Возвышение и падение Осипа Сенковского

В. Каверин, Барон Брамбеус, «Наука», 1966, 238 стр.

Когда распалившийся Иван Александрович Хлестаков смаху приписал себе чуть не всю литературу, что была на слуху у тогдашней публики, и среди прочего Марлинского, Полевого и даже популярные оперы «Норму» и «Роберта-Дьявола», одно имя поразило доверчивую городничиху: «Скажите, так это вы были Брамбеус?» Простодушная провинциалка больше всего удивилась тому, что видит перед собой легендарного барона Брамбеуса.
Такова была слава.
А потом долгие десятилетия создатель этого псевдонима Осип Иванович Сенковский был в разряде забытых писателей.
Ведь забытыми можно считать не только тех, чье имя ничего нам не говорит. Имя Сенковского сохранялось в язвительной полемике с ним Гоголя и Пушкина, но реальное содержание его деятельности забывалось все прочнее.
Это было несправедливо не только по отношению к Сенковскому. Мы привыкли читать монографии лишь о тех, чьи книги выдержали испытание временем. Разумеется, им и надо отдавать предпочтение. Но разве не можем мы получить ценнейшие и, главное, специфические сведения о прошлом, обращаясь к жизни и творчеству литераторов, которые пусть и не перешагнули границу своего времени, не пришли к современному читателю, но воплотили в своей судьбе ту или иную сторону их эпохи?
Право на исследование, я уверен, дает характерность взаимосвязи литератора с веком. Можно представить себе интереснейшую книгу о Николае Полевом, сперва либерально-независимом журналисте, а потом – после взрыва высочайшего гнева – соратнике Булгарина и поставщике официозно-квасных изделий. Более того, какую поучительную книгу можно написать о предателе и торгаше, чье имя при жизни его стало нарицательным обозначением доносчика, – о самом Булгарине.
Книга «Барон Брамбеус» – одно из крайне немногочисленных исследований такого рода. Сейчас она появилась в новой редакции; как сказано в аннотации, «для нового издания книга значительно переработана и дополнена». А первое издание состоялось в 1929 году.
То, что эту книгу написал молодой прозаик, было неожиданно, но характерно.
В 20-е годы литературная наука делала небезуспешные попытки слиться с самой литературой. В это время сложился стиль Виктора Шкловского, чей жанр до сих пор невозможно определить точно: сам Шкловский назвал свою недавнюю книгу «Повестями о прозе». Молодой ученый Юрий Тынянов тогда же написал повесть о Кюхельбекере и вскоре стал одним из первых мастеров прозы. Молодой прозаик Вениамин Каверин написал литературоведческое исследование.
Можно сказать: строго литературоведческое. В «Бароне Брамбеусе» нет попыток беллетризации материала, и стиль прозы Каверина в этой книге угадывается еще меньше, чем стиль Тынянова-прозаика в его ученых статьях.
Это все были люди литературно близкие. Сказалось родство литературных концепций, сказалось влияние научной школы Ленинградского университета, семинаров Венгерова, Института истории искусств. «Все студенты литературного факультета Института истории искусств писали стихи (некоторые и прозу, но это было менее обязательно)… Нам казался тогда нормальным путь от литературы… к истории литературы или, наоборот, от истории литературы – к литературе», – вспоминала ученица Тынянова Л. Гинзбург. О том же писал и В. Каверин: «Переход от науки к литературе был хотя и не прост, но возможен и соблазнителен, потому что хорошо подготовлен – теоретическим изучением, да и общим образованием».
И все же причины этого «перехода от науки к литературе» и наоборот были глубже особых условий ленинградской школы. 20-е годы и начало 30-х годов осознавалось как время рождения совершенно новой литературы и новой литературной науки. Делались попытки сместить все привычные границы, пересмотреть все каноны, найти новые имена (те же Сенковский и Кюхельбекер, Матвей Комаров у В. Шкловского, Вельтман у В. Переверзева и т. д. и т. п.).
Мне кажется, о том азарте первооткрывательства сегодняшнее литературоведение должно вспомнить, тем более что и сейчас мы переживаем заметное обновление науки о литературе.
Книга В. Каверина о Сенковском и в нынешнем, переработанном виде сохраняет приметы лет своего первого рождения. Та или иная ее глава кажется незавершенной, непродолженной, ей, быть может, недостает добротной обстоятельности. Книга спорит, опровергает, наводит порядок, устанавливает истину – в этом ее пафос.
Истории трех взлетов и трех крахов Сенковского рассмотрены в книге. Полиглот, поразительно одаренный ориенталист, уже к концу 20-х годов ставший знаменитым ученым и остывший к науке отчасти из-за встреченного в университете сопротивления, отчасти из-за того, что ученые занятия не удовлетворяли его честолюбия, жаждавшего более широких просторов. Дипломат, рассчитывавший на блестящую карьеру, но скоро убедившийся в ее невозможности ввиду недоверия со стороны правительства. Журнальный законодатель, почти диктатор на протяжении многих лет, кончивший жизнь зависимым сотрудником созданного им же журнала, который уже перешел в руки другого; одинокий и полунищий человек, сжигающий перед смертью свои бумаги.
Естественно, что литературовед В. Каверин рассматривает главным образом третью и главную ипостась Сенковского – его журнальную судьбу.
Он отмечает в высшей степени деловой, профессиональный подход Сенковского к постановке журнального дела, молодого в России (такие нововведения, скажем, как полистный гонорар и т. п.). Отмечает тактическую гибкость, – позволившую завоевать широкого провинциального читателя, даже такого, как гоголевская Анна Андреевна. Но основное внимание исследователя сосредоточено на литературно-журналистских качествах «Библиотеки для чтения», которые явились для русских журналов новаторскими.
«Библиотека» была бесконечно разнообразна. Ее основатель стал и основателем энциклопедического направления в журналистике (до Сенковского попытку создать такой журнал сделал Полевой, но его «Московский телеграф» был первым, несовершенным опытом). Эту заслугу Сенковского признавали и современники (Дружинин). В. Каверин же демонстрирует многожанровость и внутри отделов журнала, например не самого крупного, беллетристического. Представление об этой многожанровости дают уже произведения самого Сенковского, главного автора собственного журнала, помещенные в одном только N 1 «Библиотеки». Это повесть; научная статья о скандинавских сагах, критический обзор драм Розена, Кукольника и Киреева, рецензии на «Горе от ума», «Аскольдову могилу» и т. д., множество кратких статей в «Смеси» – от «нового балета Тальони» до «числительной машины Беббеджа». Этот список еще не полон.
В. Каверин показывает, как талантливый прозаик Сенковский трансформировался в журналиста, рождая журнальные жанры, новые, не имевшие прецедентов, – увы, – за счет гибели прозаика.
«С Сенковским спорили и после смерти. У него было литературное имя, превращавшее некролог в полемическую статью. Таким образом, он и в гробу умудрялся изменять журнальные жанры».
Так заканчивается книга, и это не просто остроумный «концовочный» ход, а развитие одной из основных мыслей. Новации Сенковского надолго определили развитие русского журнального дела. В. Каверин это доказал.
В книге «Барон Брамбеус» впервые (В. Каверин имеет право сказать, что об этом «не писал никто и никогда») обращено внимание на «новость и точность» статей и рецензий Сенковского. Он многое сделал для установления художественных критериев в русской литературной критике. Правда, он сам порою (подобно Писареву – замечает В. Каверин) отрицал их; правда, капризный субъективизм и тактическое маневрирование толкали его к произвольным, даже скандально произвольным оценкам, – он, например, враждовал с Гоголем; правда, официальное давление время от времени заставляло его, скажем, возвести Кукольника в ранг Гёте (впрочем, через год Сенковский все же улучил момент и написал, что новоявленный Гёте – просто скверный стихотворец). Все так, но В. Каверин справедливо видит в литературной политике «Библиотеки» последовательность – хотя бы в борьбе с серостью и бездарностью, с вечной соперницей настоящей литературы.
Доказывая необходимость борьбы с третьесортной литературой (в те годы далеко не очевидную), Сенковский писал: «Пусть скажут, что «Б.д.ч.» занимается переборкой созданий, не стоящих внимания, что она ведет войну с серыми привидениями книжного мира, что и без того этого хламу не читают. Нет, милостивые государи, если бы его не читали, то и не печатали бы; поверьте, что творений Пушкина и Жуковского не печатается и не читается столько.., как повестей, романов, поэм и всего, на что не угодно вам взглянуть, но что однако же вы сами покупали бы, если бы вас не предостерегала «Б.д.ч.»…»
Определяя позицию Сенковского, В. Каверин выясняет его взаимоотношения с иными журналами. Это не просто: дело запутано тактическими компромиссами и нападками, проявлениями вздорного характера Сенковского, да и тем, что прямая полемика была ему запрещена свыше и он отчаянно изыскивал косвенные пути для антикритик. Но В. Каверину удается расшифровать тайнопись журнальных споров, отделить тактику от стратегии, позу от позиции.
Он спорит с точкой зрения, преувеличивающей значение полемики «Библиотеки для чтения» с «Московским наблюдателем» и «Современником». Конечно, с Сенковским зло полемизировал Гоголь (кстати, в первой редакции «Ревизора» щелкопер Тряпичкин сделан сотрудником «Библиотеки», что явно несправедливо), с ним спорил, – впрочем, с гораздо большей осторожностью, – Пушкин, но все это, по мнению В. Каверина, безобидная перебранка рядом с войной, которую вел против Сенковского булгаринский лагерь.
Смертным врагом барона Брамбеуса был Видок Фиглярин.
Преимущества у него были велики. Булгарин не знал цензурной тяжести, лежащей на Сенковском. Последнему правительство вообще не доверяло. Возможно, сам В. Каверин тут несколько преувеличивает злопамятность самодержавия, не желавшего прощать Сенковскому юношеского вольномыслия (довольно невинного) и якобы подозревавшего его в связях с польским национальным движением. Когда это было выгодно, самодержавие охотно прощало и не такое. Поляк Булгарин, имевший на совести множество грешков, грехов и преступлений не только с точки зрения власти, но и с точки зрения России – вплоть до участия в Отечественной войне на стороне Наполеона, – был утвержден оплотом журнального официоза.
Единственная, во всяком случае, решающая причина недоверия со стороны правительства была в скрытой, но постоянной антиправительственной тенденции Сенковского, выражающейся в его безудержной иронии. Герцен писал (эти слова В. Каверин цитирует): «Поднимая на смех все самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии: Проповедуя комфорт и чувственные удовольствия, он наводил людей на весьма простую мысль, что невозможно наслаждаться жизнью, непрестанно думая о жандармах, доносах и Сибири, что страх – не комфортабелен…»
Однако преимущество Булгарина проявлялось не только в прямой поддержке правительства.
Сама идея энциклопедического журнала, поставленного на деловую ногу, журнала как хозяйственного предприятия была исторической неизбежностью. Сенковский угадал тенденцию литературного развития, угадал потребность времени, возможности потенциального расширения читательского круга и т. п.
Но нередко бывает, что изобретение использует не сам изобретатель, а дельцы. Все решает ловкость.
Сенковский был «предпринимателем-прожектером, журналистом-изобретателем, для которого интерес к своему делу далеко превышал жажду денежных прибылей». Этого никак нельзя сказать о Булгарине и Грече. Первый из них, по завидно точной авторской характеристике, был «представителем ни с чем не считающейся наживы, готовым поступиться ради своих целей любыми соображениями (и прежде всего морального порядка)»; второй – «предпринимателем-бюрократом, педантичным дельцом, прекрасно умевшим скрывать, что дебет и кредит были основными категориями его миросозерцания».
Надо было обладать изощренностью, предприимчивостью и талантливостью Сенковского, чтобы долгие годы успешно противостоять Булгарину и Гречу, которые самое профессионализацию литературы понимали как беззастенчивое торгашеское приспособление к самым низким читательским вкусам.
Но эта изнурительная борьба не могла пройти даром. В конце концов в книжной торговле окончательно восторжествовали законы рынка, и Сенковский был свален «журнальными промышленниками, сумевшими опереться на более крупные капитальные вложения».
Это было довершено резким усилением цензурных преследований в 1848 году, особенно страшным для неблагонадежного Сенковского (ему не стало легче и спустя семь лет, когда цензурный террор принял заметно меньшие размеры).
В. Каверин говорит, что существенную роль сыграло здесь и то, что Сенковский надеялся лишь на собственные силы, не привлекая в журнал «посторонние» таланты и даже отпугивая их. Конечно, это так. Мне только кажется, что напрасно вопрос об одиночестве Сенковского и здесь поставлен в зависимость больше от дурных наклонностей его характера, чем от объективных причин. И пожалуй, напрасно первая – «промышленная» – причина упадка «Библиотеки для чтения» скорее названа, чем исследована.
Тем не менее заслуга В. Каверина в том, что он извлек из-под вороха легенд и сплетен о странном бароне Брамбеусе главные, объективные причины поражения Сенковского, назвал его главных врагов и вскрыл железную жестокость чистогана, враждебного искусству. После этой книги крах Сенковского нельзя воспринимать иначе как трагическую судьбу таланта, так и не сумевшего – поскольку он все-таки талант – приспособиться к самодержавной действительности.
Это главное, на мой взгляд, достоинство книги «Барон Брамбеус». Конечно, есть и немало частных. Трудно не отметить побочные удачи, такие хотя бы, как остроумнейшее сравнение Сенковского и Писарева или размышления о псевдонимах 30-х годов прошлого века, о почве, вырастившей оригинальную литературную личность барона Брамбеуса, что-то среднее между бароном Мюнхгаузеном и Козьмой Прутковым.
Может быть, стоит пожалеть, что эти и подобные соображения не всегда развернуты, что счастливая мысль порою не получает полного воплощения, что в книге нет Сенковского-прозаика, что… впрочем, критику нужно подавлять в себе желание увидеть за рецензируемой книгой совсем другую книгу…
По-настоящему жаль другого; того, что в творчестве В. Каверина «Барон Брамбеус» остался в одиночестве. И того, что у нас вообще мало книг, воскрешающих забытые или полузабытые литературные фигуры, восстанавливающих цельную картину литературного процесса.