О простоте и изощренности [литературного] стиля

Сточки зрения г-на Эддисона¹, художественное произведение превосходно (fine) тогда, когда выражает чувства, которые, будучи естественными, не являются, однако, обыденными. Более меткого и краткого определения произведения изящной литературы найти нельзя.

Если чувства всего лишь естественны и не более того, они, воздействуя на разум, не вызывают удовольствия и не представляют для нас интереса. Шутки лодочника-перевозчика, наблюдения сельского жителя, сквернословие грузчика или извозчика – все это естественно, но удовольствия не доставляет. И если бы мы полностью и точно воспроизвели в комедии обычную болтовню за чайным столом, какая скучная и безвкусная получилась бы пьеса!

Ничто, кроме природы, взятой во всей ее привлекательности и красоте, la belle nature, не сможет доставить наслаждения людям со вкусом, а если мы копируем низменную жизнь, то она должна быть описана яркими, сильными штрихами, способными передать душе живой образ.

Нелепая наивность² Санчо-Пансы изображена Сервантесом в таких несравненных красках, что вызывает у читателя не менее живой интерес, чем образ самого благородного героя или самого нежного любовника.

То же можно сказать и об ораторах, философах, критиках, а также любых других авторах, выступающих в произведениях от своего лица, а не через каких-либо других действующих персонажей. Если язык автора лишен изящества, наблюдения – оригинальности, а дух – энергии и мужественности, тогда напрасно он будет рассчитывать на свою естественность и простоту. Он может быть точным в смысле изобразительности, но привлекать к себе не будет никогда.

Несчастный удел таких авторов в том, что их и не винят и не осуждают. Не одинакова бывает судьба книги и судьба человека. Тайна обманчивого жизненного пути (fallentis semita vitae), о котором говорил Гораций, может составить счастливейшую судьбу для первой и явиться величайшим несчастьем для второго.

Произведения, способные только поражать, но не быть правдивыми, никогда не смогут на долгое время вызывать к себе интереса. Рисовать химер не означает, строго говоря, ни копирования, ни подражания. Картина, в которой нет намека на подлинную жизнь и утрачена правдивость изображения, не привлечет к себе души (mind). Такая чрезмерная изощренность в произведениях эпистолярного и философского стиля представляется столь же непривлекательной, как и в эпических произведениях или в трагедиях. Излишнее украшательство – недостаток всякого произведения. Вычурность стиля, чрезмерный блеск остроумия, язвительные насмешки и эпиграммы, особенно при слишком частом их повторении, способны обезобразить произведение больше, чем любая витиеватость речи.

Подобно тому как при обозрении здания готического стиля глаз отвлекается множеством деталей и вследствие погружения в мелочи не способен схватить целостного образа, так и разум, вникающий в произведение, слишком изобилующее остроумием, утомляется и возмущается постоянным стремлением автора ослепить и поразить. И это происходит в тех случаях, когда автор перегружает текст лишними остротами, даже если эти остроты сами по себе [в отдельности] метки и забавны.

Обычно такие авторы стараются внести свои любимые стилистические украшения даже там, где этого не позволяет тема, и таким образом создают двадцать безвкусных, серых, причудливо выраженных образов вместо одной подлинно прекрасной мысли.

На тему о правильном сочетании простоты и утонченности в литературном произведении критики писали больше всего, а потому, чтобы не заходить слишком далеко в этом вопросе, я ограничусь лишь несколькими общими соображениями.

Во-первых, я нахожу, что хотя и следует избегать излишней простоты и изощренности и несмотря на то, что во всех произведениях нужно соблюдать надлежащую середину, однако эта середина не находится в какой-то одной точке, но допускает значительный диапазон.

Рассмотрим в данном аспекте далекую дистанцию между м-ром Попом и Лукрецием. Казалось бы, эти авторы занимают самые крайние позиции в отношении изощренности и простоты, какие только может позволить себе поэт без того, чтобы встретить упрек в излишествах. В пределах диапазона этих крайних позиций встречаются поэты, хотя и отличающиеся друг от друга, но в равной степени заслуживающие похвалы за свой индивидуальный стиль и манеру. Корнель и Конгрив³, остроумие и изощренность которых заходят дальше Попа (если вообще можно сравнивать столь разных поэтов) и дальше Софокла и Теренция, но которые пишут проще, чем Лукреций, представляются нам нарушившими границы той середины, где находятся самые совершенные произведения, и страдают поэтому некоторыми излишествами. Из всех великих поэтов Вергилий и Расин, на мой взгляд, ближе всего стоят к середине и дальше всего находятся от обеих тех крайностей.

Во-вторых, я нахожу, что очень трудно, пожалуй даже невозможно, объяснить словами, где именно находится эта правильная середина между излишней простотой и излишней изощренностью, или дать какое-нибудь правило, с помощью которого мы могли бы совершенно точно узнать, где границы между безобразным и прекрасным. Критик может выступать на эту тему, не только не давая здравых указаний своим читателям, но даже сам как следует не разбираясь в этом вопросе. Нет лучшего критического произведения, чем «Исследование о пасторалях» Фонтенеля, в котором путем ряда умозаключений и философских рассуждений автор пытается установить правильную середину, подходящую к такому литературному жанру. Но если кто-нибудь прочитает пасторали данного автора, он сможет убедиться, что этот здравомыслящий критик, несмотря на свои тонкие рассуждения, обладает ошибочным вкусом и видит точку совершенства в пункте, значительно более близком к крайней изощренности, чем то допустимо в пасторальной поэзии. Чувства его пастухов больше подходят для парижских будуаров, чем для лесов Аркадии. Но обнаружить это в его критических рассуждениях невозможно. Он бичует всякое излишество в образах и вычурность в стиле в той же мере, в какой это мог бы сделать Вергилий, если бы этот великий поэт писал исследование на тему о данном виде поэзии.

Как бы ни были различны человеческие вкусы, рассуждения на эти темы обычно бывают в основном одинаковыми. Никакая критика не может быть поучительной, если она не снисходит до частных случаев, не дает пояснений и не иллюстрирует их многими примерами.

Общеизвестно, что прекрасное, подобно добродетели, всегда лежит где-то в середине, но где именно находится эта середина, – это большой вопрос, на который общими рассуждениями никогда нельзя дать достаточно ясного ответа.

В своем третьем замечании по этому предмету я скажу, что нам следует больше остерегаться излишней изощренности, чем излишней простоты, ибо излишняя изощренность менее прекрасна и более опасна, чем простота.

Принято считать за правило, что острота ума и страсть – вещи совершенно несовместимые. Там, где разбужены аффекты, нет места для свободного воображения. Человеческий ум, будучи по своей природе ограничен, не может проявить свои способности сразу одновременно; и чем больше преобладает активность одной из них, тем меньше остается у него возможности для проявления других. Поэтому во всех произведениях, изображающих людей с их поступками и страстями, необходима большая простота, чем в произведениях, содержащих в себе размышления и наблюдения. И так как вид литературного творчества, упоминаемый нами вначале, представляется более увлекательным и прекрасным, то можно без опасений на этот счет отдать предпочтение предельной простоте, но не крайней изощренности.

Мы можем также отметить, что произведения, которые читаются нами чаще всего и которые каждый человек со вкусом помнит наизусть, свидетельствуют в пользу простоты, и если их освободить от изысканности оборотов и гармонии стихотворных размеров, в которые облечены содержащиеся в них мысли, то последние ничем бы нас не поразили.

Если достоинство произведения коренится в остроумии, оно поначалу может поразить, но при повторном прочтении ум, уже предугадывая соответствующую мысль, не поддается больше ее воздействию.

Когда я читаю какую-нибудь эпиграмму Марциала, мне все ясно с первой строки, и мне не доставит никакого удовольствия повторять все то, что уже заранее известно. Но каждая строка, каждое слово Катулла обладают своим достоинством, и мне никогда не надоедает его перечитывать. Коули⁴ достаточно бегло прочитать даже один раз, но Парнелл⁵, после того как его читаешь и в пятидесятый раз, кажется таким же свежим, как и в первый. В книгах так же, как в женщине, известная простота манер и платья привлекает больше, чем яркость красок, напыщенность и разукрашенный вид, которые могут лишь ослепить взор, но не вызывают любовной склонности.

[Сочинения] Теренция – это красота скромная и робкая; ему мы позволяем все, ибо он ничего на себя не напускает. Его чистота и естественность надолго запоминаются, хотя и не производят захватывающего впечатления.

Изощренный стиль являет собой не только меньшую красоту, но и представляет собой более опасную крайность, в которую мы легче всего склонны впадать. Простоту сочтут скучной, если ей не будет сопутствовать изысканность и правдивость. Но бывает и обратное положение:

1. Эддисон (Addison) Джозеф (1672 – 1719) – английский поэт и публицист, автор литературно-критических статей в журнале «Spectator».[↩]
2. В изданиях с 1742 года (т. II) по 1753 – 1754 годы текст здесь был следующим: «Нелепая наивность (слово, которое я заимствовал из французского и которое желательно для нашего языка) Санчо Пансы…» и т. д.[↩]
3. Конгрив (Congreve) Уильям (1670 – 1729) – автор комических пьес.[↩]
4. Коули (Cowley) Абрагэм (1618 – 1667) – английский поэт и автор ряда эссе.[↩]
5. Парнелл Томас (1679 – 1718) – ирландский и английский поэт.[↩]