Валерьян Переверзев – историк русской литературы
В. Ф. Переверзев, Гоголь. Достоевский. Исследования, М., «Советский писатель», 1982, 512 с.
До недавнего времени современный, особенно молодой, читатель вынужден был довольствоваться скупой информацией о В. Переверзеве в «Краткой литературной энциклопедии» и в других справочных изданиях, принимать на веру содержащуюся в них аттестацию. Если не считать нескольких страниц в «Очерках истории русской советской журналистики. 1917 – 1932» (М., 1966), небольшой главки в сборнике статей С. Машинского «Наследие и наследники» (М., 1967) и беглого упоминания в первом томе академической «Истории русской советской литературы» (М., 1967), о Переверзеве читать было, пожалуй, нечего. Да и сами важнейшие работы ученого, стоявшего у истоков советского литературоведения, его некогда широко известные книги о Гоголе и о Достоевском, вышли последними изданиями в конце 20-х годов и давно уже стали библиографической редкостью.
Между тем без конкретного знания этих книг, в свое время признанных этапными, не понять сложной логики становления и развития нашей науки о литературе, овладевшей марксистской методологией, не разобраться в ее новаторском характере. Без такого знания трудно ориентироваться в ожесточенных теоретических спорах, которые велись печатно и устно на протяжении первых двух пооктябрьских десятилетий сторонниками разных филологических и литературно-критических школ.
Мы являемся свидетелями оживленного внимания к истории отечественной науки о литературе. Созданы первые фундаментальные исследования, посвященные ее дореволюционным периодам. На очереди – работа над историей советского литературоведения. В этих условиях важно вновь обратиться к наследию тех деятелей науки, которые стояли у ее истоков. Переверзев относится к их числу.
Несколько поколений начинающих теоретиков и историков литературы понаслышке судили о Переверзеве и так называемой «переверзевщине» (этот «термин» был в свое время в ходу, им особенно охотно оперировали полемисты из числа пролеткультовских и рапповских законодателей). Тем значительнее выход в свет приуроченного к 100-летию со дня рождения выдающегося советского ученого капитального тома его сочинений. Снабженный весьма убедительной и дельной вступительной статьей, том содержит, помимо выше названных монографий о творчестве Гоголя и Достоевского, ряд других исследований, в том числе никогда не печатавшиеся «Основы эйдологической поэтики (Введение в литературоведение)». Все это делает новое издание добротным подспорьем при изучении теоретико-методологических и историко-литературных взглядов Переверзева, осмыслении его роли в становлении марксистской науки о литературе в СССР, в борьбе за утверждение диалектико-материалистического подхода к явлениям искусства.
Решение этой задачи сегодня облегчено еще и потому, что книга Переверзева заняла подобающее ей место среди осуществленных за последние пятнадцать-двадцать лет переизданий трудов его современников – соратников, единомышленников и оппонентов; А. Луначарского, М. Бахтина, Б. Эйхенбаума, Ю. Тынянова, И. Беспалова и др. Следы воздействия его основных методологических принципов и излюбленных приемов анализа обнаруживаются в исследованиях учеников Переверзева – У. Фохта, Г. Поспелова, Л. Тимофеева…
Сейчас, таким образом, представляется возможным всесторонне и объективно, с высоты, достигнутой нашим марксистско-ленинским литературоведением за шесть с лишним десятилетий, оценить вклад Переверзева в науку, трезво, без полемических излишеств разобраться в его открытиях и заблуждениях, в том, что осталось в прошлом и что продолжает жить в наше время. Вступительная статья М. Полякова, написанная с хорошим пониманием существа вопроса, четко ориентирует читателя. Она построена на обширном материале: первоизданиях, журналах 20-х годов («Печать и революция», «Литература и марксизм», «Вестник Коммунистической Академии» и др.), редких и труднодоступных сборниках тех давних лет.
Правда, озаглавив свою статью «В. Ф. Переверзев и проблемы поэтики», М. Поляков несколько сузил плацдарм исследования. Он ограничил себя главным образом анализом того «особо напряженного методологического поиска», который потребовало литературоведение в своем стремительном развитии. Большую часть своего очерка автор посвятил методологическим установкам Переверзева, тщательно рассмотренным в их подчас причудливой эволюции. И это, по-видимому, оправданно: ведь перед нами, по сути дела, первая – и пока единственная – монография об ученом, так много сделавшем, как справедливо пишет М. Поляков, «несмотря на грубые ошибки и упрощения» (стр. 21), для понимания специфической природы литературы.
Охарактеризовав «противоречивый костяк теоретических взглядов» Переверзева, автор вступительной статьи переходит к рассмотрению его историко-литературных воззрений, оговорившись, что в своих историко-литературных работах Переверзев «не был Слепым исполнителем теоретической схемы. Как историк литературы, при анализе конкретного материала, он часто уходил от собственных схематических построений, как, например, в работах о Гоголе и Достоевском» (стр. 33).
Разбор работ Переверзева о Гоголе и Достоевском основателен, но все-таки ему недостает той обстоятельности, которая присуща очерку в целом. А ведь, повторим вслед за самим М. Поляковым, «историко-генетическое рассмотрение жанра и стиля русского романа – принципиальное завоевание В. Ф. Переверзева» (стр. 37); «анализ художественной структуры романов Достоевского (особенно композиции, языка, характеров), традиций его творчества (Гоголь – Пушкин), особенно классовый анализ феномена «двойничества» и многих других сторон до сих пор сохраняет свое значение и делает монографию Переверзева, несмотря на ее явные ошибки, одним из наиболее ценных исследований в научной литературе начала XX века» (стр. 35). То же сказано и о работе «Творчество Гоголя»: «Книга эта прочно входит в историю изучения великого сатирика. Открытием ученого был историко-социологический аспект изучения писателя, противопоставленный всем предшествующим трактовкам» (там же).
Все это абсолютно верно. Но ограничиваться констатацией, вероятно, не стоило. Тем более, что новая» публикация старых работ не снабжена хотя бы минимальным комментарием, который, надо полагать, поднял бы научный вес такого издания, облегчив нынешнему читателю ориентацию в реалиях, источниках и т. п.
Автором вступительной статьи воссоздана историческая обстановка, условия литературно-политической ситуации, в которых складывалась теоретико-методологическая концепция ученого, формировалось его понимание литературы как социального феномена. В частности, раскрыты причины, побудившие Переверзева обозначить жанр своей первой книги («Творчество Достоевского» впервые увидело свет в 1912 году с предисловием П. Сакулина) как «критический очерк» и в целях понимания и оценки художественного произведения обратиться к социологическим критериям. Это был ответ на потребность в выяснении исторического, социального и культурного комплекса, в контексте которого складывается и существует художественное произведение.
Монография молодого тогда ученого (Переверзеву не было еще и тридцати, когда появилась его книга о Достоевском, работа о Гоголе вышла двумя годами позже) острием своим была нацелена против произвольных философско-религиозных интерпретаций К. Леонтьева, В. Соловьева, В. Розанова, Д. Мережковского, Н. Бердяева, против модных в те времена разновидностей субъективистской методологии.
Как сила, так и слабости позиции, занятой Переверзевым в ожесточенной борьбе идей, вполне осознаются только при учете конкретно-исторической ситуации и перипетий острейших схваток сторонников материалистических принципов в эстетике, литературоведении и искусствознании с разного рода мистико-идеалистическими «учениями».
Накал борьбы, полемическое задание наложили, не могли не наложить, свой отпечаток на логику суждений Переверзева подбор аргументов, нередко приводили к крайностям. Но не слишком ли рьяно иные историки общественной мысли, в том числе литературоведения и критики, регистрируют промахи, действительные и мнимые, наших предшественников, как бы оставляя в тени частокола извинительных оговорок положительный пафос, завоевания, несомненные их удачи? Сказанное в равной мере относится как к некоторым трудам о наследии русской революционной демократии, так и о ранней марксистской литературной критике в России.
Разделение идейного самосознания писателя и его творчества неотвратимо вело Переверзева к ошибочному положению об автоматической зависимости литературы от социально-исторических форм жизни. Но при этом прав М. Поляков, говоря, что тезис об объективной ценности художественных созданий (подчеркнем это) – несомненное и неоспоримое завоевание теории Переверзева: «Сама идея, что предметом анализа должна быть не сумма отдельных компонентов, а живая целостность произведения, имеет большое значение для будущей строго научной методологии и истории литературы» (стр. 12).
Не будем множить число примеров. Внимательное новое прочтение наследия Переверзева, его главных работ, в том числе статьи «К вопросу о монистическом понимании творчества Гончарова» (1928), убеждает в недопустимости инерционного представления об этом ученом только как о якобы законченном «вульгарном социологе». Понятие это не покрывает явление во всем его реальном содержании.
Коснемся еще одного, с нашей точки зрения, немаловажного аспекта.
В упомянутой выше заметке»Краткой литературной энциклопедии» утверждается, что методология Переверзева «противостояла и так называемой реальной критике революционных демократов». На этом тезисе необходимо хотя бы бегло остановиться.
Достаточно внимательно вчитаться в первую, так сказать, «установочную» главу книги «Творчество Достоевского», чтобы обнаружить явную перекличку не только с Добролюбовым, автором статей о Гончарове и Островском, но и с Писаревым – адептом реальной критики.
Переверзев утверждал: «Достоевского рассматривали и судили с различных точек зрения, но в большинстве случаев говорили не о Достоевском, а лишь «по поводу» Достоевского» (стр. 188). И еще: «Меня очень мало занимает вопрос, кто выше – Толстой или Достоевский? Для меня это второстепенный вопрос, который может быть решен в значительной степени по принципу: на вкус и цвет товарища нет» (стр. 189). Там же заявлено: «Самая существенная задача исследования – классифицировать явление, найти его место среди цепи смежных явлений. Именно эту задачу и пытаюсь я выполнить в предлагаемой работе…»А по ходу изложения Переверзев с полемическим азартом скажет, что он не собирается искать в произведениях Достоевского его политические и религиозные взгляды, потому что искать все это у художника – все равно что от пирожника требовать сапог: художник творит жизнь, а не системы, он не рассуждает и аргументирует, а живет, воображая себя с тем или другим характером, в той или иной обстановке.
Подобные полемические пассажи даже фразеологически перекликаются с соответствующими заявлениями Писарева в статье о романе «Преступление и наказание» – «Борьба за жизнь». «Приступая к разбору нового романа г. Достоевского, – предупреждает Писарев, – я заранее объявляю читателям, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора, которые, быть может, идут вразрез с моими собственными убеждениями, ни до общего направления его деятельности, которому я, быть может, нисколько не сочувствую… Меня очень мало интересует вопрос о том, к какой партии и к какому оттенку принадлежит г. Достоевский… Я обращаю внимание только на те явления общественной жизни, которые изображены в его романе… при этом оставляю совершенно в стороне личный взгляд рассказчика, который может передавать факты очень верно и обстоятельно, а объяснять их в высшей степени неудовлетворительно» 1.
Примерно так же рассуждает Писарев, приступая в статье «Старое барство» к разбору первых трех частей «Войны и мира». «Очень может быть, – развивает критик свою мысль, – и даже очень вероятно, что граф Толстой не имеет в виду постановки и решения такого вопроса. Очень вероятно, что он просто хочет нарисовать ряд картин из жизни русского барства во времена Александра I. Он видит сам и старается показать другим, отчетливо, до мельчайших подробностей и оттенков, все особенности, характеризующие тогдашнее время и тогдашних людей, людей того круга, который всего более ему интересен или доступен его изучению» 2.
Здесь не место вдаваться в детали и судить, насколько плодотворен сам по себе такой критический прием. Но определенное созвучие обнаруживается явственно. Следовательно, безоговорочно настаивать на «противостоянии» Переверзева реальной критике революционных демократов по меньшей мере неоправданно. Гораздо ближе к истине М. Поляков, который в своей статье отметил, что автор книги о Достоевском, обозначив ее жанр как «критический очерк», возвращался к традициям классической русской критики. Известно, что еще П. Сакулин заметил связь работ Переверзева со статьями В. Белинского и В. Майкова. «Здесь следует указать и на то, – пишет М. Поляков, – что в традициях русской революционно-демократической критики уже было заложено убеждение о необходимости рассмотрения вопросов литературы в социологическом плане» (стр. 7).
Рецензируемая книга вводит в наш повседневный научный обиход идеи большого актуального значения. Небрежение социальными критериями при анализе эстетических ценностей – поветрие, нанесшее заметный ущерб современному литературоведению; думается, что внимательное – и, разумеется, критическое – изучение трудов Переверзева поможет от этого избавиться.