характера. И то ли в силу гендерных различий авторов, то ли в силу разницы вобъеме, развод с женой в изложении Оля тоже не ложится на порт­рет Диккенса мрачной краской— в отличие от русского варианта и появившихся в последнее время английских, он просто не ставит их излюбленного вопроса, какой женой была в действительности Кэт­рин и заслужила ли она развод. Хотя Оль и не на стороне Диккенса— для него просто есть всего одна сторона.

Книга Оля, полная восторга, уважения, понимания и участия, интернациональна: выпущенная в известной серии «Фолио. Биогра­фии» прославленного издательства «Галимар»в 2011 году, она не ад­ресуется так подчеркнуто франкоязычной публике, как книга Черта­ нова— русской. Французский налет здесь сквозит— больше ссылок на французскую критическую мысль, больше сравнений с француз­скими писателями. При этом биографу удается сохранять объектив­ность, делая такие признания: «Чтобы найти французского писателя, который мог бы сравниться с ним, нужно сложить славу Бальзака, создателя пространной и богатой картины общества своего времени, Гюго или Золя как нравственного ориентира и мощного государст­венного деятеля и, наконец, Дюма, непревзойденного по популярно­сти. Да и то еще не получится уловить особую связь, соединявшую писателя с нацией, негласный плебисцит, благодаря которому он стал, несмотря на суровую критику множества обычаев и учрежде­ний своей страны, певцом целого народа» (с. 6—7). Сочувствие Оля под конец книги становится все интенсивнее, и жалости к тому, кто, «измотанный  переживаниями  и  трудами  всякого  рода»  (c.  221), мчался вперед, давая бесконечные чтецкие представления по Англии, Франции и Америке, нельзя не поддаться. Оль так сокрушается («ес­ли бы прислушался к увещеваниям своих врачей и советам друзей», c. 233; «Трудно избавиться от чувства безутешности: оно возникает из контраста между несгибаемой волей Диккенса <…> и изменяю­щим ему телом», c. 243), так скорбит и любит, что Диккенс и впрямь наконец оживает, отделяется от стереотипного образа, в котором сме­шаны какое­то «fancy», Рождество и портрет солидного господина встранном жилете, и оказывается не очень счастливым, не всегда правым мужчиной, в котором все же было много достойного восхи­щения.

Обе биографии достигают каждая своей цели. Для почти не чи­тавшего, а скорее лишь слышавшего имя Диккенса большая версия составляет рейтинг­обзор романов, попутно обрисовывая сложный, противоречивый характер их автора, развенчивая мифы, делая Дик­кенса не таким идеальным, а его творчество— не таким устаревшим, как кому­то могло казаться. Вторая, в созвучии со многими западны­ми критиками, констатирует окружающую Диккенса тайну— твор­чества, славы и личности,— которая остается в книге таковой, но вы­свечивается понятиями «гения» и «труда», а также любовью автора. Здесь много тонких литературоведческих замечаний, много истори­ко­литературного компаративного фона и привлекающий точностью простоты вывод: «Диккенс передал нам нечто неуловимое, заставив задуматься о соотношении между действительностью и вымыслом, то есть о самой сути литературы» (c. 260). Однако в духе самого Дик­кенса написана книга Чертанова— ведь это Диккенс так любил непо­средственное  общение  с  читателем,  эмоциональность,  множество подробностей и доступность для каждого.

Елизавета ШЕВЧЕНКО