№6, 1991/Зарубежная литература и искусство

Введение в Милоша

Милоша у нас еще не знают. Но и в Польше, где стихи его теперь вошли в школьную программу, еще недавно, в октябре 1980 года, в момент присуждения ему Нобелевской премии по литературе, имя его, как оказалось, не было знакомо не только школьникам, но и очень многим школьным учителям.

Не удивительно. С 1951 года, когда Милош стал эмигрантом, имя его многие годы было в Польше запретным, как запретным было когда-то, в годы николаевского царствования, имя Мицкевича, которому удалось в 1829 году ускользнуть на Запад.

Но подобно тому, как книги Мицкевича провозились контрабандой в Царство Польское при Николае Первом, провозились контрабандой в Польшу 1950-х, 60-х, 70-х годов книги Милоша. Начиная с 1957 года изредка проскальзывали в польских литературных и филологических журналах статьи о нем. Однажды в двухтомной антологии «Польская поэзия» (Варшава, 1973) были напечатаны два десятка его стихотворений. Был в Польше и круг «посвященных», знавших и любивших поэзию Милоша. Одни помнили его с довоенных, военных и первых послевоенных лет. Другие, помоложе, ухитрились достать и прочесть эту «крамолу». В конце 70-х годов репринты его зарубежных книг начинают появляться в польской бесцензурной печати, приобретающей все более широкий размах. Но особенно много бесцензурных изданий Милоша появилось в 1980 и 1981-м.

1980 год – год рождения «Солидарности». Не столько событие в Стокгольме, сколько события на польском берегу Балтики, не столько шведские профессора, сколько гданьские рабочие заставили снять анафему с имени Милоша, вернули Польше его творчество. Вскоре последовали официальные польские издания Милоша, целиком посвященные ему номера журналов, сборники статей о нем. Звание доктора honoris causa присуждают ему Католический университет в Люблине (1981) и Ягеллонский университет в Кракове (1989). Кстати, одновременно с краковским, одним из старейших в Европе, присудил Милошу это звание и старейший из американских университетов, Гарвардский, а собрание стихотворений Милоша по-английски (1988) гарвардские филологи оценили как одну из важнейших поэтических книг на Западе после войны. Что же касается Польши, Милош здесь теперь – наиболее часто упоминаемый и самый цитируемый поэт, единственное, что грозит ему, – исчезнуть под слоем «хрестоматийного глянца».

Поэзия в Польше с самого начала, со времен Кохановского, почти всегда была центром польской литературы, центром культуры, часто бывала центром всей духовной жизни. Культ поэтов у поляков становился временами буквально второй религией. Троица «поэтов-пророков»: Мицкевич – Словацкий – Красиньский начиная с 1860-х годов буквально обожествлялась. В годы национальных бедствий их поэзия была не только «ковчегом завета», но чуть ли не отечеством поляков, лишенных государственности.

XX век, казалось бы, ограничил возможности слова поэта и его роль. «Поэт-пророк», казалось, стал уже немыслим. Но реакция польского общества на обретение Милоша, мгновенно возникший и устойчиво теперь существующий культ Милоша показывают, что тоска о «поэте-пророке» продолжала жить в поляках. И теперь они нашли своего поэта.

Мицкевич в лекциях о славянских литературах, касаясь судьбы Пушкина в России, задумывался, чего хочет общество от того поэта, которого оно выбирает главным, единственным. Оно хочет, отвечает Мицкевич, иметь в нем «вождя совести или, скорее, вождя мнения». То, что поляки 1980 года хотели найти такого поэта именно в Милоше, в эмигранте, – понятно. Здесь и память о польской Великой Эмиграции XIX века (а это не только «три пророка», но и «четвертый пророк» Норвид, и Шопен, и Лелевель, и многие другие). И желание найти праведника в отсутствовавшем, а стало быть, непричастном к тому, что происходило в Польше, «чистом». Но подобная чистота и непричастность – качество двусмысленное и опасное. И если Милош оправдал чаяния поляков, так это потому, что он сумел не утратить связь с польской жизнью за многие годы, прожитые сначала в Париже, по ту сторону железного занавеса, а потом в Калифорнии, по ту сторону океана.

Последние тридцать лет Милош живет в университетском Беркли, где в 1960 году он стал профессором славянских языков и славянских литератур. А городом юности Милоша и местом его поэтического дебюта был другой университетский город – Вильно. Здесь в 1931 году в университетском журнале «Alma Mater Vilnensis» было напечатано стихотворение двадцатилетнего студента юридического факультета.

Родился Чеслав Милош в 1911 году в усадьбе Шетейне в Ковенской губернии, на берегу реки Невяжи. Сохранился документ XVI века, касающийся одного из предков Милоша; он составлен на двух языках: польском и старобелорусском. В Великом Княжестве Литовском старобелорусский язык был поначалу языком двора и армии, суда и документации. В одной из поэм Милош выражает надежду, что его книги будут лежать «на полках, пахнущих имбирем, обок Литовских Статутов». Литовские Статуты XVI века – памятник старобелорусской письменности и литовской государственности. В XVII – XVIII веках Милоши, как вся литовская шляхта, стали польскоязычными. В XX веке проблема самоопределения польскоязычного литовца стала именно проблемой. Милош определяет себя как литовца, но польского поэта, сравнивает ситуацию польскоязычного литовца в поэзии с ситуацией англоязычных поэтов ирландского происхождения. В сознании Милоша жива двуединая польско-литовская Речь Посполитая, как жива она была для Мицкевича, родившегося несколько лет спустя после ее гибели. Родиной же Милош продолжает считать историческое Великое Княжество Литовское, многонациональное и, как любит подчеркивать Милош, многоконфессиональное, край, где жили бок о бок и литовцы, и поляки, и белорусы, и украинцы, и евреи, и караимы, и литовские татары. Такое самоопределение Милоша позволяет ему сочетать любовь к своей малой родине с всемирностью и универсализмом (едва ли не важнейшая из «антиномий» Милоша). Это позволяет ему занимать трезвую и взвешенную позицию и в нынешних польско-литовских спорах.

Первое впечатление раннего детства Милоша – война. Отец его, инженер по строительству дорог и мостов, был мобилизован в этом качестве и работал вдоль линии фронта. XX век в ощущении Милоша начинается 1914 годом. Век войн и революций. За главой «Война» в автобиографии Милоша следует глава «Десять дней, которые потрясли мир». В конце 1917 года Милоши находились в Ржеве, в начале 1918-го – в Юрьеве (бывшем Дерпте, нынешнем Тарту). Затем перебрались в Литву, но и война – тоже. Строка в стихотворении 1934 года «над нашими головами пели снаряды» – не поэтическая выдумка. К повозке, в которой ехали Милоши, однажды пристреливался даже бронепоезд. Бронепоезд был польский, дело происходило в Литве. В результате двух войн, польско-литовской 1919 года и польско-советской 1919 – 1920 годов, Вильно и Виленщина на двадцать лет вошли в состав Польши. В Вильно Милош окончил польскую гимназию и Виленский университет. Тот самый, в котором столетием раньше учились Адам Мицкевич и его товарищи по студенческому братству филоматов.

Сколько прекрасных замыслов, сколько забав и проделок,

Когда нас, друзья мои,

Облака осеняли над лесом, как статуи славы,

И над узкой улочкой орлы – ангелы Святого Яна… 1

Под этим стихотворением Милоша подпись: «Беркли, 1970». Собор же Святого Яна (по-польски), Ионо (по-литовски), Иоанна стоит над узкой улочкой в Вильнюсе. И над университетским двором. В стихотворении, которое русскому читателю напомнит (несмотря на современный свободный стих) элегию пушкинских времен и некоторые пушкинские стихи, обращенные к бывшим лицейским товарищам, Милош перебирает всевозможные варианты судеб:

…Кто был поумнее, тот выбирал доктрины,

В которых светились, мерцая, дьявольские гнилушки.

Кто был посердечнее, тот увлекся любовью к людям.

Кто искал прекрасного, заработал камень на камне.

Так отплачивал век наш тем, кто поверил

Его отчаянию и его надежде…

Милош поверил и отчаянию и надежде века. Жадный к жизни и деятельности, он пытался совместить и доктрины, и любовь к людям, и поиски прекрасного (хотя, ища прекрасное, он в то же время бунтовал против прекрасного, против поэзии, бунтовал во имя «правды», во имя честного и трезвого разговора о «действительности», – и это еще одна из «антиномий» Милоша).

Милош-студент – один из создателей поэтической группы «Жагары», последней поэтической группы в истории польской литературы межвоенного двадцатилетия (как называют поляки период между 1918 и 1939 годом). «Жагары» – диалектное слово, означающее либо хворост для разжигания костра, либо недогоревшие головешки. «Жагары» были и тем и другим. Молодую польскую поэзию 30-х годов называли Вторым Авангардом. Первый Авангард, авангард 20-х годов, не то чтобы догорал, но период его «бури и натиска» окончился. Новая молодая поэзия и была его продолжением, и спорила с ним, и начинала что-то совсем другое.

В своей «Истории польской литературы» (почти сорок лет спустя) Милош назовет 1930 год «разграничительной линией». Это была резкая граница двух разных десятилетий во всей польской жизни. Впрочем, уже вторая половина 20-х отличалась от первой. Эйфория по поводу обретения польской государственности улетучилась быстро. Иллюзия единства освободившихся поляков существовала недолго: первый же демократически избранный президент Нарутович был убит в 1922 году реакционным фанатиком. Польская действительность обнажалась как конфликтная. В 1926 году – переворот Пилсудского, в сущности, отказ от парламентаризма. «Полудиктатура Пилсудского была мягкой», – пишет Милош, но это он пишет, глядя с большой дистанции и сравнивая с диктатурами соседних стран, куда более жестокими и кровавыми. С годами диктатура Пилсудского правела, а справа все явственнее маячила польская националистическая реакция, в крайних вариантах – фашиствующая. В соседних с Польшей странах оформлялся режим Сталина, шел к власти Гитлер. Поэты чувствительны к будущему. «Светлая» поэзия в Польше сменяется «темной». Приходит поколение, ощущающее себя как поколение трагическое, «проклятое» («ибо мы ведь из проклятого поколенья», – скажет в одном из первых стихотворений в журнале «Жагары», в 1931 году, именно Милош). Это поколение, формирующееся во время кризиса 1929 -1933 годов, особенно тяжелого для Польши, полуаграрной, едва начавшей индустриализацию, строительство портов, мостов и железных дорог, едва срастившей три части своего разорванного в течение ста лет тела. Поэзия молодых сама ощущала себя и была воспринята другими как катастрофизм.

В польской поэзии 30-х годов катастрофизм – не умонастроение, а направление, и едва ли не главное. От польских «измов» 20-х годов – формизма, футуризма и т. д.

– этот новый «изм» 30-х отличался кардинально. Если тогда речь шла о поисках в области стиха, метра и ритма, рифмы, метафоры, синтаксиса, то теперь речь идет о поисках в области содержания, смысла. Эти поиски у одних

– метафизические (и религиозные), у других – политические, у многих – и те и другие.

В университете Милош принадлежал к «марксиствующим». К марксизму привлек его «блестящий и саркастический ум» одного из товарищей, по прозвищу Робеспьер, впоследствии коммуниста, и критический характер самой этой философии. «Я брал из марксизма, – пишет Милош в главе «Марксизм» своей автобиографии, – только его критику временных и меняющихся институций». А успехи маленькой группы марксистов в университете он объясняет «язвительностью задаваемых вопросов, всегда направленных на то, чтобы сокрушить в прах возвышенные фразы. Когда мы были еще вне орбиты марксизма, мы уже пользовались его насмешками как методом».

Юношеский критицизм нередко парадоксальным образом оборачивается юношеской же догматичностью. Исследователь раннего творчества Милоша Ежи Квятковский называет его критику и публицистику начала 30-х годов в журнале «Жагары»»предсоцреализмом»: еще доктрина соцреализма не сформулирована, а Милош ее уже предвосхищает. Очень скоро он перерастет эти свои статьи, свое желание «эпатировать буржуев». Откажется и от первой книги стихов («Поэма о застывшем времени», 1933). Она «была испорчена социальными мудрствованиями», – скажет он о ней в 1969-м. В статье же 1938-го, подробнее анализируя и свою первую книгу, и себя тогдашнего, он заявит: «Мой первый том стихов был… попыткой самоуничтожения и превращения в человека толпы». И осудит свое тогдашнее «фальшивое смирение». Так что переживания Маяковского, который «себя смирял, становясь на горло собственной песне», Милош знает и помнит через себя.

Опыт тех лет не пропал, однако, даром. Умение думать, чувствовать, говорить от имени «мы», а не только «я», от имени своих товарищей, своего поколения, своей эпохи, останется при Милоше навсегда. А для исследователей творчества Милоша его первая книга сохраняет ценность как свидетельство жадности молодого поэта ко всему, что казалось ему «XX веком», «современностью».

Интонации и ритмы Маяковского (которого Милош-студент, как многие его сверстники, любил декламировать) в книге встречаются редко. Есть строки в духе польских футуристов, есть экспрессионизм, сюрреалистские образы, элементы символизма. Словом, в этой магме (высокотемпературной!) кипят и плавятся целые куски польских поэтик 20-х годов вместе с будущими кристаллами поэтик 30-х годов и поэтик самого Милоша (именно поэтик, во множественном числе). Очевидно в первой книге и влияние поэтики и поэзии краковского авангарда – Пайпера и Пшибося. Позже Милош станет антагонистом Пшибося. Оппозиции Милош – Пшибось, как основной оппозиции в польской поэзии послевоенных лет, посвятит специальную статью известный литературовед Ян Блоньский. Но противостояние Милоша и Пшибося и их споры не отменяют того факта, что Милош, как все его поколение, опыт краковского авангарда имел уже «в крови». Это особенно важно в связи с проблемой «классицизма Милоша».

О «классицизме Милоша» заговорили уже по поводу его второй книги стихов «Три зимы» (1936). «Пламень и мрамор» – называлась статья Казимежа Выки (крупнейшего, как потом оказалось, литературоведа и критика среди сверстников Милоша). «Пламень горькой молодости, – патетично и витиевато писал Выка, – бушует в мраморе классической зрелости артистизма Милоша». Выка замечал, что «в этом классицизме замкнут также экспрессионизм». Что вообще это «поэзия открытий». Уже в этой книге Выка разглядел одну из важнейших черт всего творчества Милоша – «антитетичность», подчеркнув «множественность и размах антитез».

«Классицизация» была одной из тенденций польской поэзии 30-х годов. Патроном направления был Ивашкевич как автор тома «Возвращение к Европе» (1931). Ивашкевич, вспоминает Милош, был целой «поэтической энциклопедией» для молодого поэта. Ивашкевич-классик. Ивашкевич-европеист. Ивашкевич метафизический. А первый Ивашкевич, захвативший когда-то семнадцатилетнего Милоша, был Ивашкевич-экспрессионист, автор книги «Дионисии» (1921). Милош полагает, что и сам он – человек дионисийского, не аполлонического темперамента, что его стихи середины 30-х годов, «несмотря на лед классицизирующей формы, выражали поразительное буйство».

Именно стихийность, которую чувствовал в себе Милош, «хаос», который он видел и внутри себя, и вне, в окружающем мире, заставляли его напряженно искать упорядоченности как поэтических форм, так и форм мышления. Позже он напишет: «Бывают люди, для которых только превращение хаотической

действительности в словесный порядок позволяет эту действительность сносить». Уоллес Стивене в одном из ключевых стихотворений книги «Идеи порядка» (1935) определит это как

Порыв творца внести порядок в речь

Нестройных волн и темных врат природы,

И наших «я», и наших тайных недр,

Осмыслить гул и очертить границы.

Но пока что Милош середины 30-х годов, подобно поэту из другого стихотворения Стивенса,

Как метафизик во тьме, на ощупь ищет

Свой инструмент…

Позже, изучив английский, Милош переведет это знаменитое стихотворение Стивенса «О современной поэзии», будет комментировать его.

  1. Здесь и далее, включая эссе Милоша, за исключением особо оговоренных случаев, перевод автора статьи. – Прим. ред.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 1991

Цитировать

Британишский, В. Введение в Милоша / В. Британишский // Вопросы литературы. - 1991 - №6. - C. 109-133
Копировать