Всеволод Гаршин: портрет и вокруг
А. Н.Латынина, Всеволод Гаршин. Творчество и судьба, М., «Художественная литература», 1986, 223 с.
«Всеволод Михайлович Гарант принадлежит к числу очень мало изученных писателей» 1. Написанные полвека назад, эти слова во многом справедливы и сегодня. Гаршин весьма популярен у издателей. Его произведения выходят огромными тиражами. Но литературоведческие работы о писателе по-прежнему немногочисленны. Втечение десятилетий (если не считать диссертаций и статей в специальных изданиях на частные темы) дело ограничивалось исследованиями Г. Вялого и биографической книгой В. Порудоминского в серии «ЖЗЛ». И вот – новая книга. К интерпретации классики обращается известный современный критик – очень привычная сегодня ситуация.
В подзаголовке монографии А. Латыниной стоит: «Творчество и судьба». Таково современное обозначение давно утвердившегося в нашем литературоведении жанра критико-биографического очерка. Автор ведет последовательный рассказ о жизни писателя, сопровождая его достаточно развернутым анализом гаршинских художественных текстов.Надо заметить, что приведенные выше слова Г. Вялого о неизученности Гаршина относятся прежде всего к сфере интерпретации. Биограф сталкивается сегодня с проблемой скорее противоположной. Основные документальные и мемуарные источники были собраны вскоре после смерти писателя, последующие разыскания Ю. Оксмана, С Дурылина и других довершили дело. Возможность привлечь новые значительные документальные материалы сегодня, в сущности, исключена. И А. Латынина опирается на давно уже известный, даже примелькавшийся круг фактов. Но она многое читает свежими глазами и в целом ряде случаев обнаруживает новое в известном, уточняя и детализируя биографические реалии.Привычным, скажем, стало использование эффектной детали из гаршинской автобиографии: домашний учитель Завадский учит его читать по старой книжке «Современника». Биографы в данном случае верили Гаршину на слово. А. Латынина утверждает, что такого быть не могло: «…когда Всеволод учился читать, Завадский уже покинул имение вместе с матерью Гаршина Екатериной Степановной» (стр. 10). Простое сопоставление фактов позволяет развеять давно существующее заблуждение (хотя ошибка памяти здесь по-своему закономерна и исторически важна, лишний раз подчеркивая исключительное значение «Современника» для эпохи). Вообще детские годы Гаршина, семейная драма писателя освещены в книге с большой полнотой и в то же время необходимой здесь деликатностью.
Вносит А. Латынина существенное уточнение и в «лорис-меликовский» эпизод биографии Гаршина. Попытки спасти стрелявшего в Лорис-Меликова террориста И. Млодецкого, визит Гаршина к «бархатному диктатору» рассматривались обычно как причина нового обострения его душевной болезни. Анализ гаршинских писем и воспоминаний о нем позволяет А. Латыниной поменять привычный порядок фактов. Писатель явился к Лорис-Меликову уже больным, что нисколько не умаляет смысла его поступка: «В другом состоянии, здоровый, он не решился бы, вероятно, ни на письмо, ни на отчаянный визит – но именно этот беспрецедентный поступок дает возможность понять, как остро отзывались в нем события эпохи, как волновала конкретная человеческая жизнь… как страстно хотелось ему любви и милосердия» (стр. 152 – 153).
Драгоценными оказываются и несколько строк из письма жены писателя Н. М. Золотиловой В. Бонч-Бруевичу: «Мы со Всеволодом Михайловичем всегда были довольно бедны. После его смерти я работала в деревенской больнице 25 лет, отрезавши себе всякое обеспечение материального благополучия тем, что отдала безвозмездно свое право на издание сочинений Всеволода Михайловича нуждающимся – в Литературный фонд, а сама ушла в тяжелейшую работу земского участкового врача…» (стр. 172). По психологическому складу жена Гаршина была близка лучшим его героям и самому писателю.
Разговор о гаршинских произведениях в книге А. Латыниной отчетливо полемичен и своеобразен, хотя объекты этой полемики обозначены не всегда. Можно сказать, что автор спорит не столько с трактовками отдельных рассказов и повестей (здесь как раз А. Латынина часто почтительно ссылается, соглашается, уточняет), сколько с той концептуальной основой, на которой они возникают. В большинстве (едва ли не во всех!) работ о писателе его творчество рассматривается в тесной связи с судьбой революционного народничества конца 70-х – начала 80-х годов, выявляются злободневные исторические и политические параллели. Концептуальная часть работы А. Латыниной строится на иных предпосылках. Автор книги «прозревает» сквозь конкретные сюжеты гаршинских рассказов некий универсальный, общечеловеческий, символический смысл (тенденция, характерная сегодня для целого ряда исследований о русской классике).
«Гаршин не писал политическую аллегорию…» – сказано об «Attalea princeps». «Читатель вложил в сказку иное, чем вкладывал в нее Гаршин. Но при этом произошло не расширение, а сужение ее смысла. Если можно понять и смириться с тем, что читатель и критика осмысляют новую вещь в контексте сегодняшнего дня, обильно обнаруживая аллюзии и ассоциации даже там, где их нет, то дело литературоведения освободить художественное произведение от узкого толкования, поставив его в контекст не злобы дня, но времени и истории» (стр. 118, 120).
Точно так же освобождаются от «узкого толкования» и рассказ «Художники» («Столкновение характеров – а не двух теорий искусства, наивно интерпретированное,; – интересно в «Художниках» сегодня», – стр. 129), и знаменитый «Красный цветок» («Если почувствовать символику «Красного цветка», станет понятным, Что рассказ несводим к иносказанию о подвиге революционеров», – стр. 164).
Итог этой полемики в книге А. Латыниной, как представляется, неоднозначен. Конечно, наивно сводить символику гаршинских рассказов к простой аллегории, прямым намекам на деятельность революционных народников. Но нельзя не учитывать и другое: сюжеты гаршинских произведений порождены именноэтой эпохой(ведь и Лев Толстой, как мы помним, оказался «зеркалом русской революций», «которой он явно не понял, от которой он явно отстранился» 2). Гаршин мог резко отзываться о революционном терроре, его возмущала кровь «с обеих сторон», но по своему духовному облику он был именно семидесятником, и повести и рассказы его, взятые как целое, рисуют уникальный духовный облик человека именно этого поколения с его попыткой решить задачу сближения с народом путем ухода на войну («Четыре дня», «Трус») или в деревню («Художники»), с его жертвенностью и чувством ответственности за все мировое зло («Красный цветок»). Этот магистральный сюжет возникает в книге о Гаршине лишь эпизодически.
Критическое амплуа А. Латыниной сказывается еще водной особенности монографии – ее откровенной оценочности. Автор вовсе не академически бесстрастен к своему герою. А. Латынина не только анализирует гаршинские замыслы, но и практически в каждом случае не забывает упомянуть об уровне их реализации. Причем круг гаршинских удач сокращен в сравнении с привычным. Речь идет не только о слабости «Встречи», «Происшествия» (о чем писали неоднократно). У А. Латыниной есть претензии и к «Художникам» и даже к знаменитому «Красному цветку» («Можно поспорить, лучший ли рассказ Гаршина – «Красный цветок», – стр. 153). Поспорить действительно можно. Но главное, что заинтересованность, увлеченность разговора вызывает ответную читательскую реакцию.
На такую реакцию ориентирована и стилистика книги – свободная, далекая от строгого академизма. Книга о Гаршине, вышедшая в издательстве «Художественная литература», – не только «для науки», но и для чтения, Автор рецензии убедился в этом в беседах со студентами. Вообще обращение сегодняшних критиков к классике (Л. Аннинский, И. Золотусский, А. Лебедев и др.), кажется, расширяет стилистическую палитру литературоведения, завоевывает новые читательские круги. Исследование строится каккнигаи пишется каккнига,с явной заботой о ее композиции и «сюжете», с вниманием не только к сути мысли, но и ее форме, с предпочтением метафоры строгому определению.
Хотя… Хотя такая интонация тоже небезупречна и обнаруживает определенные издержки. Когда читаешь фразы вроде: «Время рождало русскую интеллигенцию, бедную, честную, работящую, совестливую,расползающуюсяпо земским школам и больницам, чтобы лечить, учить, просвещать» (стр. 102), когда узнаешь о «техникепсихоанализа» в рассказе «Ночь» (стр. 132), – эта стилевая раскованность, кажется, приводит к эффектам и ассоциациям, автором не предусмотренным.
И еще об одном. А. Латынина неоднократно возвращается к спорам критики о творчестве Гаршина. Но литературный фон ее работы, в общем, безлюден. Сравнения идут лишь по линии «генералов»: Гаршин – Толстой, Гаршин – Достоевский. Писатели того же поколения, что и Гаршин, писавшие на сходные темы, печатавшиеся в тех же журналах, удостаиваются в лучшем случае мимолетных упоминаний. «Оставим на совести критика сравнение Гаршина с Бежецким, третьестепенным беллетристом, стремящимся, впрочем, к натуральной точности своих очерков», – ставит А. Латынина на место одного гаршинского современника (стр. 64). Но ведь не только Ф. Змиев так думал! Чехов, которого не заподозришь в излишней снисходительности, позволял себе говорить о том же Бежецком и нечто большее: «Мне Бежецкий положительно нравится… Я прочел «Военных» (сборник «Военные на войне». – И. С), я решительно не понимаю, почему он непопулярен. Его «Расстрелянный» гораздо лучше тургеневского «Жида», а судя по остальным рассказам, он, если бы захотел, был бы тем, чего у нас на Руси недостает, т. е. военным, писателем-художником» 3.
Представляется, что стремление рассмотреть писателя не в историческом потоке, а на пьедестале как раз и не позволяет обозначить его истинное своеобразие. Выделяя своего героя и «отрезая» второ- и третьестепенное, мы больше не приобретаем, а теряем.
«Если состояние литературоведения не изменится, у нас наступит кризис тем: по всем «ходким» авторам и вопросам у нас уже есть популярные работы. Популяризировать уже скоро станет нечего. Все из возможных «историй» будут написаны в ближайшие Годы. Нам придется начать повторять круг наших популяризаторских и обобщающих трудов» 4, – проницательно заметил Д. Лихачев. К литературе гаршинского времени это имеет самое непосредственное отношение. Расширение привычного контекста – одна из насущных исследовательских задач. Впрочем, это задача не популярной монографии о писателе, а всего нашего литературоведения.
Книга А. Латыниной симптоматична. Она предлагает новые решения и обнажает старые проблемы.
г. Ленинград
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №7, 1987