Встречи с Алексеем Толстым
В апреле 1939 года Алексей Николаевич Толстой пригласил меня приехать к нему на дачу в Барвиху. Я поехал, размышляя о трудной и своеобразной судьбе этого писателя.
Толстой вернулся в Советский Союз в 1923 году после четырехлетнего пребывания в эмиграции. Четыре года, казалось бы, и не так много. Живали русские писатели за границей и подольше. Но следует вспомнить, какие это были годы-1919 – 1923, годы, определившие в истории человечества больше, чем века, расколовшие мир на два резко очерченных лагеря: революции и контрреволюции.
Толстой вернулся в совершенно новую Россию. Нельзя сказать, чтобы вся литературная общественность обновленной родины встретила его очень приветливо. Журнал «На литературном посту» объявил, например, однажды: «Против Алексеев Толстых – такова наша линия».
И даже Корней Иванович Чуковский, знавший Толстого с его юных лет, весьма дружественно относившийся к нему, встретил вернувшегося писателя большой статьей, в которой уверял, что «новый писатель именно постольку талантлив, поскольку он отрешен от идей, и что его талант умирает, едва он оказывается в чужой ему идеологической сфере…». Чуковский усиленно звал Толстого в «родную страну Легкомыслия».
Если оставить в стороне парадоксальное выступление Чуковского, то следует признать, что настороженное отношение к Толстому с идеологической точки зрения имело некоторое основание. Четырехлетнее пребывание во враждебном лагере не могло не оставить следа. Еще в 1922 году, когда Толстой уже «принял» революцию, он писал: «Революцию я должен принять со всею мерзостью и ужасами… В принятии революции нет оправдания ее, ни порицания ее…»
В произведениях Толстого первых лет после возвращения на родину было немало следов этого межеумочного состояния, эмигрантской растерянности и простого незнания людей революции, их дел. Даже в первом варианте «Восемнадцатого года», который печатался в «Новом мире» в 1927 году, было немало такого, что заставляло думать, будто автор пишет, наблюдая революцию «с той стороны». Сам Толстой был убежден, что он уже полностью на стороне «горсти пролетариата», который был душою революции. Но как трудно было отделаться от старых представлений, от прежних эмоций, которые осели в душе тяжелыми напластованиями…
Не видеть, однако, доброй воли Толстого, который в том же «Восемнадцатом годе» и еще раньше в «Аэлите» и в других произведениях показал, с какой настойчивостью и талантом он пробивается к образу советского героя, казалось мне несправедливым.
Только впоследствии я узнал, что решительно поддержал Толстого в его работе над романом «Восемнадцатый год» не кто иной, как Иван Иванович Скворцов-Степанов. В то время как некоторые молодые люди, стремящиеся быть католиками больше, чем сам папа, вели демонстративные атаки «против Алексеев Толстых», старый большевик, соратник Ленина, ученый Скворцов-Степанов писал Толстому дружеские, одобряющие слова. Для писателя это имело огромное значение. Алексей Николаевич сам сказал об этом в письме к «глубокоуважаемому и дорогому» Ивану Ивановичу: «…Только что приехал с дачи и прочел Ваше письмо. Оно меня очень обрадовало и укрепило… Еще раз спасибо Вам за прекрасное письмо».
Поддержка Скворцова-Степанова помогла роману появиться в журнале «Новый мир». Но прошел год, и Толстой с удивлением и огорчением констатирует, что «ни одной строчки отзывов в печати. Как будто такого явления не существует».
Сложность и острота материала гражданской войны заставили Толстого придержать работу над трилогией «Хождение по мукам». И он вернулся к теме, которая его волновала уже с 1917 года, – к Петру. Вернулся, обогащенный опытом несравненных десяти лет, с новым сознанием, с новой философией истории, убежденный, что именно теперь роман о Петре I будет очень созвучен современности и «бодать» за него никто автора не станет.
Ожидания Алексея Николаевича оправдались, хотя охотники «бодать» нашлись и на этот раз. Успех «Петра Первого» был огромен. Сам Толстой, работая над романом с огромным увлечением, говорил: «Лучшего я не писал, Но это так трудно, что иногда приходишь в отчаяние».
Было очевидно, что успех романа вызван не только его замечательными художественными достоинствами. Книга никогда не живет сама по себе. Ее звучание определяется в огромной мере соотношением с временем, с миром читателей, в который она попадает. Роман о Петре, решительно ломающем старую боярско-консервативную Русь и смело ведущем страну по новому пути, оказался очень «кстати» в Советском Союзе, начавшем эпоху пятилеток.
С тех пор положение Толстого в советском обществе изменилось самым радикальным образом. О нем говорили как о крупнейшем представителе советской литературы, с самых высоких трибун. Его избрали депутатом Верховного Совета СССР. Но тем острее стала ответственность известного всей стране писателя. Тем больше ждали от него, что он вернется к той теме, которая важнее и сложнее всех, – к теме революции и наших дней.
Вот о чем я думал, подъезжая к Барвихе.
Найти дачу Толстого оказалось нетрудно. Большая, двухэтажная, окруженная забором, она стояла на пригорке недалеко от железнодорожного пути. Навстречу мне шла молодая женщина в светлом пальто. Это была жена Толстого – Людмила Ильинична. От имени Алексея Николаевича она попросила извинить его: он задержан ненадолго срочной работой, а мы можем пока пройтись.
Алексей Николаевич основательно устал, говорит моя собеседница. Целый год он работает над пьесой «Путь к победе», которая готовится к постановке в Театре имени Вахтангова. Много мучительных переделок; театр недоволен, в частности концовкой. Генеральная репетиция должна состояться через три дня, а Толстой все еще работает над текстом. Кроме того, всякие общественные обязанности, заседания, юбилейные комитеты Шевченко, Щедрина и т. д.
Людмила Ильинична знакомит меня с молодым садом,.разбитым на участке. Дача только недавно перешла к Толстому, и все кругом носит следы переустройства.
– Вот здесь будет куст роз… А здесь дорожка… А может, лучше, перенести ее сюда?
Людмила Ильинична рассказывает о нашем павильоне на Парижской выставке, где она побывала вместе с Толстым, о неудаче МХАТа, об успехе красноармейского ансамбля; она расспрашивает меня об Италии.
Вскоре Людмила Ильинична уходит в дом, чтобы «вытянуть» Алексея Николаевича. Толстой появляется на крыльце – большой, грузный, в короткой тужурке, на голове синий берет, оттянутый назад.
Мы молча жмем друг другу руки и отправляемся гулять.
Алексей Николаевич, видимо, еще переполнен образами, теснившими его голову и сердце за письменным столом.
Мы вышли за пределы дачного участка и оказались на тихой асфальтовой дороге, среди чистых сосновых рощ и весенних полей.
Толстой с облегчением вдыхает свежий воздух.
– А все-таки скучно здесь… Мне скучно, когда одна сосна, привык к лиственному разнообразию…
И вдруг оживившись, Алексей Николаевич с удивлением говорит о том, как сухо в этом районе. Мебель, привезенная из Ленинграда, старинная, екатерининская мебель, и та рассохлась. А почему в Барвихе песчаные холмы?
И начинается экскурс в геолого-историю… Толстой говорит о времени ледников, об историческом русле Москвы-реки…
Любимые Толстым отклонения в историю. Ход мышления, который я давно уже заметил в его произведениях.
Однако разговор быстро переходит на литературные темы. Алексей Николаевич говорит о «критической дубинке», которая недавно была в ходу и от которой он сам немало пострадал. Говорит живо, с мимикой и жестикуляцией, останавливаясь на миг, чтобы выразительнее изобразить:
– Только высунешься – тебя хлясть по зубам… и морда в крови… Нетрудно это.
– И всем видно… – добавляю я.
– И всем видно… – соглашается Толстой.
– Сейчас не то, – продолжает Алексей Николаевич. – Ну, а почему критика не замечает молодых, талантливых, неизвестных? Вот Александров… не знаю, кто такой, но замечательные пограничные рассказы в «Знамени» напечатал. Я звонил в «Литературную газету», просил отметить, – ничего не сделали. Хоть бы послушали меня, ведь имею же я авторитет…
Зашел разговор о последних событиях музыкальной жизни, новой постановке в Большом театре оперы Глинки «Иван Сусанин» при дирижере Самосуде. Мнения были разные. Но Толстой буркнул кратко:
– Самосуд над Глинкой…
И трудно было понять, не то действительно он целиком порицает постановку, не то не может отказать себе в удовольствии использовать редкую игру слов.
Подходим к даче. Людмила Ильинична уходит в дом распорядиться насчет обеда. Алексей Николаевич объясняет мне, что где у него посажено в саду.
– Это вот, гляньте, все мичуринское. Ряд яблонь, потом крыжовник со смородиной.., а там помидоры – вот такие огромные, морковь. Приезжайте летом, увидите.
Алексей Николаевич говорит это так, что я чувствую: он любит все большое, значительное, выросшее на русской почве, гордится Мичуриным, этим народным самородком.
Входим в столовую. Дом уже переоборудован Толстым в таком стиле, что хочешь не хочешь, а вспомнишь о графско-помещичьем детстве владельца. Чуть ли не весь первый этаж отдан под столовую, переходящую в гостиную; конечно, колонны, конечно, картины, диваны.
За большой стол садится семья Толстых и несколько человек гостей, в том числе сотрудник иностранной комиссии Союза писателей М. Я. Аплетин, академик Минц.
Хозяйничает с той же непринужденностью Людмила Ильинична, но когда дело доходит до крюшона, подымается сам Алексей Николаевич. Это, видимо, такое дело, что никому он его уступить не может. Толстой открывает бутылку шампанского, вливает его в уже приготовленный крюшон, что-то колдует над сосудом, потом разливает вино в бокалы.
Я рассматриваю игру вина в хрустальном бокале и замечаю на нем сложную вязь монограммы. Пытаюсь разобрать ее, ищу букву «Т», – напрасно. На помощь мне приходит Людмила Ильинична:
– Неразборчиво… мы их так и купили…
Вспоминаю рассказ Толстого «Гобелен Марии Антуанетты», о вытканном портрете, который когда-то висел в Трианонском дворце, в спальне французской королевы, потом, в годы французской революции, попадал в разные руки и, наконец, оказалря в России. Может быть, и за этим хрустальным бокалом с таинственной монограммой тоже таится много интересных исторических событий, прежде чем он попал в руки бывшему графу, а теперь крупнейшему представителю советской литературы.
Но Алексей Николаевич ждет, он ждет, чтоб гости отведали его вина.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.