№7, 1974/Жизнь. Искусство. Критика

Вступительная статья и перевод с польского С. Ларина

Тридцатилетие. Слово это, наряду с датами: 1944 – 1974 – постоянно появляется на страницах польской прессы. Его можно увидеть и в качестве «шапки» на развороте иллюстрированного польского журнала, и на обложке юбилейной «Библиотеки 30-летия». Это понятно: в нынешнем году Народная Польша отмечает свой юбилей. И даты 1944 – 1974 как бы очерчивают масштаб события. 30-летие – срок сам по себе не такой уж значительный в жизни страны, тем более страны с тысячелетней родословной, как Польша, – на этот раз важная веха в ее истории.

Вот уже три десятка лет существует новая Польша. Не просто существует, но уверенно идет вперед, развивая свое народное хозяйство, наращивая экономический потенциал, успешно решая задачи культурного строительства. Возросла, укрепилась за эти годы и ее роль в Европе, в современном мире.

Польша залечила многие раны войны. Пустые глазницы окон домов польской столицы, до основания сожженной оккупантами, уже не рвут болью сердца варшавян. Варшава поднялась из руин, раздвинулась в своих пределах, далеко перешагнув прежние границы, как перешагнули их и многие другие города сегодняшней Польши.

Но, возводя фундаменты новых жилых корпусов, промышленных комплексов, строители нет-нет да и наталкиваются на следы войны: ковш экскаватора нащупывает в земле то мину, то неразорвавшийся снаряд. Вот одна из недавних заметок такого рода в газете «Жиче Варшавы»: «На Грюнвальдской площади во Вроцлаве продолжается акция саперов Силезского военного округа по извлечению и обезвреживанию авиабомбы весом в 1000 кг, которая находилась в земле со времен последней войны». Подобные сообщения, в известной мере, нечто привычное в польской прессе. Слишком глубоки раны на этой земле, первой подвергшейся гитлеровской агрессии…

Нелегким был и путь страны к своему новому будущему, начатый в 1944 году. Значительная часть Польши пребывала еще поднятой оккупации; в самом центре, самом сердце ее, зажатая в смертоносное кольцо эсэсовских огнеметчиков, догорала (квартал за кварталом) восставшая столица. Но в восточных районах, на территориях, освобожденных Советской Армией и солдатами Войска Польского, народная власть уже осуществляла земельную реформу, налаживала мирную жизнь.

Гитлеровцы цепко удерживали каждую пядь захваченной польской земли, как до этого каждую пядь оккупированной советской территории. Но ратное содружество советских и польских воинов явилось надежной порукой близкого освобождения Польши. Позади уже была битва под Ленино, впереди – форсирование Вислы и совместный удар по цитадели гитлеровского рейха – Берлину.

Именно оттуда пришла беда на польскую землю.

Этой глухой поре польские писатели нашли разные, но одинаково емкие, выразительные характеристики. Ночь. Эпоха печей. Это только два из целого ряда определений. И каждое из них справедливо и точно. Ночь продолжалась над Польшей пять долгих лет. И все эти годы на ее землях дымили крематории Освенцима, Майданека, Треблинки…

Над входом в один из центральных блоков концлагеря Освенцим, превращенного в музей, транспарант: «Было их четыре миллиона». Четыре миллиона из многих стран Европы, людей разных национальностей, но больше всего – уроженцев самой Польши, на территории которой функционировал лагерь. Это вынужден был признать в своих воспоминаниях даже сам комендант Освенцима Рудольф Гёсс: «Особенно невыразимые страдания уготовлены были мною польскому народу». Впрочем, тот же Гёсс, верный слуга своего фюрера, сожалел, что пропускная способность Освенцима использовалась не полностью: некоторые его помощники не проявляли надлежащего усердия. Оказывается, они могли бы «пропустить» и больше. Могли бы! Однако их планы сорвало стремительное наступление советских войск. И потому так чтят на польской земле память о советских воинах, отдавших свои жизни за освобождение Польши, потому о подвиге армии-освободительницы не забывают как простые люди Польши, так и предстает ели творческой интеллигенции. Известный польский поэт Станислав Пентак, автор проникновенны» стихов о советских солдатах, принесших братьям полякам избавление от фашистского ига, в период работы над этим стихотворением оставил в дневнике примечательную запись: «Мне хотелось выразить здесь свое восхищение Красной Армией, которая в тяжелейших условиях с поистине невероятной самоотверженностью вела борьбу с врагом, рассказать, какими надеждами преисполнялись наши сердца при известиях о ее богатырских победах на Восточном фронте».

Да, следы войны – это не только неразорвавшиеся снаряды и мины. Это и разбитые войной судьбы, незаживающие травмы в душах людей, это тень, упавшая на детство и юность тех, кто в вихре военного урагана потерял близких.

Пожалуй, никакая другая страна в Европе не была так потрясена до самых основ гитлеровским нашествием, как Польша, и нигде жало войны не засело так глубоко в народном сознании.

Нынешнее польское искусство и литература, внимательно исследуя мир мыслей и чувств современного поляка, прошедшего трудный путь со своей страной за три десятилетия, обращаются к периоду войны, оккупации, так как оттуда подчас тянутся те незримые нити, которые помогают многое понять в характере этого человека.

Но обращение к военному прошлому для польской литературы в первую очередь – приобщение к героическому опыту своего народа, который в годину испытаний, жесточайшего оккупационного террора не склонил головы, не примирился с навязанной ему долей, а поднялся на борьбу, сражаясь с врагом в партизанских отрядах, в Армии Людовой, Батальонах Хлопских, на баррикадах Варшавы.

Сейчас, когда юбилейная «Библиотека 30-летия» переиздает лучшие произведения современной польской литературы, многие из которых посвящены дням войны, эти книги, надо думать, вызовут у нынешнего польского читателя, обратившегося к ним, невольное желание подвести некий итог, оглянуться на пройденный путь, поразмыслить о будущем…

Предлагаемая ниже публикация (при журнальных возможностях – с неизбежными сокращениями) – тоже определенный итог писательских свидетельств. Они ценны не только как еще один правдивый рассказ об ужасах оккупации. Заметки эти помогают увидеть, как, несмотря на зверства захватчиков, растет сопротивление польских патриотов, как активизируются при этом различные социальные слои, в том числе и представители интеллигенции.

Примечателен рассказ Т. Боровского о деятельности подпольного Варшавского университета. После оккупации Польши гитлеровцы, как известно, запретили деятельность всех высших и средних учебных заведений, а преподавателей старейшего в стране Ягеллонского университета в Кракове вывезли «для острастки» в концлагеря, где большинство из них и погибло. Польская профессура ответила созданием нелегальных учебных заведений, в которых продолжалось дело образования молодежи, хотя аресты и гибель угрожали как преподавателям, так и студентам.

Знакомство с нацистским «новым порядком» заставило на собственном жизненном опыте даже далеких от всякой общественной деятельности людей активно сотрудничать с новой, народной властью после освобождения. К примеру, дневниковые записи З. Налковской позволяют понять, почему эта уже немолодая в ту пору писательница, несмотря на болезнь, сочла необходимым войти в Комиссию по расследованию гитлеровских преступлений в Польше. В этом видела она свой гражданский, писательский долг. Работа в Комиссии позволила впоследствии З. Налковской создать «Медальоны», книгу, обличающую злодеяния фашизма.

Все эти живые литературные документы, взятые нами из самых разных польских изданий недавних и более отдаленных лет, и сейчас сохраняют свою силу и выразительность. Они не только возвращают нас к горьким и тягостным годам оккупации, но помогают лучше понять значительность пути, пройденного Польшей за последние тридцать лет, понять ее нынешний день и те процессы, которыми живет литература братской страны сегодня.

Беседа с группой польских писателей, недавно состоявшаяся в редакции журнала, посвящена нынешнему дню польской литературы, ее многообразным связям с действительностью, проблемам, которые встают перед ней и которые она решает. Публикация, приуроченная к 30-летнему юбилею Народной Польши, завершается беседой с выдающимся польским писателем Я. Ивашкевичем.

 

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Казимеж ВЫКА1

Поутру дети в школу спешат, Пахарь за плугом влечется нивой, И воды неслышно свои струят Висла и Варта с Нидой.

Подобными словами Циприан Норвид стремился запечатлеть самый традиционный пейзаж родной земли. Пейзаж, составленный из деталей, которые никогда, даже в минуты тяжелейших катастроф, не меняются.

Первого сентября 1939 года польские дети не пошли в школу. На рассвете этого дня суровый и поучительный урок преподала всему польскому народу история…

Теперь у нас за плечами три года войны. Гитлеровские армии снова прут вперед. В местечке передвинули полицейский час на самые сумерки. Для того чтобы местные жители могли видеть на экране посреди рынка, как развивается немецкое наступление. В бескрайних степях, среди подсолнухов, рвутся снаряды, танки обеспечивают прорыв, в знойном воздухе маячит далекий Кавказ, дым пожарищ – извечный пейзаж войны. Удивительное зрелище. Мосты, свисающие над могучими ущельями, скрип голоса диктора: Терек. Ни в одном, самом нелепейшем сне не могло привидеться ничего подобного.

Захватчики наступают. До рассвета еще далеко. За строками фронтовых сводок вычитать удается немногое. Зато многократно читается «Война и мир» – не ради исторической фабулы, а скорее ради размышлений раненого князя Болконского на поле битвы под Аустерлицем. Перечитывается «Слово о полку Игореве», с жалобами земли русской: «Уже, братья, невеселое время настало, уже Пустыня (русскую) Силу прикрыла! Поднялась Обида средь полков Дажбожьего внука, вступила девою на землю Троянову…» Облик грядущего по-прежнему темен. Мы не знаем, как будет выглядеть карта Европы после того, как придет конец недобрым ночам гитлеризма и фашизма. Не знаем, какой будет Польша.

Все началось в предрассветной мгле в первое сентябрьское утро. А завершилось в солнечный октябрьский день парадом железных когорт посреди занесенных снегом руин столицы. Вся стихийность и неумолимость истории, ее безразличие к истинам и законам, которые не сумели себя отстоять, выплеснулась на нашу землю в промежутке между тем первым и последним днем военной кампании. Для поколения, к которому принадлежу я, поколения 1910 года, все это явилось первым в его жизни полным и явным надругательством над элементарными правами народа – любого народа…

Объятия врага охватили нас подобно гигантскому обручу. Со всех границ, обращенных к нему, метнулись цепочки пеших, телег, детей и женщин. Нашествие осуществлялось с помощью лавины металла и моторов. Преследуемый должен был проявить большее проворство, передвигаясь пешим порядом. Над городами и населенными пунктами, над железнодорожными путями и мостами, всюду, где только теплилась искорка человеческой жизни, появлялись тучи самолетов. До самых далеких гнездовий долетели птицы этой единственной в своем роде осени. Можно было увидеть, как за косяком управляемых человеком машин тянулся осенний клин журавлей. Ритм жизни не прерывался, и дети рождались на подводах беженцев. Так столетия назад вынуждены были спасаться от врага бегством целые племена, гоня перед собою скот и захватив самый необходимый домашний скарб. Наступало племя, провозглашавшее, что завоевывает на веки веков, что, проливая над насилуемой жертвой кровь сильнейшего, оно тем самым печатью скрепляет захваченную землю по праву, которое превыше всех других законов, – по праву избранного народа.

Несколько недель спустя наступил будничный, ординарный день генерал – губернии. Он длится уже три года. Со дня нападения на Советский Союз этот день распространился на громадные пространства от Ленинграда до Ростова. Через мой городок… проносятся эшелоны с отпускниками: Харьков-Кёльн. На газонах перед Хаус Крессендорф, резиденцией губернатора Франка, стелются и играют красками, как павлиньи перья, лепестки тюльпанов, доставленных сюда из Голландии раньше, нежели французы успели капитулировать. Для какого спектакля эта декорация?

Заурядный, будничный день. Побежденный народ, насчитывающий не один десяток миллионов, не имеет ни одной газеты на своем языке. Победитель заявил, что подобное положение – только начало нормализованной вечности. Этот народ не имеет ни единой собственной типографии. Могут издаваться лишь учебники, натаскивающие в деле сотрудничества с победителем. Ни одного университета, ни одного высшего учебного заведения. У этого народа нет прав на произведения искусства.

Испытания военных лет в предыдущих войнах, обнажающих как податливое, так и неизменное начало в человеке, находили свое отражение только в душе солдата-фронтовика. В тылу, в городах и тех районах, где не проходила линия фронта, можно было переждать не одну описанную в учебниках военную кампанию, не получив ни малейшего понятия о такого рода потрясениях. Пожалуй, никогда этот разлад не был так велик, как в предыдущую войну, – зловещая мясорубка на передовой и капиталы, наживаемые в тылу, капиталы, обрученные с демагогическими речами.

Бегство многих миллионов, паническое передвижение, какого никакая сила в мире не смогла бы остановить, участие авиации, которая, как кошмар, нависала над любым, забытым богом и людьми, селением, – все это во время сентябрьской кампании превращало человека в податливое существо. Вынуждало его опуститься к первоосновам бытия, за несколько дней сорвало с него мирную оболочку. Оккупация сохраняет это состояние. Изменились основы бытия, не изменилась неизбежность того, что в любую минуту человек может быть включен в иное существование. Вместо конкретно видимого самолета над каждым домом тяготеет призрак концлагеря…

Но вместе с тем природа человека неизменна. И час испытаний, срывая, с человеческой совести условности и покровы повседневности, выявляет истинную суть психики человека. Обнажает до самой сердцевины. Высвечиваются трусость и возвышенность натуры. Проявляется героизм, и ядовитым подтеком проступает ничтожность. Демонстрируется способность человека к взаимопомощи, и в то же время обнажается его звериный эгоизм…

В местечке Крессендорф тем летом, когда немецкий фронт надолго застыл на рубежах, в которые вмерз зимой и не сдвинулся с места, восстановлена была гротесковая организация, Она возникла осенью 1939 года, позже про нее забыли, но вспомнил о ней ревностный бургомистр… Суть дела в том, что вечерами, с наступлением полицейского часа, полтора десятка мужчин, собравшись на рынке, в помещении покинутой еврейской пекарни, заступают «на службу». Бургомистру очень полюбилась моя особа для ночных сторожевых обходов. Впрочем, всегда находятся добровольцы и можно откупиться, но летом нет смысла прибегать к этому.

Ночи напролет мы бродим по местечку с палкой вместо оружия; вокруг тишина и ночные фронтовые эшелоны, плывет луна над крышами среди лохматых туч, иногда попадаются пьяные немецкие солдаты, и снова безграничная пустота ночи, простирающаяся над миром. Каждый час мы сменяем друг друга, появляется новая смена, в прокуренной пекарне – карты да бутылка. Утром доклад у бургомистра: «In Kressendorf nichts neues».

Ночь над миром – так само перо начертало на бумаге, а ведь так озаглавлен незабываемый рассказ М. Домбровской, в котором у несчастного Никодема остался только верный пес, ночь и звезды, что застревают у пса в шерсти, а несчастному старику лезут в уши и глаза. Вот так мы и бродим, ублажая себя самогонкой, мы, Никодемы, будущие кандидаты в расположенный неподалеку Освенцим.

Война, как сочетание взаимных и непосредственно ощутимых фронтовых действий, спустя три года настолько отдалилась от этих мест, что в каком-то смысле становится чем-то нереальным, совершенно фантастическим в своем обычном измерении. Этот экран на рынке по вечерам, и гул орудий на Кавказе, запечатленный на кинопленке. Если бы в конце сентября три года назад кто-то заявил, что немцы, стоя на Пиренеях, под Нарвиком, Ленинградом, за Доном и по другую сторону Средиземного моря, окажутся дальше от победы, чем в момент капитуляции Франции, его сочли бы сумасшедшим…

Имела ли место на этот раз наполеоновская стратегия? Только в условиях вражды, раздиравшей отдельные европейские государства, взаимного эгоизма и слепоты подобная стратегия способна была оправдывать себя. Она была связана с тем, что Гитлер прибегал к методу политического препарирования. Германская внешняя политика изолировала каждого очередного противника от сферы его естественных связей и политических интересов. Любая очередная кампания в политическом и пропагандистском плане проводилась таким образом, словно она ни в чем не затрагивала интересов остального мира, хотя бы касалась соседа по границе. Это было своеобразное чередование улыбки и кулака, дипломатической гримасы по отношению к жертве, чей черед еще не настал, кулака по адресу жертвы, очередь которой уже наступила. Все это могло сходить с рук в условиях, когда между жертвами очередной гитлеровской агрессии не существовало единства и общности интересов. Правы те, кто говорит, что катастрофа началась в Мюнхене, ибо тогда впервые жертва оказалась в одиночестве.

В томе выступлений Муссолини я обнаружил такие слова. В июне 1918 года на страницах «Пополо д’Италия» он выступил со статьей «Осмелиться», в которой писал: «Я хотел бы высказать следующую основополагающую мысль – война будет выиграна группой сражающихся стран, которые быстрее и радикальнее других изменят сам характер войны и превратят ее в борьбу солдат, сознающих свою миссию и готовых с энтузиазмом снести с лица земли все, что до сих шор составляло результат труда и лишений покорных масс».

Вот какие мечты уже на исходе минувшей войны лелеяли рядовые ее участники – будущие фашистские диктаторы, развязавшие новую мировую войну! Мечты, точно соотносимые с начальной фазой этой войны, обозначенной датой 1939 – 1941. Вторая ее фаза началась со дня нападения на Советский Союз, и неизвестно было, до каких пор эта война продлится…

Лавина мощи, усиленная танками и самолетами, обрушилась на целые государства, поглотив почти всю континентальную Европу. При помощи подводных лодок эта сила распростерла свою власть на все океаны, пока наконец не наткнулась на препятствие. И вот трепещет и дрожит туго натянутая струна.

  1. Казимеж Выка (1910) – литературный критик и литературовед, историк польской литературы, автор многочисленных монографических исследований, статей и эссе, большая часть которых вошла в трехтомное издание его работ «Странствуя по темам» (1971). К. Выка в 1945 – 1950 годах был редактором литературного ежемесячника «Твурчость», с 1953 по 1970 год возглавлял Институт литературных исследований в Варшаве. К. Выка – действительный член Польской Академии наук, лауреат Государственной премии. Настоящая статья взята из сборника К. Выки «Призрачное существование» (1957).[]

Цитировать

Выка, К. Вступительная статья и перевод с польского С. Ларина / К. Выка, Т. Боровский, З. Налковская, Э. Османчик // Вопросы литературы. - 1974 - №7. - C. 91-117
Копировать