Вольтер. Жизнь в России

Вольтер проповедовал терпимость до безголосицы, бич гонения воздвиг на суеверие и пустосвятство преследующим оружием насмешки, и язык его, ако бритва изощренных, сокрушал сии бренные изступления…

Александр Радищев¹

Если я вспоминаю где виденный мною портрет Вольтера, я не могу иначе оживить его, этого человека, в моем воображении, как с морщинистым лицом, с саркастической улыбкой, и мне ясны следы страсти и страдания.

Николай Огарев²

Вольтер никогда не был в России. Он так и не приехал в нашу страну несмотря на многократные и настойчивые приглашения, исходившие от самой Екатерины Великой; несмотря на свое знакомство и даже дружбу со многими вельможами елизаветинского и екатерининского дворов – знаменитыми Шуваловыми: Иваном Ивановичем и его племянником графом Андреем Петровичем, князем А. М. Белосельским-Белозерским, княгиней Екатериной Романовной Дашковой. Вольтер не приехал в Россию несмотря и на то, что именно он оказался первым иностранным автором, написавшим историческое сочинение, ей посвященное, – «Историю Российской империи при Петре Великом», сочинение, в создании которого принимал участие сам Ломоносов (сначала в качестве, как мы бы сказали сегодня, консультанта, потом, выражаясь столь же современным языком, его рецензента). Примечательно, что под влиянием знакомства с Вольтером – знакомства заочного, они с Вольтером никогда не встречались – именно в эти годы Ломоносов переводит его стихотворение, посвященное прусскому королю Фридриху II, – «Монарх и филозов, полночный Соломон…» (1756).

Это был второй русский стихотворный перевод из Вольтера (первый принадлежит Антиоху Кантемиру: его «Стихи Волтеровы о двух любвях к госпоже де***» датируются 1743 годом). Примечательно и то, что отношение Ломоносова к «фернейскому старцу» («старцем», впрочем, он в ту пору еще не был, и несмотря на опасения Ломоносова, что Вольтер вследствие возраста «не успеет» дописать свой труд, тот и труд написал, да и Ломоносова пережил на целых тринадцать лет) было совсем не однозначным и отнюдь не «благорастворенным». Впрочем, и тут все не так просто. Как и любой «русский сюжет», связанный с именем Вольтера, и этот не был неподвижным, раз и навсегда данным: движение, подчас носившее характер спокойно-диалектический, а подчас и бурно-взрывной – от безграничного преклонения к полному неприятию, – характерно почти для каждого «русского человека», выходившего «на rendez-vous» с Вольтером. И некоторые примеры здесь, известные благодаря свидетельствам современников, поражают именно своей неожиданностью, почти невероятностью. Ломоносов, несомненно, относится к «первой группе». В его письме к Ивану Ивановичу Шувалову от 3 октября 1752 года мы читаем: «Не могу преминуть, чтоб вашему превосходительству не прислать Волтеровой музы нового исчадия, которое объявляет, что он и его государь безбожник, и то ему в похвалу приписать не стыдится перед всем светом. Приличнее примера натти во всех Волтеровых сочинениях невозможно, где бы виднее было его полоумное остроумие, бессовестная честность и ругательная хвала, как в сей пане[ги]рической пасквили…» ³ Забавно, что «государь безбожник», о котором идет речь в письме, – тот самый Фридрих II; пройдет всего несколько лет, и Ломоносов переведет стихотворение Вольтера, посвященное именно ему, переведет возвышенно и высокопарно.

А еще годом позже, 2 сентября 1757 года, отвечая все тому же И. И. Шувалову на сообщение о том, что Вольтеру поручено писать «Историю Петра», он замечает уже нечто совсем иное: «К сему делу, по правде, г. Волтера никто не может быть способнее». Однако и прежние опасения не забыты: «…он человек опасный и подал в рассуждении высоких особ худые примеры своего характера…» ⁴. Ломоносов, надо отдать ему должное, проявил здесь очень точное понимание основной, быть может основополагающей, черты и самого Вольтера, и вольтерьянства вообще: независимость во всем – в суждениях, в высказываниях, в отношениях с людьми любого ранга. И если Шекспира, этого, по выражению Вольтера, «пьяного дикаря», когда-то назвали «потрясателем сцены», то самого Вольтера можно было бы назвать «потрясателем тронов». Он и в самом деле не признавал никаких авторитетов – ни дарованных ореолом власти, ни осиянных Божьей благодатью, ни даже талантом – никаких, кроме собственного. И все прекрасное в нем, и все уродливое, и его величие, и его слабости – отсюда.

Многие иностранные писатели имели в России вполне примечательную судьбу. Шекспир – открытый для нашего театра почти одновременно с Вольтером, по сей день остающийся подлинным «властителем дум», неиссякаемым источником вдохновения и фантазии актеров, режиссеров, исследователей, переводчиков. Байрон – оказавший поразительное влияние на Пушкина и Лермонтова: и Онегин, и Печорин несомненно «вышли» из Чайльд Гарольда. Английские и французские романисты XIX века – ими зачитывались тысячи русских читателей, знаменитые писатели России с кем-то из них дружили, с кем-то состояли в переписке. Оскар Уайльд – с его эстетством и его восхитительной порочностью, с его культом красоты, столь живо воспринятый поэтами и художниками серебряного века. Примерам несть числа. Но какой бы мы ни взяли, он неизменно распадается на отдельные сюжеты, отдельные главы. Главы, при всей своей увлекательности, неповторимости, подчас парадоксальности, все же не складывающиеся в единое целое. И разительное отличие истории «русского Вольтера» в том, что ей присущ этот единый сюжет, некое сквозное действие, что главы, ее составляющие, создают в совокупности целостное повествование, где есть свои герои – главные и второстепенные; где есть интрига, подчас детективная, подчас даже криминальная, подчас и полумистического свойства; где среди участников можно встретить аристократов и простолюдинов, придворных дам и акцизных людей, знаменитых писателей и поэтов, критиков и цензоров. В этой истории участвуют и самые знаменитые люди России, и вполне безвестные – от Императрицы до ямщика, – таков невыдуманный, реально существовавший диапазон, в рамках которого развивалась, модифицировалась бесконечно увлекательная история «русского Вольтера».

И один из самых увлекательных ее разделов, представляющий интерес не только для историков или исследователей литературы, но также и для психологов, я бы назвал «метаморфозы». И открывают его, разумеется, венценосные особы: Екатерина II и ее сын Павел I.

История взаимоотношений Екатерины с Вольтером одновременно и общеизвестна, и окутана тайной. И мне почему-то кажется, что история эта вовсе не так проста и элементарна, как ее обычно воспринимают; мне кажется, что увлечение Екатерины французским вольнодумцем, с его куртуазной фривольностью, броской и точной философичностью, изнеженной грацией ума и эпистолярного стиля, – что увлечение это не было только «уловкой», целью которой являлось создать вокруг себя ореол «просвещенной монархини». Нет, был в этом увлечении Екатерины и вполне искренний, вполне неподдельный интерес к писателю, к личности, столь непохожей на всех тех, кто окружал ее в повседневной жизни. В «Записках» Екатерины встречаются такие признания о годах собственной юности: «…я стала читать произведения Вольтера и не могла оторваться…» или «…мне попались под руку произведения Вольтера; после этого чтения я искала книг с большим разбором» ⁵. А вот слова Екатерины, которые приводит уже в собственных «Записках» ее статс-секретарь А. М. Грибовский: «Я хотела поучиться от ваших умных господ и испытала это; некоторых сюда к себе пригласила, а иногда и к ним писала. Они навели на меня скуку и не поняли меня, кроме одного только доброго моего покровителя Вольтера…» ⁶ (Оставляя на мгновение «век минувший» ради «века нынешнего», любопытно отметить, что именно так относится к этой тайной, мистической «связи» Екатерины и Вольтера наша современница Елена Гремина, автор очень необычной пьесы «За зеркалом», пьесы, где подтекст много-много глубже и загадочнее, нежели ее театральные решения.)

В истории взаимоотношений Екатерины и Вольтера есть один весьма любопытный и, как мне кажется, не слишком известный эпизод: в 1768 году по совету Вольтера Екатерина разрешила к изданию роман его младшего современника Ж. Ф. Мармонтеля «Велизарий», причем сама перевела его ключевую, девятую главу. Примечательно, что третье издание романа, вышедшее в 1785 году, было отпечатано в университетской типографии Н. И. Новикова; через несколько лет по повелению той же Екатерины ее закроют. Примечательно и то, что Мармонтель наряду с самим Вольтером будет фигурировать в числе лиц, дружба с которыми «инкриминировалась» Екатерине…

Несомненное любопытство испытывал и сам Вольтер – к далекой царственной даме из далекой и не очень понятной страны, с таким пиететом внимавшей его советам, с таким восторгом – его панегирикам в ее честь. Разумеется, оба они были слишком умны, чтобы не понимать и всей зыбкости, и всей необычности этих «эпистолярных отношений», разумеется, в значительной степени оба играли роль, и каждому это общение было в чем-то лестно, и в жизнь обоих оно вносило какую-то неожиданную, я бы сказал экзотическую, окраску… Надо отметить, что Вольтеру было явно проще: он был независим и мог поступать, как ему заблагорассудится, хотя позже многие осудят его за дружбу с венценосными особами, за падкость на лесть, за то, что мы сегодня назвали бы снобизмом. Примечательно: в этом на разные голоса звучащем хоре явственно различим голос двадцатитрехлетнего Александра Пушкина, суждения которого, при всем юношеском максимализме, даже безапелляционности, поражают и точностью, и трезвостью. В статье «Заметки по русской истории XVIII века» он пишет: «…со временем История оценит влияние ее (Екатерины П. – Ю. Ф.) царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости… и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России». И дальше: «Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами: очень естественно; они знали ее только по переписке с Вольтером… Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юпке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна» ⁷. Наверное, в полемическом задоре Пушкин слишком уж обрушился и на Екатерину, и на «русских писателей», но что касается Вольтера, то тут, как мне кажется, все точно.

Много более резко выскажется в своей статье «О безмолвии русской печати», написанной в 1833 году, но впервые опубликованной М. Гиллельсоном лишь в 1966-м, князь Петр Андреевич Вяземский: «Европейская пресса была ее (Екатерины II. – Ю. Ф.) смиренной и покорной служанкой. Все выдающиеся политические и литературные деятели ее эпохи были ей преданы. Вольтер, Даламбер и многие другие писали как бы под ее диктовку и были глашатаями ее политических воззрений, ее побед и ее завоеваний» ⁸. Резкость, даже некоторая озлобленность, ощутимые в этих словах Вяземского (не вполне справедливых, во всяком случае, что касается Вольтера), вызваны были его собственными, весьма драматичными отношениями с русской прессой, поводом для которых оказался за много лет до написания этой статьи все тот же Вольтер, а точнее, долгая история цензурных запретов статьи Вяземского «О новых письмах Вольтера» (об этом речь пойдет чуть ниже).

А еще тридцать пять лет спустя в черновом наброске «Исторические очерки о героях 1825 года и их предшественниках, по их воспоминаниям» Герцен обронит: «Екатерининское чернильное кокетство с Вольтером и Дидро, ее литературные larcins (плагиаты. – Ю. Ф.) у Монтескье… не совсем прошло даром…» ⁹

Однако тем не менее, как уже было сказано, Вольтер в своей «эпистолярной дружбе» с российской государыней был независим, никому не подотчетен. Совсем иная ситуация была у Екатерины: императрица России, при всей своей неограниченной власти, при всем своем уме и таланте государственного деятеля, была совсем не свободна в своих поступках. И если у одних ее переписка с Вольтером вызывала возмущение ее неискренностью и фарисейством, что так точно и кратко сформулировал в приведенном выше высказывании Пушкин, то в противоположном лагере негодование – и обеспокоенность! – вызывало совсем иное. Вот что писал о Екатерине в своем знаменитом сочинении «О повреждении нравов в России» князь М. М. Щербатов: «…нет нужды сказывать: имеет ли она веру к закону Божию; ибо если б еще имела, то бы самый закон Божий мог исправить ее сердце и направить стопы ее на путь истины. Но нет, упоенна безразмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. Коль не скрывает своих мыслей, но оные многажды в беседах ее открываются; а деяния иначе доказуют, многие книги Вольтеровы – разрушающие закон, по ее велению переведены, яко Кандид, Принцесса вавилонская и прочие…»¹⁰.

Не теряли бдительности и духовные владыки. 3 сентября 1789 года протоиерей Петр Алексеев направляет письмо статс-секретарю Екатерины А. В. Храповицкому довольно зловещего содержания, при всей кажущейся завуалированное?, вполне недвусмысленное, письмо-предупреждение, но и письмо-угрозу: «Имеется у Московского митрополита Французская книга, содержащая в себе приятельскую о разных материях переписку господина Волтера с некоторою особою, которая подписывалася его фавориткою. Преосвященный всякому рассказывает, что под именем фаворитки разумеется Ее Императорское Величество, и многие, из той книги вырывая пункты, толкуют сообразно своим намерениям; а как большая часть людей господина Волтера почитают здесь не только еретиком, но и безбожником, то чтобы не пало нарекания и на ту персону, которая с ним дружески переписывалася…»¹¹ Речь, разумеется, идет об одном из последних томов «Кельского издания» сочинений Вольтера (первого «полного Вольтера», инициатором выпуска которого был Бомарше), содержащем переписку Вольтера с Екатериной. Даже целое столетие спустя архиепископ Черниговский Филарет (в миру Д. Г. Гумилевский) в своем сочинении «Обзор русской духовной литературы» сетовал: «Больно видеть, как умная, величественная императрица унижается перед людьми грязными, каковы Дидро, Вольтер, Даламбер. Известна переписка Екатерины с Вольтером (1764 – 1778), не раз переведенная на русский язык…»¹²

Разумеется, Храповицкий доводит «намек», содержащийся в письме пастыря, до сведения августейшей монархини. Ровно через две недели, 17 сентября 1789 года, Екатерина направляет своему статс-секретарю ответ, в котором пишет о необходимости опровергнуть «безрассудный толк… переписки, которой одной злобой наполненное сердце может дать кривое истолкование»¹³. Екатерина объясняет свою переписку с Вольтером тем, что тот стремился «прославить Россию, унизить врагов ее… В таком виду и намерении письмы, писанные к безбожнику, кажется, не нанесли вреда ни церкви, ни отечеству»¹⁴. Екатерина почти извиняется, почти оправдыва

ения, наверное, и без того посещавшие императрицу, теперь прочно овладевают ее сознанием, и далее она поступает, как надлежит абсолютному монарху. Закрывается типография и книжная лавка Н. И. Новикова, при этом конфискуются книги, изданные «без дозволения», в числе которых есть, разумеется, и Вольтер – его «Почерпнутые мысли из Екклезиаста» в переводе М. М. Хераскова. Двумя годами позже прекращает свое существование и типографическая компания Н. И. Новикова, а в апреле 1792-го московский генерал-губернатор князь А. А. Прозоровский, человек невежественный, жестокий, исполняя высочайшее повеление, дает указание цензорам расследовать деятельность типографии Н. И. Новикова. В его «резолюции» на цензорское заключение есть примечательное место: «Из книг, вами не признанных за недозволенные, трагедия «Смерть Кесарева» весьма недостойна существовать»¹⁵. Речь шла о трагедии Вольтера «Смерть Цезаря», выпущенной Новиковым вторым изданием в 1787 году в переводе «артиллерии капитана» Василия Иевлева (надо отдать должное бдительности Прозоровского, усмотревшего «опасность» там, где ее не заметили, просмотрели, цензоры; не случайно много позже, уже в годы правления Павла I, тот заметит на столе у сына и наследника престола Александра именно эту трагедию Вольтера, – эпизод, вошедший в историю во многом еще и благодаря трагедии Д. С. Мережковского «Павел I»; не случаен и иной эпизод, связанный с этой же пьесой Вольтера: на одном из собраний кружка смоленских вольнодумцев весной 1798 года при чтении вслух трагедии Вольтера организатор кружка А. М. Каховский заметил: «Если б этак нашего…¹⁶«Римская» трагедия Вольтера явно звучала весьма актуально, будила опасные мысли и ассоциации, и намерения тоже…). А уже в мае Екатерина подписала указ о заключении Новикова в Шлиссельбургскую крепость. Так кончаются монаршие игры…

Вслед за Новиковым опале подвергся Иван Герасимович Рахманинов – ревностный почитатель Вольтера, сделавший больше, чем кто бы то ни было из русских литераторов XVIII века, и как переводчик, и в значительной степени как издатель Вольтера. Выпустив несколько изданий сочинений Вольтера в собственном переводе, в том числе «Аллегорические, философические и критические сочинения г. Волтера» (1784), а также «Собрание сочинений г. Волтера, служащее продолжением прежде изданного перевода под названием Аллегорических, философических и критических его же сочинений» в трех частях (1785 – 1789), он в1791 году приступил к осуществлению, я бы сказал, фантастического замысла: изданию «Полного собрания всех до ныне переведенных на Российской язык и в печать изданных сочинений г. Волтера», состоящего из двадцати частей, «с присовокуплением жизни сего знаменитого писателя и многих вновь переведенных его сочинений, кои никогда еще изданы не были». Цензурного разрешения на издание Рахманинов не получил.

1. А. Н. Радищев, О законоположении. – А. Н. Радищев, Поли, собр. соч. в 3-х томах, т. 3, М. -Л., 1952, с. 147.[↩]
2. Н. П. Огарев, Письма деревенского жителя. Письмо 1-е. – «Литературное наследство», 1953, т. 61, с. 431.[↩]
3. М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, М. -Л., 1957, с. 473–474. [↩]
4. М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, с. 524 – 525.[↩]
5. «Записки императрицы Екатерины Второй», М., 1989, с. 108, 255.[↩]
6. А. М. Грибовский, Записки о императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем, М., 1864, с. 44.[↩]
7. Пушкин, Полн. собр. соч., т. II, Л., 1949, с. 15 – 16, 17.[↩]
8. «Русская литература», 1966, N 4, с. 126.[↩]
9. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 20, кн. 2, М., 1960, с. 647.[↩]
10. М. М. Щербатов, О повреждении нравов в России; А. Н. Радищев, Путешествие из Петербурга в Москву, М., 1983, с. 94.^[↩]
11. «Русский архив», 1882, кн. 2, N 3, с. 73. ^[↩]
12. Филарет (Гумилевский), архиеп. Черниговский, Обзор русской духовной литературы, кн. 2, изд. 3-е, СПб., 1884, с. 393 – 394.^[↩]
13. «Русский архив», 1866, N 1, с. 71 – 72. ^[↩]
14. Там же.^[↩]
15. Цит. по: Н. С. Тихонравов, Сочинения, т. 3,ч. 2, М., 1898, с. 56.^[↩]
16. Т. Г. Снытко, Новые материалы по истории общественного движения конца XVIII века. – «Вопросы истории», 1952, N 9, с. 117.^[↩]