«Я до Вас когда-нибудь доберусь»

1

Первое издание моей книжки о поэте Владимире Луговском, вышедшее в начале 1964 года, стоило восемьдесят шесть копеек. В ту же пору я случайно встретился в подмосковном Переделкине с Ильей Львовичем Сельвинским. Он сказал, что был на днях в Книжной лавке писателей и купил эту книжку.

Тотчас я достал бумажный рубль того времени и протянул его Сельвинскому.

– Это еще что такое? – грозно спросил Илья Львович. Я объяснил, что когда мою книжку покупает уважаемый мной человек, я стараюсь возместить его расходы.

– Кроме того, – добавил я (не знаю, что на меня нашло), – этот рубль мной заколдован.

– Ах, вот что… Но позвольте, – возразил Сельвинский, уже улыбаясь и с притворной озабоченностью роясь в карманах. – Вы ставите меня в ужасное положение. Где я возьму сейчас четырнадцать копеек?

Тому, что Илья Львович купил мою книжку и счел нужным сказать мне об этом, разумеется, не следовало придавать особого значения. Ведь в этой книжке речь непременно должна была зайти о конструктивизме, годы которого – я уверен в этом – остались в памяти автора «Улялаевщины» и «Пушторга» как лучшие годы его писательской жизни. Конечно же, продолжал интересовать Сельвинского и Луговской. Недаром Илья Львович некогда назвал Луговского более ортодоксальным конструктивистом, нежели он сам, глава школы…

С другой стороны, пусть бросит в меня камень тот литератор, на чьих полках не томятся долгие годы книги, подаренные с трогательными надписями, но не прочитанные ни при какой погоде.

Однажды Павел Григорьевич Антокольский – это было после выхода моей книжки о нем – сердито сказал мне: «Ни одной дарственной надписи не верю. И тебе не советую. «С глубоким уважением…», «От всей души…», «С сердечной признательностью…» Все это вранье». Тут же он подарил мне один из томов своего Собрания сочинений: «Люблю Тебя нежно и благодарен Тебе до скончания века».

Но на книжке, купленной Сельвинским, не было даже наиболее тривиальных дарственных слов. Впрочем, может быть, это и хорошо? Короче говоря, каков бы ни был непреходящий интерес Сельвинского к истории конструктивизма и к поэзии Луговского, место моей книжки – на самой дальней полке, до которой никогда не дотягиваются руки хозяина…

«А вдруг, – внезапно пришло мне в голову, – сработает рубль, который я так неожиданно для самого себя заколдовал? Неужели не сработает?»

Представьте себе, сработал.

Чтобы рассказать об этом, придется сделать маленькое отступление.

Илья Львович Сельвинский скончался 22 марта 1968 года. О его кончине замечательно сказал все тот же Антокольский, считавший Сельвинского не просто «выдающимся» или «ведущим», а великим поэтом: «Крушение такой жизни похоже на то, когда от подземного толчка обрушивается в океан скалистый остров с многолюдными гаванями и причальными дамбами, с маяками, дающими сигналы кораблям».

Еще при жизни Сельвинского вышла обстоятельная, дающая верную оценку его грандиозной творческой деятельности книга О. Резника «Жизнь в поэзии». Второе издание книга готовилось уже после смерти Ильи Львовича и вышло в 1972 году.

Неожиданно я получил от Резника письмо. Готовя переиздание своей книги, он исследовал архив покойного поэта – черновики, наброски, дневниковые записи и, разумеется, обширную переписку. В ходе этой работы Резник наткнулся на письмо ленинградской студентки Э. Носковой, избравшей темой своей дипломной работы «Улялаевщину». Среди множества вопросов и просьб, с которыми Носкова обращалась к автору поэмы, была и просьба указать критические работы, содержащие объективную оценку конструктивизма как литературного направления (переписка Сельвинского с Носковой относится к 1964 году, когда до выхода первого издания книги Резника было далеко).

Короче говоря, Резник переслал мне копию письма, которым Сельвинский ответил на просьбу Носковой. Он переслал мне это письмо, потому что в нем дважды упоминалась моя книжка о Луговском. В одном случае Сельвинский ссылался на приведенные мной слова Луговского: «Без «Улялаевщины» не было бы конструктивизма» (ссылка скорее на Луговского, чем на меня!). В другом случае он писал: «…Я жду от Вас правды о конструктивизме, иначе незачем ко мне обращаться. Кстати, об ошибках теории прежде всего сказано у того же Л. Левина в той же книге. Советую прочесть».

Вместе с письмом Резник прислал мне дневниковую запись, сделанную Сельвинским 6 апреля 1964 года: «Вышла книга Л. Левина «Владимир Луговской». В начале довольно много о конструктивизме и вполне объективно».

Конечно, все это не могло меня не порадовать. Тем более, что вскоре в одном из московских журналов появилась рецензия писателя и критика Владимира Гусева, в которой утверждалось, что в моей книжке о Луговском много материала и ни одной мысли… Затем тот же автор, основываясь на элементарной журнальной опечатке, заявлял, что Луговской, говоря о своей книге «Середина века», называл ее не «автобиографической», а «автографической». На этом типографском абсурде возводилась какая-то ученая теория.

Все это опубликовано во втором издании моей книжки о Луговском, вышедшем в 1972 году.

Вот как, вопреки самым мрачным предчувствиям, сработал мой заколдованный рубль. Томиться на дальней полке моей книжке, видимо, не пришлось. Сельвинский если и не прочел ее, то во всяком случае перелистал.

2

К своему прозаическому произведению- роману «О, юность моя!» – Сельвинский относился с особенно нежным чувством. Прежде всего, вероятно, потому, что главным содержанием романа была его собственная молодость, полная бурных событий, драматических переживаний, безоглядных увлечений, необузданных страстей. Сельвинский написал автобиографический роман (и, конечно, автографический в том смысле, что написал его именно Сельвинский, а не кто-нибудь другой).

Напечатанный в 1966 году в журнале «Октябрь» в сокращенном, так называемом журнальном варианте, в полном виде он был представлен в издательство «Советский писатель», где я тогда работал.

Редактором рукописи назначили В. Острогорскую. Узнав об этом, я возрадовался. Что греха таить, наша «совписовская» редакторская братия была далеко не на высоте. В Москве существовало единственное писательское издательство. Казалось, оно должно было бы демонстрировать высокий класс редакторской работы (тем более, что многие сотрудники издательства были членами Союза писателей). Но зачастую бывало наоборот: мы позволяли себе, ориентируясь на цензуру, предъявлять писателям ложные политические требования, угождать конъюнктуре, жалко и унизительно перестраховываться. Все это я целиком и полностью отношу к себе.

В. Острогорская представляла среди нас счастливое исключение. Эта маленького росточка симпатичная женщина (многие литераторы запросто называли ее и за глаза, и в глаза Верочкой) была талантливым редактором, человеком с самостоятельным мышлением, острым языком и отменным художественным вкусом. К тому же обладала редким свойством прямо и без обиняков говорить писателю то, что она думает о его произведении.

Правда, в данном случае это несколько смущало меня, ибо я был наслышан о строптивом характере Ильи Львовича Сельвинского и опасался, как бы коса не нашла на камень.

Роман «О, юность моя!» я тогда еще не читал, но надеялся, что талантливый писатель и талантливый редактор всегда найдут общий язык.

Сначала именно так и было. Но – чего в жизни не случается! – между писателем и редактором вдруг разразился острый конфликт. Дело дошло до того, что стороны отказывались работать друг с другом. Требовалось вмешательство извне.

Не знаю уж, был ли причастен к этому мой заколдованный рубль (скорее всего да!), – жребий пал на меня. Мне поручалось погасить столь ярко вспыхнувший пожар и по мере сил утихомирить страсти.

С тех пор прошло столько лет, и мне столько раз пришлось вмешиваться в споры между писателями и редакторами, что я не берусь сейчас связно рассказать о существе разногласий, возникших между Сельвинским и Острогорской. К несчастью, и автора, и редактора уже давно нет в живых.