Воздушные пути. Историческая поэтика романа в трудах М. Бахтина

Третий — а по времени публикации (2011) последний — том семитомного Собрания сочинений М. Бахтина отдан его составителями (и комментаторами) С. Бочаровым, В. Кожиновым и В. Ляпуновым трудам Бахтина о романе, написанным на протяжении 1930-1961 годов. Созданное в 1930-е годы — базис всей бахтинской теории романа, парадоксальным образом «апробированной» заранее — в книге о Достоевском 1929 года. В 1930-е годы, все больше вживаясь в роль «филолога», Бахтин выходит в область истории романа, начинает разрабатывать историческую поэтику жанра, заявленную, но так и не осуществленную А. Веселовским¹.

Именно труды Бахтина о романе 1930 — начала 1941 года, опубликованные (далеко не полностью и не всегда в авторской версии) на протяжении 1960-х в виде статей: «Слово в романе», «Эпос и роман» (далее ЭиР) и другие — вместе с «Проблемами поэтики Достоевского» (1963 — далее ППД) — во многом определили в глазах читателей-шестидесятников образ Бахтина-филолога. И это было вполне оправданно. Ведь роман, трактуемый как «художественноорганизованное социальное разноречие, иногда разноязычие, и индивидуальная разноголосица»² — чем тебе не какой-нибудь Живой Журнал?! — почти полностью покрывает собой научную область филологии «по Бахтину»: ее предметом, по определению, данному в книге «Слово в романе» (далее СвР), является «говорящий человек и его слово» (с. 107).

Но роман для Бахтина — это не просто литературно-художественный жанр. Это — образ мира, существующего в неких пространственно-временных координатах, задаваемых историко-культурной эпохой, социальным строем, типом эпохального сознания. Эти координаты Бахтин именует «хронотопом». В хронотопе и происходит событие встречи двух нераздельных и неслиянных сознаний, Я и Ты, происходящее в присутствии (или, что не менее значимо, в отсутствии) незримого Третьего. А это уже — по части философской антропологии (именно с ней Бахтин-философ себя связывал).

Постепенно в бахтинологии — с опорой на самоидентификацию самого ученого³ — начал утверждаться образ Бахтина-философа, противопоставляемого Бахтину-филологу. Но Бахтин-филолог и Бахтин-философ, Бахтин-лингвист и Бахтин-культуролог, Бахтин-теоретик романа и Бахтин-историк жанра — это лишь разные ипостаси одной и той же гениальной личности, в этой своей много-ипостасности мало отличающейся от других ведущих творцов культуры Серебряного века⁴, с которой Бахтин, несомненно, всем своим существом был связан и из пут которой неизменно рвался к «жизни и свободе», разделяя здесь участь шедших очень близкими, хотя и иными, путями А. Лосева, О. Мандельштама (последние вспоминаются «по контрасту»: один — по резкому неприятию культуры Возрождения, другой — как похоронщик романа… Думается: а ведь Бахтина-философа неслучайно привлек роман, да еще роман эпохи Возрождения!).

Вместе с тем в пространстве третьего тома читатель получил возможность встретиться с Бахтиным не только на почве некоего условного научного предмета (хотя над ней не воспаришь!) — жанра романа, но и в хронотопе трех «каторжных» десятилетий жизни ученого — кустанайских, саранских, савеловских, вновь саранских, на протяжении которых он и создавал свою философию и историческую поэтику романа. Как справедливо отмечают комментаторы, читатель третьего тома «сможет увидеть и оценить путь бахтинской мысли, следя за этим путем от одной здесь друг друга сменяющей <…> работы к другой» (c. 714). Правда, жаль, что в комментариях к тому нет сводной таблицы фактов биографии и научной деятельности Бахтина (где, когда, при каких обстоятельствах — если они установимы — создавался тот или иной труд). Держать под рукой — биографический свод Н. Панькова⁵ или составленную В. Махлиным антологию «Михаил Михайлович Бахтин», где такая таблица, хотя не очень-то детализированная, есть⁶, — не всякий читатель сможет…

Сюжет жизни Бахтина прост и сложен одновременно, а его труды о романе — это сквозная тема, автобиографический роман самого Бахтина (недаром жанру автобиографии в третьем томе уделено такое большое место). Роман многотомный. И первый том в нем занимает книга «СвР», написанная в кустанайские (1930-1936) годы, точнее, в промежутке между 1930-1934-м, то есть начатая Бахтиным сразу после прибытия в ссылку. Конечно, задумана она была и обдумана еще в Ленинграде, но написана-то в совсем ином хронотопе! Можно определить его как преисподнюю-чистилище, в которой герои сродственного роману жанра мениппеи говорят последние слова? Впрочем, чтобы не обижать кустанайцев, в хронотоп сей можно было бы включить и многие другие точки на карте СССР, значительно восточнее Кустаная расположенные… И более провально-бездонные. Хотя, что может быть страшнее для ученого-философа и филолога, чем остаться практически без книг? Без собеседников? Без досуга?

Но книга «СвР», лишь теперь целиком — как завершенный, целостный труд — читателю открывшаяся, кажется написанной на одном дыхании. Да и внушает она — от начала и до конца — фактически одну, генеральную и одновременно широко ветвящуюся, мысль: роман — это совершенно особый художественный жанр, рожденный «диалогизированным разноречием», воплощающим «центробежные силы языковой жизни» (с. 27). Эти силы противостоят диктату «языкового центра словесно-идеологической жизни нации и эпохи» (с. 26), обязательного атрибута национального государства, не говоря уже об империи.

Основные положения учения Бахтина о «двуголосом» романном слове всесторонне — и полемически, и творчески-конструктивно — осмыслены в бахтинологии. В комментариях к ППД С. Бочарова и Л. Гоготишвили к пятому тому Собрания сочинений, в книге последней⁷, в комментариях к СвР, а, главное, в самом «Слове…», достаточно ясно обозначен и главный оппонент Бахтина — апологет многовековой риторической и поэтологической (в узком смысле слова) традиции, для которого роман изначально и по определению является внехудожественным жанром. Его голос в СвР складывается из голосов далеко не худших, а, напротив, лучших представителей тогдашней академической науки (В. Жирмунского, В. Виноградова — автора книги «О художественной прозе», 1930). Но главенствует среди них голос тогдашнего главы русской феноменологической школы, непосредственного ученика Э. Гуссерля, своего рода «полномочного представителя» Гуссерля в России — Г. Шпета, с которым Бахтин вступает в прямую почтительную полемику. Как всякий «романический» сюжет, это — треугольник: Гуссерль — Шпет — Бахтин. Ведь и автор книги «Проблемы творчества Достоевского» мог — не без оснований — считать себя подлинным продолжателем феноменологического дела в России⁸, а Достоевского — его подлинным провозвестником, творцом «полифонического романа» — наиболее радикальной разновидности «романа сознания»##О «романе сознания» (его еще именуют «феноменологическим романом») см.: Пискунова С. И. «Дон Кихот» и «роман сознания» // Культурный палимпсест. СПб.: Наука, 2011. Другим крупнейшим романистом этого типа, в представлении Бахтина, был Гете. Философская основа «романа сознания» доступно изложена в письме Бахтина М. Канаеву от 11 ноября 1962 года, завершающем третий том: «…Философскую позицию Гете очень проясняет его отношение к двум кардинальным парам понятий гносеологии; к понятиям явления и сущности и субъекта и объекта познания <…> Противопоставление явления сущности было глубоко чуждо стилю гетевской мысли.

1. См.: Шайтанов И. Была ли завершена «Историческая поэтика»? // Шайтанов И. О. Компаративистика и / или поэтика. Английские сюжеты глазами исторической поэтики. М.: РГГУ, 2010. Исследователь реконструировал историческую поэтику Веселовского как целостную систему, как продуманный замысел и план — увы! — так и не написанной книги. Эта книга по своему масштабу — задача, неподъемная для одного, даже энциклопедически всеведущего филолога, одного, даже гениального, мыслителя. Архитектор может спроектировать здание, но возводить его должны простые каменщики. Здесь нужен кропотливый труд многих ученых, специализирующихся в разных областях. [↩]
2. См. Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 3. М.: Языки славянских культур, 2011. С. 15. Далее ссылки на это издание с указанием страниц даются в основном тексте статьи. [↩]
3. См. его широко тиражируемое высказывание в беседе с В. Дувакиным: Беседы В. В. Дувакина с М. М. Бахтиным. М.: Прогресс, 1996. С. 41- 42. Ср., однако, сказанное Бахтиным в заключительном слове на обсуждении доклада «Роман, как литературный жанр», сделанного в ИМЛИ 24 марта 1941 года (также публикуется в третьем томе): «Больше всего я занимался романом Возрождения, это моя основная специальность» (с. 652). [↩]
4. Кому сегодня пришло бы в голову доказывать, что Вяч. Иванов был философ, а не поэт, или Андрей Белый — прозаик, но не философ?[↩]
5. См. Паньков Н. А. Вопросы биографии и научного творчества М. М. Бахтина. М.: МГУ, 2010.[↩]
6. Михаил Михайлович Бахтин. М.: РОССПЭН, 2010. [↩]

7. Гоготишвили Л. А. Непрямое говорение. М.: Языки славянских культур, 2006.

   [↩]

8. Что вполне соединялось с ориентацией на неокантианство. О Бахтине-гуссерлианце писали Л. Гоготишвили, В. Махлин (Махлин В. Л. Отражение отражения // Вопросы философии. 2012. № 3), многие другие иследователи. Л. Гоготишвили, в контексте изучения истоков философии А. Лосева, специально останавливается на парадоксальном скрещении неокантианства и феноменологии в развитии русской философии начала XX века.[↩]