Время – Язык – Судьба

*
Иосиф Бродский, Набережная неисцелимых. Тринадцать эссе. Составитель В. П. Голышев, М., Ex Libris, издательство советско-британского совместного предприятия СЛОВО/SLOVO, 1992, 256 стр.
«Воротишься на родину…» – сказал Иосиф Бродский в стихах 1961 года, обо всех грядущих обстоятельствах собственной жизни не подозревая, но судьбу – прозревая.
Несколько лет назад он – крупнейший русский поэт современности, скоро четверть века как живущий в США, – триумфально вернулся на родину многочисленными поэтическими изданиями.
Книга автобиографической и литературно-критической прозы И. Бродского «Набережная неисцелимых» (из тринадцати эссе четыре написаны по-русски, остальные же переведены с английского) – мощный аккорд этого возвращения. Отечественный читатель получил возможность войти в мастерскую замечательного художника, перечитать вместе с ним Платонова и Цветаеву, Достоевского и Мандельштама, причаститься его «тайнам ремесла» и наиболее существенным представлениям о языке, о поэзии как о высшей форме зрелости данного языка, о границах лирики и прозы, об утраченном и текущем времени в качестве важнейшей категории искусства.
Следует сразу подчеркнуть, что книга Бродского – это литературоведение, философия, эстетика именно поэта. Она резко отличается от науки о литературе, от «достоянья доцента», которым так не хотел становиться, но многажды стал Александр Блок, от критики профессиональной: здесь нет четких упорядоченных концепций и минимум общепринятой терминологии. И этим она – богата (самому Бродскому, насколько мы поняли, аналитические и концептуальные замашки представляются губительно опасными: они лишают сознание поэта благ интуиции и импровизации). Вот ключ к эссеистике И. Бродского, им самим предложенный: «…при всей своей красоте четкая концепция всегда означает сужение смысла, отсечение всяческой бахромы. Между тем бахрома-то как раз и важнее всего в мире феноменов, ибо она способна переплетаться» (с. 29). Традиционная препарация поэзии – поэтом презираема, ибо она «лишь размывает фокус» (с. 32). Он убежден, что всякая суммарная характеристика чьих бы то ни было художественных взглядов неизбежно тяготеет к карикатуре, а любая попытка строго аналитического подхода к явлению синтетическому заведомо обречена.
В истории русской и мировой поэзии нет, пожалуй, ни одной значительной фигуры, миновавшей соблазн обратиться к читателю со своей эссеистикой и критической или мемуарной прозой (зачастую подобное обращение происходит посмертно – в жанре эпистолярия). Вспомним «Письма о русской поэзии» Н. Гумилева, «Некрополь» В. Ходасевича, статьи и записные книжки того же Блока.
«…В обращении поэта к прозе – к этой априорно «нормальной» форме общения с читателем – есть всегда некий мотив снижения темпа, переключения скорости, попытки объясниться, объяснить себя» (с. 61), – пишет И. Бродский, отмечая также, что критическая проза поэта строится не линейным (аналитическим), а скорее кристаллообразующим (синтетическим) развитием мысли. Из литературного наследия такого рода автор выделяет прежде всего статьи, эссе, воспоминания, записи Цветаевой и Мандельштама и, определяя их стилистическое сходство в этой сфере, как бы аттестует и свою собственную эссеистику, важнейшими качествами которой предстают внесюжетность, ретроспективность и метафорическая спрессованность. Добавим: густота письма, образная плотность, причудливая динамика каждой фразы.
Книгу открывает статья о романе Андрея Платонова «Котлован», в которой возникает главная тема Бродского- эссеиста: мистика языка, его самодвижение и диктат по отношению к художнику («никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык» – с. 6). А. Платонов, в трактовке И. Бродского, обнаруживает тупиковую философию мрачнейшей утопии – строительства социализма в России – в самом языке. Этот прозаик стал выдающимся писателем нашего времени, наличием абсурда в грамматике засвидетельствовав не частную трагедию, а катастрофу целого народа. Если большинство его современников занималось стилистическим гурманством и играло с языком в свои игры, что было формой эскапизма, то Платонов «сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами» (с. 6). Ведя генеалогию Платонова от Лескова и Достоевского, И. Бродский показывает, что в современном ему литературном контексте прозаик был одинок и единственным его реальным соседом по языку и философии можно считать раннего Заболоцкого периода «Столбцов». Называя Андрея Платонова первым серьезным русским сюрреалистом (а сюрреализм, в представлении поэта, не столько эстетическая категория, сколько «форма философского бешенства» и «продукт психологии тупика» – с. 7), Бродский связывает это не с индивидуализмом, как принято в литературоведении, а, напротив, с массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего.