№1, 2010/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Встречи с Маяковским. Вступительная статья, публикация и примечания Н. Панькова

Одним из собеседников В. Дувакина, устные воспоминания которого вошли в магнитофонный фонд, хранящийся в Научной библиотеке МГУ им. М. В. Ломоносова, был русский поэт и сценарист Михаил Давыдович Вольпин (1902-1988). В одной из бесед с Дувакиным друг Вольпина писатель В. Ардов говорит о нем: «Это человек очень интересный. Он начинал как сатирический поэт, и очень одаренный. У него превосходные рифмы, напев, ритм. Очень всегда острые, хорошие темы. А потом ему разонравилось быть поэтом, и он стал сейчас сценаристом, причем большим мастером сценария».

В качестве примера одного из стихотворений Вольпина приведем запомнившуюся Н. Богословскому эпиграмму на гастроли известного французского актера Ива Монтана:

Когда бы не товарищ Жданов,

Когда бы дважды два не пять, —

Могла бы собственных Монтанов

Земля российская рождать1.

Вольпин родился в 1902 году в Могилеве в семье служащего, участвовал в Гражданской войне, работал в московских «Окнах Роста» (1920-1921), где, еще до встречи с Маяковским в 1921 году (как он сам рассказывает Дувакину), «несколько раз был как, значит, художник», а, кроме того, еще и писал для них тексты («стишки» писал, как он сам говорит). Учился во Вхутемасе (1921-1927), печатался в журналах…

В 1920-е годы в Петрограде помогал своей сестре, переводчице Надежде Давидовне Вольпин, родившей от С. Есенина сына, в будущем поэта и диссидента, всемирно известного ученого, который уехал из Советского Союза, — Александра Сергеевича Есенина-Вольпина.

В сотрудничестве с В. Типотом для «Театра сатиры» написал обозрение «Вечерний выпуск» (1927) и буффонаду «Кого сократить?» (1928) для «Синей блузы» (с ней он много сотрудничал). Вместе с композитором К. Листовым сочинил оперетту «Королева ошиблась» (1928). Вместе с И. Ильфом, Е. Петровым, В. Массом, В. Ардовым и Н. Эрдманом написал для Московского театра сатиры сценарий обозрения «Перестройка на ходу» (1932), запрещенного цензурой. Для спектакля «Слушали — постановили» (1933), шедшего в Ленинградском мюзик-холле, с Ильфом и Петровым им был создан театральный конферанс.

«Потом, — рассказывал позднее М. Игнатьевой о своем прошлом Вольпин, — всех нас посадили. Это очень известная история. Качалов прочел на каком-то приеме классические монологи, а потом пошутил и прочел басни Масса. Никто не смеялся. Раздался зловещий вопрос: «Кто автор этих стихов?». В это время в альманахе «Год шестнадцатый» опубликовали их с Эрдманом фельетон «Заседание о смехе» <…> В 33-м меня тоже посадили. Как сказал следователь, «за антисоветские настроения»»2. Находился в лагерях до 1937 года, когда (как он рассказывал той же М. Игнатьевой) «только и начали всех по-настоящему «сажать»»3; после выхода на свободу ему было запрещено жить в столице и некоторых крупных городах; он поехал в Калинин, где снова встретился с Эрдманом. Из других довоенных работ заслуживают упоминания одноактная комедия «Много шума из тишины» (1938, с Эрдманом и А. Д’Актилем), по которой была сделана одна из программ Л. Утесова, а также утесовская программа «Царевна Несмеяна» (1940, с Эрдманом).

Эрдман, с которым Вольпин познакомился и подружился еще в 1920-х годах в Ленинграде, стал его постоянным соавтором на десятилетия. «Первое впечатление осталось на всю жизнь. Блистательный и неожиданный человек. С шиком одет. Внутреннее хулиганство сочеталось с галантностью и изысканностью», — так Вольпин позднее рассказывал об Эрдмане М. Игнатьевой4. Дружба и постоянное сотрудничество не препятствовали им работать самостоятельно либо с другими соавторами.

Как писал критик Е. Перемышлев, «война застала Вольпина и Эрдмана в Рязани, где их, бывших репрессированных, не прописывали. Они добрались до Ставрополя и были зачислены в армию, однако ни оружия, ни обмундирования не получили. В штатской одежде, пешком они прошли вместе с отступающими частями почти 600 километров, пока в ноябре 1941 года не добрались до Саратова. По дороге Вольпин добывал пропитание на двоих (рисовал портреты крестьян) и помогал Эрдману идти (у того началась гангрена)»5. В 1942 году обоих отправили в Москву, и они несколько лет служили там в Ансамбле песни и пляски при центральном клубе НКВД СССР, где работали также режиссер С. Юткевич, художник П. Вильямс, балетмейстеры А. Мессерер и К. Голейзовский, концертмейстер А. Свешников, актер Ю. Любимов. Здесь они создали одноактный скетч «Рядовой Шульц» (написан осенью 1941 года, опубликован в 1942 году), сценарий театрализованного представления «Отчизна» (в соавторстве с И. Добровольским6; премьера в ноябре 1942 года), написали фронтовой вариант обозрения «По родной земле» (1942), сценарий театрализованного представления «Русская река» (в соавторстве с Добровольским, премьера в июне 1945-го). Из послевоенных театральных работ Вольпина очень интересна оперетта И. Штрауса «Летучая мышь» по мотивам либретто А. Мельяка и Л. Галеви: диалоги были написаны Эрдманом, стихи Вольпиным (премьера в июне-июле 1947 года в Московском театре оперетты).

Сценарии Вольпина и Эрдмана, по которым были сняты полнометражные художественные либо мультипликационные фильмы, имеют огромное значение для кинематографа. Они отличаются остротой диалога и яркой комедийностью действия: «Остров ошибок» (1955, с Эрдманом, режиссеры сестры В. и З. Брумберг), комедия «На подмостках сцены» (1956, режиссер К. Юдин) по водевилю Д. Ленского «Лев Гурыч Синичкин», сказка «Морозко» (1965, режиссер А. Роу). Не менее плодотворно работал Вольпин и один: по его сценарию сделан классический мультфильм режиссера Ф. Хитрука «История одного преступления» (1962).

Вольпин и Эрдман брались практически за любую тему, если та не противоречила их жизненным установкам, и оживляли ее своей фантазией и личными пристрастиями (так, в фильмах «Старый наездник» — 1940 и «Смелые люди» — 1950 отразилось то, что соавторы были завсегдатаями ипподрома). Вольпин потом рассказывал: «Фильм «Старый наездник» хвалили и — запретили. Он вышел только через девятнадцать лет»7. А «Смелые люди», как он вспоминал, были созданы «по заказу Сталина»: «Он вроде бы выразил пожелание, чтобы была снята настоящая ковбойская лента, но про Отечественную войну <…> Нашим консультантом был Буденный»8. Картина получила Сталинскую премию. Да и вообще практически все фильмы по сценариям Вольпина и Эрдмана, написанным совместно и по раздельности, достигли больших прокатных успехов…

Вольпин погиб в июле 1988 года в автомобильной катастрофе… Его стихи и сценарии остаются живыми до сих пор.

Сохранившаяся беседа о Маяковском велика для журнальной публикации. Печатаем фрагменты разговора.

М. Вольпин: Первая встреча моя с Владим Владимычем произошла в Росте (тогда уже не Роста, а «Окна Главполитпросвета»)9, по-видимому, в двадцать первом году, когда они уже кончались. До этого я уже там несколько раз был как, значит, художник. Я тогда учился во Вхутемасе10 и очень нуждался, так сказать, в каких-то профессиональных делах, чтобы заработать, — и имел какое-то письмо к Черемныху11, не помню, от кого, в общем, что вот, дескать, я способный художник и не пригожусь ли я в «Окнах сатиры» — в «Окнах Роста».

Я принес какие-то рисунки, Черемных поговорил на эту тему и предложил сделать более, так сказать, близкие уже к тому, что у них делается. Я посмотрел, увидал, там стишки какие-то есть, подписи и все прочее, и на следующий раз принес, уже явно подражая тому, что я видел, и даже стишки написал. Стишки были что-то… первый не помню… в общем, был мужик — пахал сохою на одной картинке, а на другой — он уже на тракторе.

В. Дувакин: Простите, я вас перебью. Кажется, я это все-таки за Маяковского считал, вы это мнение опровергли. Не такой текст:

Раскрасневшись, будто рак,

Землю пашешь так-то.

Ты б ее пахал вот так,

Оседлавши трактор.

— Нет, это не мои. А я придумал:

Потому не в его характере

Пахать на тракторе.

— А! Этот плакат не сохранился.

— Да нет, он и не был… это была пробная работа, по которой Черемных принял меня в Роста.

— А я встревожился, что ваш текст попал в Собрание сочинений Маяковского.

— Нет, нет. И я же и оттрафаретил даже это, и уже принес в трафарете, хотя сделал это акварелью и очень неумело. Черемных, в общем, одобрил, сказал, что он мне будет давать работу, и предложил еще сделать рисунки пером, штриховые, на ту же тему, так сказать, — я и это принес. И вот я пришел в Росту дня три спустя после разговора с Черемныхом и увидал Маяковского, который стоял у стола, на котором лежали мои рисунки.

Одет я был очень забавно, и, наверно, это сыграло роль, поэтому я должен сказать, как я был одет. На мне были лиловые штаны, сшитые из портьеры, и на них оставались следы от узора, который был спорот, так что такие загогулины были рококовые

12

на них (Дувакин усмехается), и вид у меня был, наверно, какой-то…

— С квартиры вашего отца, да?

— Да, даже дедушки, наверно, потому что я вернулся тогда из Красной армии, а до этого — я в Могилеве (мы из Москвы уехали к деду на голодный этот год). В общем, вид был странный. И, вернее всего, я был босой, наверно. Так что такой забавный человек, наверно, и очень молодой. Это было важно, потому что Маяковский…

— Ваш вариант желтой кофты.

— Да. Маяковский, значит, я вижу, рассматривает как раз мои рисунки и говорит: «Чьи это рисунки?» Я говорю: «Мои». Он говорит: «Плохие рисунки». Я говорю: «Да, но они уже приняты Черемныхом», — с вызовом некоторым говорю, потому что мне кажется, что, так сказать… так я, в глубине-то души, очень любил Маяковского и совершенно благоговел уже к тому времени…

— А его вы знали?

— Стихи уже знал, и наизусть…

— Нет, а его вы знали?

— Нет. Но по лицу сразу понял, что это он, и никаких сомнений, — по лицу, по росту, по описаниям у меня никаких сомнений не было, что это Маяковский. Вот он говорит: «Плохие ваши рисунки». Я говорю: «Да, но вот Черемных их же принял, а он вроде ведает этим». Он говорит: «А вы знаете, с кем вы говорите?» Я говорю: «Да, знаю. Вы уже Маяковский, а я еще Вольпин».

Сказал это я с тем, чтобы понравиться, конечно, Маяковскому, и думал, что вот такой вызывающий тон и такая вот остротка должны обратить особое внимание на меня человека, на которого я, еще раз повторяю, просто молился, и не так легко мне было выговорить эту такую очень вызывающую фразу <…>

— Да, вот <…>вы не сказали, как вы с ним познакомились как с поэтом.

— Ну, я с ним познакомился задолго до того, как я с ним познакомился лично. Наверно, впервые — до революции, в 16 году. Владимир Захарович Масс13, который жил в том самом доме, где я, и был старше меня лет на десять, и моя сестра Надя Вольпин, Надежда Давидовна, через Масса, значит, попала уже в число тех вот немножко психованных поклонниц Маяковского и поклонников, которых уже тогда было много.

— Это Москва или Петербург?

— Это Москва. Это когда, в общем, самая передовая, по-моему, молодежь и любящая поэзию, немножко, так сказать, иронически относилась уже к Северянину и совсем стала остывать к Бальмонту, и вот появилось…

— А Блок?

— …действительно новое светило — Маяковский.

— Да, после «Облака» 14.

— Это после… «Облако» и «Война и мир» — вот что, так сказать, ходило по рукам.

— Но «Война и мир» еще не была напечатана.

— Уже многие… Он, по-видимому, уже читал что-то.

— Да, возможно.

— Она потом была напечатана с огромным количеством купюр, как я помню…

— В «Летописи» 15, да.

— …точки-точки, в «Летописи».

— Это уже 17 год.

— Это уже 17-й. А какие-то все-таки, мне думается… погодите, это ведь из «Войны и мир»? Сейчас.

В ковчеге ночи,

новый Ной,

я жду —

в разливе риз

сейчас придут,

придут за…

Это из «Человека».

— Читайте-читайте, мне интересна интонация.

Сейчас придут…

— (Полнозвучно):

В ковчеге ночи,

новый Ной,

я жду —

в разливе риз

сейчас придут,

придут за мной

и узел рассекут земной

секирами зари.

Это «Человек».

— Это «Человек». Я вас попросил читать дальше не потому, что я сомневался (я точно знал, что это «Человек», с самого начала), но просто мне… Вы слышали, как он это читал?

— Слышал. Да. Но я не уверен, что я читаю похоже.

— Но что-то, понимаете… мне как раз это…

— Но вот какую-то такую вот — это и я сам не мог бы иначе.

— Но ведь это же не 16 год никак, это позже.

— «Человек» когда появился?

— Появился он только в 18 году, но писался он, очевидно… вот это очень важно…

— Погодите. Все-таки.

— Он его писал, по-видимому… неизвестно, когда писал, в 16-17 годах. Небольшой отрывочек рукописи, единственный сохранившийся, сохранился в записной книжке 1917 года рядом со стихотворением «Поэтохроника». И сейчас, понимаете ли, спорят, написан он до Февральской революции или после, или даже, может быть, кончен после Октябрьской. Вот очень интересно, когда вы…

— Нет. Я могу вспомнить такое дело. Я к Маяковскому поначалу, как и всем увлечениям своей сестры, будучи мальчишкой, и, значит, так сказать, поэзией начисто не интересовался вообще… для меня вот это увлечение Маяковским было предметом скорее издевательств мальчишеских и дразнений, чем серьезным отношением. Теперь, я думаю, что я не могу ошибиться, что все же… до, значит, Октябрьской революции, безусловно, потому что я еще учился в Коммерческом училище имени цесаревича Алексея — в Москве, на Щипке, при Коммерческом институте. И у меня был товарищ Бажанов. Я сейчас помню, как я начал ему вот читать:

В ковчеге ночи,

новый Ной…

Почему? Это написано ровным размером, и мне это легче было сразу воспринять. Но что-то меня стало очень тревожить в этих стихах. И я помню, как некие переломные моменты в жизни помнишь, отдельные дни, отдельные часы, которые очень много значат в жизни, вот так очень много для меня значило, что, читая Бажанову это стихотворение и начав его читать, может быть, с целью даже посмеяться над сестрой и над Маяковским, вот что теперь, дескать, какие новые стишки еще выдумали, — вдруг оно мне понравилось, очень. И я помню, как я стал говорить: «Слушай, а может, это действительно очень хорошие стихи?» И Бажанову понравились стихи, и мы их потом долго читали, пока шли в училище. Значит, это могло быть только в 17 году самое позднее.

— А где вы это услышали? От сестры?

— Значит, я услышал это от сестры, а сестра могла услышать от Масса. Но думаю, что «Человек» в 17 году уже читался. Да нет, я даже не думаю — я в этом уверен.

— Конечно, он читался — в 17 году. Но ведь вы начали говорить о 16-м.

— Я понимаю. Нет, ведь я же не говорю, что именно это я впервые, — я говорю: в 16 году я впервые стал интересоваться…

— … поэзией.

— …Маяковским через сестру и Масса.

— В 16 году вам было пятнадцать лет.

— Мне было, да, четырнадцать с половиной — пятнадцать. А Массу было, понимаете, уже двадцать с лишним. А сестре было, скажем, восемнадцать-семнадцать, вот так. Ну, барышня, значит, Масс, такой очень…

— А сестра не была тогда знакома с Маяковским, нет? Просто увлекалась?

— Просто еще увлекалась, и вскоре где-то, значит, Масс, что ли, познакомил. Масс уже Маяковского, значит, немножко знал <…>

— «Тринадцать лет работы»16 как раз вышла, когда вы кончили работать в Роста, это весна 22 года.

— Да. Причем печаталась во Вхутемасе, если я не ошибаюсь. Прямо при мне.

— Так. И, значит, тут, в это время, «Дювлам» и «Чистка поэтов», дальше стихи, выступления…

— …на которые я всегда ходил, и честно вам скажу, что гораздо больше интересовался все-таки стихами, чем полемикой, которая мне немножко стала поднадоедать в чем-то. То есть вот, так сказать, ее профессионализм, с одной стороны, и вечно одни и те же выкрики — все это немножко мне пошловатым стало казаться, откровенно говоря: поведение публики, и что на это идут, и вот это должно… и я все ждал, когда вот это кончится и начнутся стихи, которые меня очень волновали, и продолжал я, так сказать, за них сражаться.

— Что вы слышали? «Есенину» слышали?

— Да, конечно.

— Не раз?

— Не раз. Но я слышал и «Ленина» — вот на меня произвело очень… Это читалось в Доме печати, кстати…

— Очень важное выступление. Были на первом чтении поэмы «Ленин» в Доме печати?

— Это первое было чтение?

— Нет, самое первое было в Красном зале МК17.

— Нет, там я не был, конечно.

— Потом в Доме печати.

— В Доме печати я был.

— Так, расскажите, пожалуйста, о нем — конкретно именно об этом выступлении.

— Видите, до того, как я слушал это дело, я помню, как-то Маяковский часто стал мне задавать вопросы на политические темы — чисто, так сказать, учебного порядка: «Вольпин, вы не помните, когда было это?» — из истории партии, вот такие. Я говорю: «Откуда я это могу знать, Владим Владимыч?»

— Но ведь вы были членом партии тогда, нет?

— Нет. Я был комсомольцем, наверно.

— А вы были в партии?

— Нет. Комсомольцем был, членом партии — нет. Я говорю: «Владим Владимыч, я ведь очень в этом смысле неосведомлен». — «Ну, может, у вас книжечка есть такая-то или такая-то?» Я его спросил, зачем все это нужно. Он говорит: «Я пишу сейчас вот связанное с этим». По-видимому, писался «Ленин», как я понимаю. Какой это год, «Ленин», кстати?

— «Ленин» он писал в 24 году.

— 24-й. Вот это, значит, «Красный перец».

— И до «Моего открытия…» он вышел… вышел в конце 25-го, к моменту его возвращения из Америки.

— Поэтому мне было очень интересно, и очень меня удивило как-то: никогда Маяковский такими прямыми школьными политическими вещами не интересовался. Я говорю о школьной политике, так сказать, потому что вопросы были довольно примитивные: что-то там о капитализме, что-то — как у Маркса, так или эдак надо понять, — в общем, то, что мы где-то на каких-то лекциях проходили, но не очень придавали…

— А вы были студентом еще?

— Я был студентом Вхутемаса, да.

— И там вы проходили политические дисциплины.

— Да. И, кроме того, вот он знал, что я комсомолец, вот какие-то он освежал, значит, такие довольно примитивные вещи, как мне помнится, — и философские, и историю партии. Поэтому я с особым интересом пошел слушать. По-видимому, Маяковский мне сказал, что вот он хочет историю партии в стихах дать, вот что-то было сказано. И это мне показалось очень странной затеей. И вот, когда я понял, что это «Ленин» вот, так пошел на это чтение, оно меня очень занимало.

Ну, нужно сказать, что все же как раз вот то, что связано с историей партии, принималось довольно холодно аудиторией. Было немножко скучно, и преодолеть это чтением он не мог, и у меня было ощущение, что и ему очень трудно. Но когда дело дошло до похорон, и особенно… я сейчас забыл начисто эти строчки, вы их вспомните, наверно, — те, которые потом перестали печатать: «Бомбой бы по Кремлю…»…

— А! Да!

Если б

был он

царствен и божествен,

я б

от ярости

себя не поберег,

я бы

стал бы

в перекоре шествий,

поклонениям

и толпам поперек.

Я б

нашел

слова

проклятья громоустого,

и пока

растоптан

я

и выкрик мой,

я бросал бы

в небо

богохульства,

по Кремлю бы

бомбами

метал:

долой!

И дальше:

Но тверды

шаги Дзержинского

у гроба.

Нынче бы

с постов

могла сойти Чека.

Это выбросили, вот второе четверостишье, потом, и непонятно, почему ЧК и Дзержинский. Кстати, Дзержинский одновременно был председателем комиссии похорон18.

— И вот тут произошел очень такой резкий перелом в его чтении, и опять он почувствовал сразу, как затряслась аудитория волнением настоящим, и, в общем, ему удалось довести всю поэму уже, так сказать, увлекательно. Я беру так, с точки зрения, понимаете, почти эстрадного выступления, меня это всегда волновало, потому что я всегда очень боялся за Маяковского, понимаете, я всегда сидел и чувствовал себя каким-то импрессарио его: не дай бог, вот тут будет скучно, а не дай бог, кому-то не понравится, не дай бог, выкрики будут. И нужно сказать, что все-таки преодолеть в начале поэмы ему было очень трудно такое настроение в Доме печати.

— Но там есть блестящие поэтические места.

— Ну, там вот очередь — все это уже шло, но вот просто когда партия, класс, вот то, что разошлось сейчас на цитаты, — и в чтении это ему с трудом… даже, наверно, не знал, как это читать, все-таки, тогда еще, наверно, не нашел, и слушать это было тоже не очень интересно, честно говоря. И все-таки, по-моему, этот эксперимент ему, и сейчас мне кажется, в полной мере не удался. Это безумная задача все-таки — попробовать в стихах историю партии.

— Там же метафоричность потрясающая.

— Да.

— Скажем, вот эти, там:

Назревали,

зрели дни,

как дыни,

пролетариат

взрослел

и вырос из ребят.

  1. Богословский Н. В. Что было — то было, и кое-что еще. М.: ОЛМА-Пресс, 2000. С. 99.[]
  2. Из воспоминаний М. Д. Вольпина (Запись беседы М. Игнатьевой) // Эрдман Н. Р. Пьесы, интермедии, письма, документы, воспоминания современников. М.: Искусство, 1990. С. 455.[]
  3.  Там же. []
  4. Из воспоминаний М. Д. Вольпина. С. 453.[]
  5. См.: http://www.ruthenia.ru/moskva/encycl/v/volpin. []
  6. О Добровольском Вольпин скажет Дувакину: «Мой друг, такой Иван Николаевич Добровольский, относительный литератор (он для елок писал, знаете, эти либретто, вот), но в свое время он в Ансамбле песни и пляски НКВД был завлитчастью, мы очень подружились, человек необыкновенно оригинальный, самостоятельного мышления». []
  7. Из воспоминаний М. Д. Вольпина. С. 455. []
  8. Там же. []
  9. «Выпуск «Окон» был начат Российским телеграфным агентством (сокращенно: Роста) осенью 1919 года. С января 1921 года по январь 1922 года выпуск таких плакатов был продолжен Главным политико-просветительным комитетом (сокращенно: «Главполитпросвет» или «ГПП»), входившим в состав Народного комиссариата просвещения РСФСР» (Дувакин В. Д. Предисловие // В. В. Маяковский. Описание документальных материалов. Вып.1. Окна Роста и Главполитпросвета / Под ред. В. Д. Дувакина, сост. К. Н. Суворова. М., 1964. С. 7). Мастерская, в которой готовились к выпуску «Окна Роста», располагалась на Малой Лубянке, в доме № 16.[]
  10. Вхутемас, то есть Высшие художественно-технические мастерские, — учебное заведение, существовавшее в Москве с 1920 года; в 1926 году преобразовано во Вхутеин (Высший художественно-технический институт), закрытый в 1930 году. []
  11. Художник Михаил Михайлович Черемных (1890-1962), выпускник Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве (1917); был автором идеи и основателем «Окон Роста» в середине 1919 года. Позднее работал в журналах «Безбожник», «Крокодил», «Огонек» и др. См. о нем: Черемных Н. А. Хочется, чтобы знали и другие… Воспоминания о М. М. Черемных. М.: Советский художник, 1965 и др.[]
  12. Ср. строки из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:

    Пол ампиристый,

    потолок рококовый,

    стенки —

    Людовика XIV,

    Каторза.[]

  13. В. Масс (1896-1979) — поэт и драматург; в 1933 году был арестован и сослан в Сибирь (см. об этом: Шенталинский В. Охота в ревзаповеднике. Избранные страницы и сцены советской литературы // Новый мир. 1998. № 12). После ссылки, в 1940-1960-е годы, сотрудничал с М. Червинским (1911-1965), создав либретто многих музыкальных комедий и оперетт — «Трембита» (композитор Ю. Милютин), «Белая акация» (композитор И. Дунаевский) и других.[]
  14. То есть после поэмы «Облако в штанах» (1915). []
  15. В журнале «Летопись», издававшемся Максимом Горьким, III часть поэмы «Война и мир» была объявлена в 1916 году, но запрещена военной цензурой. Только после февральской революции журнал напечатал пятую часть поэмы — в № 2-4 (февраль-апрель) за 1917 год. Полностью поэма была выпущена издательством «Парус» в декабре того же года (см.: Катанян В. А. Хроника жизни и деятельности. Изд. 5, доп. М.: Советский писатель, 1985.. С. 118, 129, 136).[]
  16. «Тринадцать лет работы» — двухтомное собрание сочинений Маяковского, вышедшее в конце 1921-го (2-й том) и начале 1922 года (1-й том) — см.: Катанян В. А. Маяковский: Хроника жизни и деятельности.[]
  17. То есть Московского комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков).[]
  18. Здесь рассказчик, судя по всему, что-то путает: процитированный им фрагмент с упоминанием Феликса Эдмундовича Дзержинского находится в начале поэмы «В. И. Ленин» и предшествует «истории партии в стихах»; он же явно имеет в виду другое описание похорон Ленина — в заключительной части произведения.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2010

Цитировать

Вольпин, М.Д. Встречи с Маяковским. Вступительная статья, публикация и примечания Н. Панькова / М.Д. Вольпин, В.Д. Дувакин // Вопросы литературы. - 2010 - №1. - C. 320-376
Копировать