От поэтики к универсалиям

Публикации в этой рубрике посвящены обсуждению книги Ю. Н. Чумакова «Пушкин. Тютчев. Опыт имманентных рассмотрений» (М.: Языки славянской культуры, 2008).

Новой книге Юрия Николаевича Чумакова заглавием служат два имени, разделенные точкой: «Пушкин. Тютчев». Точкой — не так, как в известной статье Тынянова: «Пушкин и Тютчев». Здесь, в книге, два мира располагаются независимо и свободно, не скованные задачей сопоставления. Автор такой задачи не ставит, он лишь на обложку поставил два поэтических имени через точку. Но тем самым, даже несформулированно, он ввел сопоставительную перспективу большого размаха. Перспективу, в которой до сих пор перед нами вопросы.

В самом деле — какой эпохи, какого времени, какой исторической генерации Тютчев поэт? Всего четырьмя годами моложе Пушкина, в семнадцать лет он откликнулся стихотворно на «детскую оду» последнего «Вольность» и вел там в последних строках мягкую полемику с чуть старшим поэтом, юношей тоже. Но в 1836-м, когда Пушкин печатал в своем «Современнике» 24 его стихотворения, «присланные из Германии», собственный пушкинский путь уже был закончен, а Тютчев являлся в этой первой крупной своей публикации тридцатитрехлетним новым и как бы молодым поэтом. Но и такая заметная публикация не стала литературным событием, и еще через десять лет (в 1846-м) Валериан Майков напомнит об этих стихотворениях за подписью «Ф. Т. » в «Современнике»: «Там они и умерли… Странные дела делаются у нас в литературе!»¹

Поэт, двадцать лет отсутствовавший в отечестве, ушел надолго в тень и как бы отстал, хотя творил интенсивно; как будто медлил, чтобы несоразмерно разнице в летах отойти на расстояние нового поколения; развивался в ином темпе, чем Пушкин и поэты его «плеяды», и особенно обнаруживался, печатался. Наконец, уже в 1850-м, его первым вспомнил по-настоящему и оценил Некрасов, и первая книга в 1854-м, собранная и изданная за него другими (И. Тургеневым и Некрасовым же), была запоздалым событием на этом странно замедленном поэтическом пути.

Мы увидим, читая книгу Ю. Чумакова, что эти особенности тютчевской биографии исследователь поставит в связь с особенностями тютчевской стихотворной поэтики, с устройством стихотворения Тютчева, и самые имена и Пушкина, и Некрасова в этой исследовательской его конструкции, как и в судьбе поэта Тютчева, заиграют.

Части, области пушкинская и тютчевская в книге — вполне отдельные части. Сближает и даже объединяет их метод филолога.

Метод складывался в многолетнем увлечении пушкинским романом в стихах, «с его лирической стороны» (с. 7), и к любимому Тютчеву автор лишь недавно подступился, а о третьем любимом — Блоке — как будто еще не писал, что, наверное, говорит о том, что делать предметом исследования самое дорогое — труднее всего.

В книгу входит уже работа давняя — «Поэтическое и универсальное в «Евгении Онегине»», в которой тридцать лет назад был объявлен третий этап в понимании пушкинского романа: поэтическое и реальное (разрозненные сопоставления кусков романа с внешней действительностью, как было принято в нашу социологическую эпоху) — собственно поэтическое (поэтика, время которой пришло в 60-е годы, до того поэтики не было, были стилистика и «мастерство») — поэтическое и универсальное (новое внимание к общим философским состояниям, какие автор с героями переживают в романе, но пушкинистика слабо переживала). От поэтики к универсалиям — так формулировал автор свой пушкинистский путь; рядом же с ним коллеги, следившие за его развитием, описывали его по-своему.

Так, Борис Федорович Егоров на одном из обсуждений работы Чумакова вспомнил метафору Ю. Лотмана из его статьи о пространстве у Гоголя: есть два человеческих типа — человек пути и человек степи. Человек пути идет куда-то линейным образом. Человек степи гуляет, перемещается вольно-непредсказуемо по широкому полю.

По прихоти своей скитаться здесь и там… У Пушкина это условие счастья: Вот счастье! вот права…

У Чумакова мы читаем, что смысл того, что случилось в романе в стихах с его главными лицами, куда глубже тех моральных уроков, что мы затвердили со слов Белинского и особенно Достоевского, и что надо это судить эстетическим чувством, в чем мы сейчас нуждаемся едва ли не больше, чем в нравственном воспитании.

Это известная декларация автора, и ее надо верно понять.

Б. Егоров тогда назвал Ю. Чумакова человеком степи. Это звучало психологической характеристикой, но в ней скрывалась и проекция на филологический метод автора. В своем обширном онегинознании он гуляет по тексту романа в стихах, как по широкому полю. Это собственные его слова: пройти онегинский сюжет во многих направлениях, как лес или город. «Прогулки с Пушкиным», видно, возникли недаром как идея и как метафора, как картина открытых и незашоренных отношений читателя с нашим первым поэтом, как способ чтения вопреки целенаправленному стремлению — научному, идеологическому, все равно (актуальный нынешний вариант — «духовному») — получить от Пушкина то, что нам нужно.

Не такие праздные прогулки с Пушкиным и Чумакова. Они ориентированы идеей, стоящей в центре всего. Такова идея инверсивности — как такой постоянно действующей силы, какую исследователь возвел в философский ранг одной из пушкинских универсалий. Он и дает такое ее описание, словно помнит о человеке пути и человеке степи: «Инверсия на любом порядке взрывает линейную последовательность и целевую однонаправленность текста»².

1. Майков В. Н. Литературная критика. Л.: Художественная литература, 1985. С. 278.[↩]
2. Чумаков Ю. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб.: Пушкинский театральный центр в Петербурге, 1999. С. 363.[↩]