Всемирная литература и социалистическая революция

1

В начале XX века всемирная литература находилась в состоянии глубокого кризиса.

В реакционных по своему духу «Боевых выступлениях» Брюнетьера постоянно говорится о том, что искусство утратило свое «равновесие». Вот один из заключительных абзацев его публичной лекции «Искусство и мораль», прочитанной в 1898 году: «Меня, может быть, спросят, известны ли мне основы этого равновесия и средства, при помощи которых можно восстановить его, если оно утрачено. Нет, это мне не известно! Приходится искать утешение в мысли, что такое равновесие когда-то существовало и еще может быть восстановлено, и каждый раз, когда оно нарушено, это значит, что «подгнило что-то в датском королевстве», пользуясь словами Шекспира»^1.

Как видим, тон Брюнетьера безнадежно мрачен.

Кристиан Сенешаль начинает свой исторический обзор «Главных направлений современной французской литературы» с раздела, который называется «Кризис цивилизации» и где приведено немало выразительных формул и суждений на этот счет, начиная с Поля Бурже, который констатировал у своих современников «смертельную усталость жить, мрачное убеждение в тщетности любого усилия», и до Поля Дежардена, который приходит к выводу, что разочарование становится глубоким и всеобъемлющим: «человечество страдает оттого, что оно утратило веру в себя», оно неспособно «совладать с самим собой», оно чувствует свои возможности «исчерпанными»^2.

Наш Блок, говоря о современном состоянии русского символизма, видел «пустое небо» над собой, а в статье о Стриндберге признавал, подобно Бурже, что «усталые души» – это явление широко распространенное. Позже он замечательно скажет о том, что «под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали и ушли в себя: точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух»^3.

Такова была обстановка и, зная ее, можно правильно воспринять многие явления литературы конца XIX – начала XX века, которые выступают перед нами из исторического далека уже несколько затуманенными.

Мы вспоминаем, что Роллан начинал свой творческий путь, испытывая состояние удушья, и это не было только поэтической метафорой.

Анатоль Франс в своих злых и полных яда философских романах и особенно в «Острове пингвинов» свидетельствует, что буржуазная цивилизация зашла в тупик. Отсюда структурный принцип яростной сатиры Франса, постоянно повторяющийся в его романах десятых годов, – принцип «замкнутого круга».

Конечно, не обходилось без многочисленных попыток навести розовый глянец на литературу начала XX века.

Анри Клуар, например, в своей двухтомной истории французской литературы уделяет много внимания явлениям, которые он описывает в главе «Модернистское наступление». И он не говорит правды о том, что все это было тщетными попытками поправить дела умирающей литературы – от «унанимизма», о котором сегодня можно вспомнить лишь с трудом, – до того, что Клуар называет «модернизмом тотальным» и что было связано с различными французскими вариантами футуризма, получившими свое начало, как известно, в Италии.

У французского модернизма не было ни энергии, ни подлинного простора, как этого не было ни у какого другого модернизма. Зато было много шума из ничего.

Характерны для этого периода многочисленные попытки провозгласить «возрождение» французской литературы, что было сделано не только Мореасом, но и другими. Но все эти тщетные «возрождения» не имели под собой серьезной почвы, и, конечно, Брюнетьер был прав, когда считал, что «утрата равновесия» в современной литературе столь серьезна, что трудно придумать средство от этой роковой беды.

Далеко не всякий историк литературы, описывающий этот период, набирается смелости, чтобы посмотреть фактам в лицо и признать глубочайший кризис, переживаемый литературой. Но зато как усердствуют они, подобно Клуару, в неимоверном раздувании «модернистского наступления», где микроскопические по своему значению явления, давно утратившие какое-либо значение, рассматриваются как нечто очень важное, существенное, многообещающее.

Надо сказать прямо: большинство официальных историков литературы оставляет в тени огромную и даже важнейшую часть литературного процесса, не умещающуюся в их плоские схемы литературного процветания.

Положение было совсем не таким, и настоящий историк литературы должен осветить период развития всемирной литературы, непосредственно предшествующий империалистической войне 1914 – 1918 годов, всесторонне. Необходимо поставить на свое место многие явления, которые обычно упоминаются лишь мельком, а то и совсем игнорируются.

Очень большое значение имело, например, для этого периода так называемое «разгребание грязи» в США, означавшее попытку передовых писателей рассчитаться с иллюзиями, которыми был опутан американский народ, и показать капиталистическую Америку не с пышно разукрашенного фасада, а с изнанки, такою, какова она есть на деле.

В замечательной книге, мимо которой не может пройти ни один серьезный историк американской литературы, – «Автобиография» Линкольна Стеффенса – очень хорошо показано, что движение «разгребателей грязи» привлекло к себе лучшую часть литературы и было смелым вызовом лжереализму и лжеромантике, которые выдавались за литературу в их время. Линкольн Стеффенс показывает, как разочарование американской демократией охватило лучшую часть интеллигенции и как реалистическое исследование действительности подтвердило их худшие опасения, показало им, что Америка является страной тиранической олигархии Уолл-Стрита, попирающей обманутый и сбитый с толку народ.

Несомненно, что социальный роман начала двадцатого века – произведения Норриса, такие книги, как «Джунгли» Синклера, романы Драйзера о Каупервуде, а также его «Гений», до сих пор остающиеся недооцененными социальные романы Джека Лондона «Железная пята» и «Мартин Идеи», – тесно связан с движением «разгребателей грязи». Это наступление обличительного реализма составляет важнейшую область всемирной литературы начала XX столетия.

Мы еще вернемся к Линкольну Стеффенсу более позднего периода, а пока необходимо констатировать, что такой огромный пласт литературы остается малоразработанным, потому что буржуазная история литературы является одной из наименее объективных областей науки.

Необходимо подчеркнуть, что «разгребанию грязи», представляющему чисто американское явление, прямо соответствуют параллельные явления в других литературах: «Ярмарка на площади» Ромена Роллана должна быть поставлена в тот же ряд ожесточенного антикапиталистического реализма; «Верноподданный» Генриха Манна (в этом романе действительно сосредоточилась вся грязь «вильгельмовской эры»; пропитывающая его ненависть к уродливой общественной системе приобрела значение сокрушительного удара) также принадлежит к тем явлениям, которые так глубоко осознаны в «Автобиографии» Линкольна Стеффенса.

И вот что является характернейшей чертой времени: мужественная атака Стеффенса и других «разгребателей грязи» приводит их к выводу, что одна критика не дает желаемого результата, а вера в возможность помочь делу отдельными реформами, подчистками и починками является чистейшей иллюзией. После десятилетней борьбы против олигархии Уолл-Стрита Стеффенс приходит к выводу, что только революция может спасти положение.

Вот почему такое большое внимание американских интеллигентов, подобно Стеффенсу, «твердо уверенных в том, что мир можно улучшить», привлекает накануне мировой войны революция в Мексике. Как известно, Джон Рид написал об этой революции, непосредственным свидетелем которой он был, великолепную книгу, полную энтузиазма, – «Восставшая Мексика». В Мексику направляется и Линкольн Стеффенс; глава его «Автобиографии», описывающая события, которые он там наблюдал, носит название «Первая революция». Этим автор хотел сказать, что близится время, когда разразится «вторая революция» – революция социалистическая.

Такой вывод, сделанный самым последовательным «разгребателем грязи», в высшей степени характерен, и его необходимо сопоставить с разочарованием в социализме, которым были охвачены многие передовые европейские писатели того времени.

Если в самом начале века Анатоль Франс был очень близок к социализму, и все его творчество, вся его духовная жизнь были освещены великой социалистической надеждой, что позволило ему, в частности, так глубоко осознать всемирно-историческое значение первой русской революции, которую он с энтузиазмом приветствовал, – то впоследствии эти социалистические симпатии Анатоля Франса заметно бледнеют. Неправильно было бы сказать, что Франс полностью разочаровался в социализме, но горькую безнадежность «замкнутого круга», который он так уверенно прочертил в романе «Остров пингвинов», все же с трудом можно представить себе в аспекте социалистического мировоззрения. Правда, выпуская почти одновременно свою «Историю Жанны д’Арк», Анатоль Франс сопровождает ее предисловием, которое с большой силой подтверждает его преданность социалистическим идеям и уверенность, что только в этом направлении человечество может ожидать спасения; но все же двойственность, противоречивость, какая-то нервная неуравновешенность отличают Франса накануне первой мировой войны. Это сказывается, конечно, и на том сложном положении, в котором оказался Анатоль Франс тогда, когда война началась.

Ромен Роллан в своих «Мемуарах» пишет: «Открытие социализма в те годы опьяняло меня. Оно меня спасало от меня самого. Оно приносило мне братство человеческое». В подтверждение он приводит выдержки из дневников 1895 года и называет «криком радости» эти записи, свидетельствующие о том, как социалистическое влияние буквально преображало молодого писателя. «По мере того, как я усваиваю откровение социализма, меня охватывает безграничная радость. Я чувствую, как я проникаю в бесконечность жизни». Роллан приветствует социалистическую революцию и готовится посвятить ее потребностям все свое творчество.

Его не страшит теперь, что «буржуазное искусство впало в старческое детство и достигло конца своего развития». Ему больше не кажется, что «искусству угрожает смерть». Он ясно видит, что «одно искусство угасает», а «другое разгорается».

И он уверенно смотрит в будущее, которое обещает «возрождение искусства», которое не может не стать «искусством социалистическим»^4.

Но эти великие надежды молодого Роллана, как мы это видим уже в романе «Жан Кристоф», сменяются горестным разочарованием, и пройдет много времени, наполненного тяжелой и мучительной внутренней борьбой, прежде чем Роллан вернется к этим надеждам своей молодости, и революция станет его жизненным идеалом.

Известно, что искренние социалистические симпатии Джека Лондона, проявившиеся в его художественном творчестве и в его великолепной публицистике, так же не получают целостного и последовательного развития.

Особенно отчетливо видно на примере Верхарна, как стремление большого писателя начала XX века найти в социализме опору своего творчества приводит его к тяжелому разочарованию. «Зори» представляют кульминацию социалистических стремлений Верхарна. Но это – мир прекрасной абстракции, это мир возвышенной поэтической фразеологии, а не реальная социалистическая драма. Нарастание отвлеченности в поэзии Верхарна как раз в тот момент, когда он становится на путь социализма, не может быть иначе объяснено, как только тем, что перед поэтом был социализм соглашательский, трусливый, неспособный на то, чтобы действительно изменить мир. Это был социализм Вандервельде.

Начиная с Золя, который еще в восьмидесятых годах начал всюду «наталкиваться на социализм» ⁵, а к концу своей жизни прямо связал свое творчество с социалистическим движением, на всем протяжении предвоенной эпохи лучшие представители всемирной литературы ищут социалистического пути, но с поистине трагической неизбежностью их надежды остаются тщетными. Это – одна из самых важных проблем развития всемирной литературы в предвоенные годы.

Мы видим, как стремительно накапливается в произведениях литературы ненависть масс против капитализма, как она настойчиво ищет себе прямой и радикальный выход. Однако революционный идеал остается недостижимым для многих писателей, казалось бы совершенно подготовленных к его восприятию.

Повесть Горького «Мать» приобретает в этом аспекте значение всемирно-историческое. Этому произведению присущи как раз те черты, которых мы не встречаем в творчестве Анатоля Франса, Роллана, Верхарна, Джека Лондона. В нем происходит соединение ненависти к капиталистическому строю, беспощадной правды разоблачения – с последовательной, целеустремленной революционностью. Герои повести Горького на наших глазах превращаются в носителей революционного идеала и порывают с тем состоянием покорности, которое воспитывает в людях капиталистический строй. Эти образы Горького явились гениальным открытием, изменившим дальнейший ход развития всемирной литературы. Рано или поздно это открытие было бы сделано. В этом направлении двигались наиболее значительные писатели XX столетия, но только Горькому удалось осуществить эту мечту о революционном произведении, которое показало бы реальную возможность изменить мир и уничтожить капитализм, чье уродство было уже не только полностью осознано, но и всесторонне раскрыто и благородными «разгребателями грязи» и всеми другими писателями, стремившимися правдиво отобразить социальную драму своего времени.

Великое открытие Горького стало возможным только благодаря тому, что за ним стоял революционный опыт рабочего класса России, куда перемещается центр мирового революционного движения, за ним стояли исторические сдвиги, произведенные первой русской революцией, а также благодаря тому, что все передовое во всемирной литературе своими поисками, шедшими в этом же направлении, прокладывало путь к «делающему эпоху» открытию и этим самым становилось его соучастником.

Даже самый краткий обзор состояния всемирной литературы начала XX века показывает, насколько серьезны расхождения между тем, как освещают этот период официальные историки литературы и каков был действительный ход событий.

Совершенно очевидно, что уже перед первой мировой войной достигало огромного напряжения противоречие между двумя основными направлениями литературы: направлением, которое воспроизводило весь спектр оттенков, порожденных кризисом капиталистического общества, направлением, уходящим от реализма и опасающимся правды, и направлением убежденно-реалистическим, которое мучительно искало возможности соединиться с социалистической идеологией, с революционной борьбой рабочего класса. Если это соединение задерживалось многими трудными препятствиями, если возникали тяжелые и сложные кризисы в развитии отдельных писателей, это означало лишь то, что приходилось заново прокладывать путь вперед, приходилось сквозь чащу укоренившихся представлений пробиваться к новому. И это было во много раз плодотворнее, чем топтаться на месте, маскируясь всевозможными модернистскими ухищрениями.

Между тем официальные историки литературы продолжают убеждать своих читателей, что «ярмарка на площади» была господствующим центром всемирной литературы, отворачиваясь от великих изменений, назревавших в ее глубинах.

 

 

2

Прекрасно осведомленный и проницательный наблюдатель эпохи, Генрих Манн связывает «поворот духа, начавшийся с 1900 года» и выражающийся в глубоком упадке морали, в распространении всех видов иррационализма, непосредственно с надвигавшейся империалистической войной 1914 года.

«Неразумие», которое господствует на этом отрезке истории, самым последовательным образом могло выразить себя в мировой бойне – эта мысль Генриха Манна подтверждается хотя бы военными стихами Аполлинера – одного из французских «тотальных модернистов», для которого война представляется лишь возросшей в геометрической прогрессии бессмыслицей предвоенного времени. Конечно, большое число понюхавших пороха модернистов так и застряло на ощущении того, что война – это величайшая и чудовищнейшая бессмыслица. Но от подобного признания, если даже оно сделано с присущим Аполлинеру блеском, далеко до какого-либо выхода. А историческое значение первой мировой войны заключалось именно в том, что, пройдя ее школу, массы извлекли из нее волю и способность к революционному освобождению от капиталистического ига. Литература, конечно, не могла не отразить этой важнейшей стороны войны.

Вот почему рядом с бесконечными истериками, которые устраивались в стихах и прозе, наряду с пацифистским псевдогуманистическим сострадательством, которое никому ничего не давало, в недрах первой мировой войны созрело такое произведение, как «Огонь» Барбюса, впитавшее в себя огромный, кроваво-трудный опыт масс и выразившее недовольство, гнев и сознательный протест этих масс.

Это произведение появилось в свет, когда война была еще в разгаре, и сразу приобрело огромную силу воздействия на людей. Оно было великим открытием, которое не могло не оказать решающего влияния на дальнейший ход развития всемирной литературы.

Наряду с ним можно назвать произведение, которое было закончено перед самым началом войны и которое долго не могло увидеть свет на родном языке в силу того, что оно пророчески предсказывало крах «вильгельмовской эры». Это – «Верноподданный» Генриха Манна.

Это произведение содержит в себе черты обличительного реализма десятых годов, как он проявлялся в самых передовых произведениях всемирной литературы. Вместе с тем, роман Генриха Манна прямо связан с грандиознейшей катастрофой мировой войны, показывая, что неизбежность ее была заключена в чудовищном «неразумии» капиталистического строя.

Роман свидетельствует о том, что «вильгельмовская эра» была чревата войной, что капитализм с его «идеологией антиразума» без войны невозможен. Такой вывод, представляющий кульминацию романа, свидетельствует о том, какой высоты достигал обличительный реализм всемирной литературы в тот период, когда господствующая часть ее была охвачена глубоким кризисом. Историк литературы не может не поставить эту книгу рядом с книгой «Огонь», хотя внешне они не имеют никакого сходства друг с другом.

Генрих Манн показывает, что германский империализм, как и всякий другой империализм, ничего иного не может принести людям, кроме кошмара войны. Это как бы вводит нас в преддверие «Огня». Роман Барбюса показывает участь простых людей, которых загнали в окопы. Трагическую участь масс беспощадно правдивый роман Барбюса показывает со всей силой реализма.

Но если бы этим все ограничилось, роман Барбюса не стал бы великим произведением. Он стал таким произведением, ибо в нем обнажена глубочайшая трансформация, происходящая в душах простых людей, показано, как назревала в них воля к революционному действию. Вот почему, подобно «Матери» Горького, «Огонь» Барбюса излучает так много света, хотя в нем реально изображены самые страшные события и переживания. Вот почему этот роман, как и великая повесть Горького, стал подлинно народным произведением. Вот почему во всем мире нет такого уголка, куда бы не проникли обе эти книги.

Конечно, и раньше многие произведения всемирной литературы приобретали казавшееся безграничным влияние, но не будет преувеличением сказать, что ничего подобного всемирно-историческому значению, которое приобрели «Мать» и «Огонь», историку еще не приходилось никогда наблюдать. Такого всеобъемлющего народного авторитета, такого подлинно всемирного признания и распространения еще никогда не достигли повести и романы, может быть, по той причине, что произведения литературы никогда еще не несли в такой открытой форме идею социалистического преобразования мира.

«Непреходящая, истинно народная книга, оставленная в наследство прошлой войной», – так определяет Генрих Манн значение романа «Огонь».

Великая Октябрьская социалистическая революция осознается передовыми писателями во всем мире как начало новой эпохи существования человечества. Она была встречена с глубочайшей симпатией народами всего мира, ибо она открывала перспективу освобождения, перспективу торжества социальной справедливости.

Хотя официальные историки литературы до сих пор пишут свои, иногда очень пространные, сочинения, не учитывая того, что Октябрьская революция изменила ход мировой истории и оказала влияние на все стороны жизни человечества, что всемирная литература вступила в новую эпоху своего развития после Октябрьской революции, это – совершенно непреложный факт, и не замечая его – историк литературы ставит себя в очень неловкое положение.

Анатоль Франс, который был тогда уже стариком, приветствовал Октябрьскую революцию, и все последние годы его жизни освещены ее светом. Он называл новую Россию «страной, где сбывается невозможное».

Ромен Роллан «радостно восславил русскую революцию еще в первые дни ее тяжелых боев». Автор «Огня» с энтузиазмом становится на ее сторону, и этот шаг – совершенно естественное продолжение пути, на который Барбюс вступил, написав свой великий роман. Линкольн Стеффенс, державшийся того мнения, что мировая война не может не окончиться революционным взрывом, видит в Октябрьской революции величайшее событие, начало новых времен. Ему довелось быть в новорожденной советской России, беседовать с Лениным, и ему принадлежит великолепная, облетевшая весь мир формула, выразившая сущность великого социалистического переворота. «Я совершил путешествие в будущее, и оно прокладывает себе путь» ⁶ – эти навсегда запавшие в память человечества слова Линкольна Стеффенса передают впечатление, которое производила Октябрьская революция на передовых людей во всем мире.

Молодому американскому писателю Джону Риду, на глазах которого совершился Октябрьский переворот, принадлежит первая книга об Октябрьской революции, в которой дано эпическое изображение событий и в которой раскрыта великая сила совершившейся революции, заключенная в том, что это была революция всего народа. Джон Рид показал также и то, что Октябрьская революция являет собой великий пример, которому рано или поздно последуют все трудящиеся во всем мире. Джон Рид назвал свою книгу «Десять дней, которые потрясли мир», что очень выразительно передает ее пафос. Всемирный успех этой книги, переведенной на множество языков, свидетельствовал о том, что Октябрьская революция привлекла к себе широчайшие симпатии. Но это был также и литературный успех, свидетельство того, что новая литература и новая эстетика прокладывают себе путь вместе с величайшими изменениями в жизни общества. Джон Рид жил очень мало, но его вклад в новую, социалистическую литературу огромен.

1. Ferdinand Brunetiere, Discours de combat, Paris, 1906, p. 116.^[↩]
2. Christian Senechal, Les grands courants de la litterature francaise contemporaine, Paris, 1934. pp. 8 – 9.^[↩]
3. Александр Блок, Сочинения в 2-х томах, Гослитиздат, М. 1955, т. 2, стр. 220.^[↩]
4. RomainRolland, Memoires, Paris, 1956, pp. 253 – 255.^[↩]
5. Письмо к Ван-Сантен Кольфу, июнь 1886 года.[↩]
6. LincolnSteffens, Autobiography, 1931, p. 799.[↩]