№6, 1991/Возвращение

Павел Васильев: трагедия «вольного каменщика»

В тростинку дуть и ударять по струнам?

Скудельное мне тяжко ремесло.

Нет, я окреп, чтоб стать каменотесом,

Искусником и мастером вдвойне.

……………………….

Ты тяжела, судьба каменотеса.

Павел Васильев

 

То, что принято называть историей советской литературы, все чаще и отчетливей обнаруживает свою крайнюю условность и противоречивость, – тягостное, но, к сожалению, закономерное следствие многолетнего искажения наиболее существенных граней реального историко-литературного процесса. В частности, обнаруживает поразительную неадекватность восприятия не только современниками, но и потомками творчества крупных художников, потому что личность и произведения каждого из них долгое время соотносились в первую очередь не с их подлинным существованием и содержанием, а с лояльностью или нелояльностью по отношению к официальным политическим доктринам и к идеологическим, эстетическим канонам социалистического реализма.

Есть разные определения соцреализма, однако в основе большинства из них лежит развернутая «установка», которую дал АА. Жданов в речи на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, – о специфике «литературы восходящего класса, пролетариата» 1 . Эта установка закрепляла (в применении к сфере искусства и литературы) основополагающую идею социализма – идею классовой исключительности пролетариата. В результате последовательного – и в масштабе всей страны – утверждения теории и практики именно такого социалистического реализма, утверждения приоритета интересов пролетариата, проходившего к тому же под лозунгом необходимости партийного руководства литературой, возникла крайне необычная для мировой истории ситуация. Никогда ранее вечное и трагическое противостояние художника и государства не становилось явлением массовым, никогда оно не было настолько острым и потенциально (почти неотвратимо) гибельным, в буквальном смысле этого слова, практически для каждого участника литературного процесса. Никогда ранее государство не стремилось с такой жесткой последовательностью подчинить своим целям искусство, принципиально игнорируя саму природу художественного творчества – и прежде всего потребность в самовыражении, индивидуальное восприятие мира.

Отказавшись от «буржуазной эластичности» в организационных формах в области искусства, Советское государство, точнее, его партийные органы, на протяжении нескольких десятилетий прочно отождествлявшиеся в сознании граждан с понятием «государство», уже в конце 20-х – начале 30-х годов по отношению к художникам успешно «внедряли в жизнь» так называемый метод непосредственного воздействия. То есть метод, основанный на репрессиях против тех, кто не желал работать по программе, предложенной государством, и «четких заданий для тех, кто готов идти на сотрудничество с ним» 2 .

К 1934 году, когда состоялся Первый съезд советских писателей, призванный объединить их на общей платформе – признания и поддержки всех проявлений существующей власти, идея мобилизации искусства «для решения задач социалистического строительства» уже в достаточной степени «овладела массами». И потому, например, тезис М. Горького об обязательности осознания литераторами «коллективной их ответственности за все явления в их среде» 3 , объективно работающий на реализацию этой идеи, воспринимался большинством как нечто естественное и непреложное. Более того: этот тезис оценивался как необходимая нравственная индульгенция различным формам политических доносов, уже широко бытовавших в писательских кругах4 . Своим громадным авторитетом патриарх советской литературы, ставший к тому времени, по выражению М. Чудаковой, передатчиком политического пресса5 , среди многого другого своевременно «узаконивал» и тождественность всех этих скрытых и явных доносов с провозглашенной им коллективной ответственностью6 .

Новая «объективная реальность» требовала от каждого собственного отчетливого понимания степени «осознанной необходимости». В этом смысле история советской литературы представляет собой многолетнюю трагическую ситуацию предельной минимальности выбора: или последовательно принимать предложенную программу «четких заданий» (рискуя, пусть это далеко не всегда и не всеми осознавалось, потерять при этом и талант, и душу), или биться в поисках приемлемого для себя варианта «наступания на горло собственной песне», пытаясь при жестком режиме унификации хоть как-то сохранить себя как творческую, самостоятельную личность (и тоже не быть гарантированным от потери души, таланта и своего восприятия мира). Был еще и третий путь – молчания, но и он ни от чего не спасал… Нет ничего удивительного в том, что труднее всего в этой ситуации, длившейся десятилетиями, приходилось тем, кто действительно был индивидуальностью, сама творческая природа которых противилась жестко классицистическим схемам и канонам социалистического реализма7 . Как правило, их ждал путь искажения, чаще всего заканчивавшийся физической гибелью.

Молодой поэт из Павлодара Павел Васильев свой крестный путь прошел за десять коротких лет.

 

* * *

Он начал литературную деятельность, быстро ставшую профессиональной, довольно рано. Нам известны сейчас произведения Васильева, датированные июнем 1921 года. Конечно же, эти стихи, как и многие другие из ранних, почти косноязычны по сравнению с более поздними, но и в них тем не менее уже ощущаются особенности и пристрастия именно Васильевского поэтического мира.

Алтай! На сопки дикие, покрытые

густым березняком,

На камни острые, седым ручьем

разбитые,

Я первый стих принес!..

Лишь здесь, под серой вереницей

Седых косматых гор,

Лишь здесь, где, кроме скал утесистых,

Ничто не встретит взор, –

Я пропою… А эхо перехватит,

Подхватит, разнесет,

тветит раз под тысячу

И снова пропоет!

(«Алтай! На сопки дикие, покрытые…», 1921.)

В этом стихотворении, написанном одиннадцатилетним мальчиком, четко обозначена одна из важнейших тем всего грядущего творчества – Человек и Природа. Более того, оказалась обозначенной и существеннейшая особенность Васильевской интерпретации данной темы: отношения Природы и Человека в его стихах – это отношения звука и отзвука. Причем звуком, живым и вольным звуком, в равной степени – при разных обстоятельствах – могли быть и Человек, и Природа. Поэтому всегда, от самых первых творческих шагов и до самых последних, в его произведениях, как ни старался Васильев «идти в ногу со временем», преобладали не традиционные для советской поэзии 20 – 30-х годов «шагай!» и «даешь!», а негромкие, исполненные глубокого внутреннего смысла «прислушайтесь…» и «посмотрите…».

Наклонись и прислушайся к дальним подковам.

Посмотри – как распластано небо пустынь…

Отогрета ладонь в шалаше камышовом

Золотою корою веснушчатых дынь.

Опускается вечер.

И видно отсюда,

Как у древних колодцев блестят валуны

И, глазами сверкая, вздымают верблюды

Одичавшие морды до самой луны.

(«Бахча под Семипалатинском», 1929.)

Даже железная дорога в степи – символ индустриали-

зации – становится в стихах Васильева не победительницей «вековой косности», а малой частью времени и пространства. И даже больше того: природа у него настолько сильна, обладает такой мощной созидательной и преобразующей энергией, что в состоянии заставить и это чужеродное образование существовать по ее законам: «И ветви рельс перекипают соком – Весенней кровью яблонь и берез…»

Однако все это будет чуть позже, не в казахстанском детстве, а в юности, которую географически трудно определить одним понятием.

Павлу Васильеву было шестнадцать лет, когда в ноябре – декабре 1926 года в молодежной владивостокской газете «Красный молодняк» появились первые публикации его стихов: 6 ноября – «Октябрь», 4 декабря – «Владивосток», 15 декабря – «Из окна вагона». Сам поэт во второй половине Декабря был уже за пределами города; он уезжает из Владивостока, решительно отказавшись от прежнего желания стать японистом (осенью 1926 года Васильев был зачислен на японский факультет отделения восточных языков Владивостокского университета). Его цель – Москва, он намеревается как минимум добиться не меньшей известности, чем дальневосточники Николай Асеев и Александр Фадеев, потому что уже отчетливо сознает то, что вскоре станет понятным и другим: силу своего дарования, свою творческую энергию.

25 декабря 1926 года Павел Васильев находится еще на полпути к Москве – в Новосибирске. Но именно здесь происходит его «боевое крещение». На собрании сибирских писателей он выступает с чтением своих стихов и получает первое публичное одобрение профессиональных литераторов. Он задерживается в Новосибирске почти на полгода, работает инструктором физкультуры в детском доме, много занимается самообразованием, много пишет и – активно печатается.

Уже с февраля 1927 года стихи Васильева периодически появляются на страницах «Советской Сибири», в молодежной новосибирской газете «Молодая деревня», в омском «Рабочем пути». И в это же время он становится автором «Сибирских огней» – журнала, с которым Павел Васильев будет сотрудничать еще несколько лет своей короткой жизни8 .

Летом 1927 года он впервые приезжает в Москву, надеясь поступить в литературный институт, но этой надежде не суждено было сбыться: такого вуза в то время еще не существовало в столице. Васильев пробует установить профессиональные контакты в редакциях газет и журналов, ему удается это лишь в «Комсомольской правде», напечатавшей 28 августа его стихотворение «Прииртышские станицы», и – возвращается в Сибирь. С начала 1928 года он живет в Омске, по-прежнему активно печатается в «Рабочем пути» и «Сибирских огнях», но летом того же года отправляется в многомесячное путешествие по Сибири и Приморскому крага, с легкостью меняя профессии и места пребывания, оставаясь верным, как и всю последующую жизнь, лишь одному: литературному труду.

Это был едва ли не самый «молчаливый» – на внешнем уровне – период раннего творчества Павла Васильева: год он почти не печатался9 , и все немногие публикации этого времени были публикациями прозы и публицистики10 . Он интенсивно работал, но большая часть стихов, написанных во время путешествий, была утрачена. Из сохранившегося только «Рассказ о деде» опубликован при жизни поэта11 и несколько стихотворений впервые появились в печати в 60-е годы. Однако даже немногие дошедшие до нас юношеские произведения Васильева позволяют говорить о том, что в это время для него практически заканчивается короткий период постановки собственного голоса, создания основных контуров своего поэтического мира.

«Октябрь» («Новым звоном, слышите, слышите…»). Последняя публикация поэта в «Сибирских огнях» – «Второе стихотворение в честь Натальи» и «Дорога» – была в майском номере журнала за 1934 год.

В этом мире человек – не «царь природы» и не покоритель ее, не «винтик» и не объект приложения политических идей и амбиций, потому что «общественно значимые установки» являются здесь категориями внешними, не могущими претендовать на главную роль в судьбе людей. В этом мире ощущают ценность и красоту жизни остро и полно, в нем приемлют и саму смерть, и страх перед ней как естественные звенья в вечном круговороте бытия.

Я молодость слышу в птичьем крике,

В цветенье и гаме твоих болот,

В горячем броженье свежей брусники,

В сосне, зашатавшейся от непогод.

……………………………….

И лучший удел – что в забытой яме,

Накрытой древнею синевой,

Отыщет тебя молодыми когтями

Обугленный дуб, шелестящий листвой.

 

Он череп развалит, он высосет соки.

Чтоб снова заставить их жить и петь,

Чтоб встать над тобою крутым и высоким,

Корой обрастать и ветвями звенеть!

 

(«Рассказ о деде», 1929.)

Период ученичества был завершен; поэтический голос обрел мощность и оригинальность звучания. Однако в этом собственном голосе отчетливо слышались иногда – отчетливо именно по контрасту с его естественным тембром – «фальцетные» ноты. Потому что время от времени Васильев делает попытки говорить общепринятое: «о современном» – «по-современному».

Еще в 1927 году почти одновременно он создает несколько произведений, пунктирно наметивших противоречия не только этого периода, но и в какой-то мере всего дальнейшего творчества: стихотворения «Рыбаки», «Письмо», «Палисад» и – «На берегах Янцзы», «Октябрь», «Сибирь».

«Рыбаки» и «Палисад» – глубоко органичные для него поэтические картины: азартно и не жалея ярких красок Васильев рисует хорошо знакомый ему мир, где «с хрустом жмут ширококостных девок», а «у копыт колышется и плещет Розовая сонная вода…».

«Письмо», начатое изображением уже привычного пейзажа: «Месяц чайкой острокрылой кружит, И река, зажатая песком, Всё темнее, медленней и уже Отливает старым серебром», вдруг прерывается программно-публицистическими строками:

По указке петь не буду сроду, –

Лучше уж навеки замолчать.

Не хочу, чтобы какой-то Родов12

Мне указывал, про что писать.

Чудаки! заставить ли поэта,

Если он – действительно поэт,

Петь по тезисам и по анкетам,

Петь от тезисов и от анкет.

Чудаки! Поэтов разве учат, –

Пусть свободней будет бег пера!..

 

Публицистический пафос молодого поэта был, несомненно, искренним. Но рядом с этими строками, едва ли не на тех же страницах, появляются другие, написанные им хотя и не по «указке», но, безусловно, с явной ориентацией на «злобу дня»:

Новым звоном, слышите, слышите,

Прокатилась наша весна!

Полотнищами алыми вышиты

Этот город и вся страна.

(«Октябрь», 1927.)

В самой этой ориентации не было ничего странного, тем более «предосудительного» для советского поэта второй половины 20-х годов. «Странность» возникла из-за необычного эффекта, появляющегося при чтении обычных как будто строчек: эти и подобные им строфы Васильева вызывали ощущение большей или меньшей искусственности – особенно по сравнению с другими произведениями самого Павла Васильева.

В 1927 году и чуть позже все это было еще не слишком заметным. Нетерпеливое желание поскорее приблизить тот момент, когда «средь тайги сибирские Чикаго До облаков поднимут этажи», было вызвано не только стремлением выполнить социальный заказ, что для Васильева, как и для большинства поэтов его поколения, являлось тождественным активному участию в социалистическом строительстве, но и естественной юношеской жаждой преобразования мира13 . Этот пафос преобразования, воспринимаемый самим Васильевым прежде всего как пафос социального, точнее, социалистического переустройства, мог придать его «актуальным» стихам маршевую энергию, но не способен был сделать их эстетически цельными. Потому что патетика и идеологическая целеустремленность14 , уже осознаваемые литераторами в конце 20-х годов как главное требование нового искусства, были глубоко чужды реалистическому, конкретно-чувственному и одновременно разомкнутому в пространстве и времени дарованию Павла Васильева.

Он поймет это не сразу; может быть, по-настоящему не поймет никогда: просто не успеет. Во всяком случае, на протяжении всех последующих лет Васильев будет стремиться «идти в ногу со временем», то есть более или менее безуспешно пытаться втиснуть свои творческие возможности и потребности в узкое пространство той «литературной условности», в которой за идеологию пишущего отвечало государство, за материал – история, за его литературную манеру – жанры15 . Он, как и многие его современники, будет стараться выбирать темы «по признаку смежности и с авторским импульсом и с социальным заказом»16 , будет писать стихи о «сталинских соколах», Турксибе, социалистическом соревновании… Однако почти все они станут вызывать у читателей, особенно у критиков, тонко чувствующих любое отклонение от нормы, одновременно с восхищением – сложную гамму чувств: от недоумения до крайнего раздражения, настолько эти стихи мало соответствовали становящимся все более жесткими канонам соцреализма.

  1. «Речь секретаря ЦК ВКП(б) АА. Жданова». – «Первый Всесоюзный съезд советских писателей, 1934. Стенографический отчет», М., 1934, с. 4.[]
  2. Б. Рейх , Политика и творческая практика фашизма в области искусства. – «Октябрь», 1933, N 9, с. 184.

    Необходимо отдавать себе серьезный, без тени иллюзий отчет в том, что два тоталитарных государства во многом существовали по единым законам, логика их развития объективно должна была быть – и являлась – близкой, хотя были, разумеется, и различия, и все это нельзя не учитывать, когда речь идет о действительной истории страны и литературы.

    В этой же статье Б. Рейх цитирует, например, крайне выразительный в данном аспекте отрывок из обращения идеологов национал-социализма к художественной интеллигенции Германии: «Павший строй держался на одном-единственном устое – то был индивидуализм.Все рассмат ривалось под этим углом зрения. Решающим фактором был индивидуум. Политическим исчадием этого необузданного либерального индивидуализма был парламентаризм, и тот же индивидуализм всецело определял художественное творчество прошлых десятилетий. Искусство перестало замечать народ, коллектив и поэтому не чувствовало с нимвнутренней связи; спасение человечества и искусства – в коллективизме… В этом пафосе находит свое выражение чудеснейшая добродетель периода революционного перелома, добродетель, молчаливо бытовавшая еще во время войны и сейчас превратившаяся в. принцип: добродетель коллективизма. Называйте ее как хотите: социализм, народное единство или товарищество… Но тут – не без того – не обойдется без жертвы с вашей стороны, жертвы, связанной с включением в коллектив. Вот тогда вы будете члены коллектива» (см.: Б. Рейх , Политика и творческая практика фашизма в области искусства, с. 186).[]

  3. «Доклад А. М. Горького о советской литературе». – «Первый Всесоюзный съезд советских писателей», с. 17.[]
  4. За год до Первого писательского съезда, например, журнал «Октябрь», публикуя выступления литераторов в рубрике «Какая нам нужна поэзия?», в числе других предоставил слово Александру Безыменскому, который с полной уверенностью в своей гражданской и нравственной правоте (так же, как и многие другие) заявлял, в частности, следующее: «На нашем поэтическом фронте есть ряд явлений, на которых сейчас же нужно заострить наше внимание… Недавно на товарищеском вечере, посвященном отчету т. Голодного перед ячейкой, поэт Васильев (Павел Васильев. – Л. Ч.) заявил, что чем поэт ближе к партии, тем пишет хуже и не может не писать хуже. Он заявил еще кое-что в этом смысле. Перед нами тенденция, по которой, по моему мнению, надо крепко ударить, которую надо разоблачать» («Октябрь», 1933, N 9, с. 170).[]
  5. См. подробнее: М. Чудакова , Без гнева и пристрастия. Формы и деформации в литературном процессе 20 – 30-х годов. – «Новый мир», 1988, N 9, с. 254 – 255.[]
  6. Терминологические совпадения редко бывают совершенно случайными; имеет смысл, на мой взгляд, обратить внимание на то, в каком контексте возникает понятие «коллективная ответственность» в книге «Просвещенное сердце» немецкого ученого Бруно Беттельгейма. Беттельгейм, сам прошедший через ад гитлеровских лагерей, создал теорию «психопатического космоса», по которой структура и принципы существования концлагеря соотносятся с жизнью всего общества в тоталитарном государстве. (См.: Игорь Шуваев , Предисловие к статье Э. Канетти «Правитель и власть». – «Родник», Рига, 1989, N 4, с. 32 – 33.)[]
  7. По мнению Андрея Синявского, имеющему многие основания считаться научно обоснованным, «социалистический реализм исходит из идеального образца, которому он уподобляет реальную действительность. Наше требование – правдиво изображать жизнь в ее революционном развитии ничего другого не обозначает, как призыв изображать правду в идеальном освещении, давать идеальную интерпретацию реальному, писать должное как действительное. …Мы изображаем жизнь такой, какой нам хочется ее видеть и какой она обязана стать, повинуясь логике марксизма. Поэтому социалистический реализм, пожалуй, имело бы смысл назвать социалистическим классицизмом». (Подробнее см.: Абрам Терц (Андрей Синявский), Что такое социалистический реализм? – «Театр», 1989, N 5, с. 79 – 83.)[]
  8. В 1927 году «Сибирские огни» опубликовали четыре стихотворения Васильева: в номере третьем – «Рыбаки» («Очень груб он, житель приозерный…»), в четвертом номере – «Письмо» («Месяц чайкой острокрылой кружит…»), «Все так же мирен листьев тихий шум…»….[]
  9. С октября 1928 года по февраль 1930-го Васильев напечатал лишь пять произведений: 23 февраля 1929 года в газете «Тихоокеанская звезда» – отрывок из повести «Партизанские реки», в трех августовских номерах владивостокской газеты «Красное знамя» (4, 17 и 18 августа) – очерки «На Тафуине», «По бухтам Побережья», «В гостях у шаландера». В десятом номере журнала «Товарищ» (г. Новосибирск) был опубликован рассказ «Тубо-охотник».[]
  10. Павел Васильев вернется к прозаическим формам еще дважды. В 1930 и 1931 годах газета «Голос рыбака», сотрудником которой он станет, напечатает несколько очерков, преимущественно «рыбацких» по теме. В 1930 году появятся также еще три очерка: в журнале «30 дней» (N 1 – «День в Хакодате», N 4 – «Бригады») и в «Журнале для всех» (N 1 – «За золотом»). Кроме того, изданные при жизни поэта два небольших сборника – «В золотой разведке» (М. – Л., 1930) и «Люди в тайге» (М. – Л., 1931) – были именно сборниками очерков, созданных на материале его юношеских впечатлений от путешествий по Сибири и Приморскому краю.[]
  11. См.: «Новый мир», 1932, N 10, с. 184.[]
  12. С. А. Родов – один из теоретиков и практиков «левого напостовства». Вместе с Б. Волиным и Г. Лелевичем он редактировал журнал «На посту», который в 1923 – 1925 годах вел ожесточенную борьбу «за партийную линию в литературе», крайне отрицательно относясь к любым проявлениям «непролетарского» творчества. В 1927 году эта, по выражению критика «Сибирских огней» В. Итина, «московская литературная бука» находилась в Новосибирске, активно насаждая напостовские традиции и принципы.[]
  13. Не исключено, что здесь присутствовал и момент юношеского самоутверждения: удовольствие от того, что печатают практически всё им написанное (и – сразу!), потому что даже слабые его вещи лучше «хороших» стихов многих других поэтов; удовольствие от знания того, как нужно сделать вещь, чтобы ее непременно опубликовали, то есть ощущение своего профессионализма, пока еще понимаемого таким образом. См. в связи с этим эпизод в книге П. Косенко , первого исследователя жизни и творчества Павла Васильева, о процессе создания «очерка о моряке» – очерка о товарище Васильева по сибирским странствованиям, поэте Николае Титове (П. Косенко , На земле золотой и яростной. Повесть о П. Васильеве. – П. Косенко, Свеча Дон-Кихота. Повести-биографии и литературные портреты, Алма-Ата. 1973, с. 38 – 40).[]
  14. Это была целеустремленность особого рода: ее синонимом являлось понятие «заданность» – важнейшее понятие эстетики советского классицизма. Поэтому, как отмечает Андрей Синявский, большинство сюжетов, бытующих в советской литературе, «развиваются в одном, заранее известном направлении, которое имеет разные вариации и оттенки в зависимости от места, времени, жизненных обстоятельств и проч., но неизменно в своем основном русле и в своем итоговом назначении – еще и еще раз напомнить о торжестве коммунизма» (Абрам Терц (Андрей Синявский), Что такое социалистический реализм?, с. 73).[]
  15. Подробнее см.: Л. Гинзбург , Записи 1920 – 1930-х годов. – Л. Гинзбург , Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования, Л., 1989, с. 131 – 132.[]
  16. Там же , с. 133.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 1991

Цитировать

Чащина, Л. Павел Васильев: трагедия «вольного каменщика» / Л. Чащина // Вопросы литературы. - 1991 - №6. - C. 16-47
Копировать