№11, 1960

В защиту живой жизни (Героиня романа Д. И. Толстого «Анна Каренина» и русская литература 70-х годов)

Анну в романе Толстого мы видим первый раз глазами Вронского, которому суждено полюбить ее. «Когда он оглянулся, она тоже повернула голову. Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке».

Потом мы смотрим на Анну глазами Кити на московском балу. «Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом – и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная».

Анна возвращается из Москвы в Петербург. Она в поезде. Мы остаемся с нею наедине. Нам приоткрывается течение ее мыслей, ее чувств. «Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой».

Проходит время. Анне многое довелось испытать. Уже недалек ее конец. И вот к Анне приезжает Левин. «Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать ее.

Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника». Когда она оценила высказанное Левиным суждение, лицо ее «вдруг все просияло».

Конец седьмой, предпоследней части. Смерть Анны. Прошел первый вагон, под который хотела броситься Анна. Приближается второй, тот самый, под которым она погибнет. «Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями».

«Оживленность», «избыток чего-то», выражающийся «то в блеске взгляда, то в улыбке…», «всегда выступала из своего туалета… туалет никогда не мог быть виден на ней…», «ей неприятно было… следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить…» И даже в самые последние мгновения, когда уже совсем не на что опереться, когда все и навсегда насильственно обрывается, в последнем ощущении – «жизнь… со всеми ее светлыми прошедшими радостями».

Мотив «живой жизни» (как любил говорить Толстой) сопровождает Анну на всем ее пути в толстовской книге. Нет, не сопровождает, это неточно сказано. В Анне Толстой открывает ценность «живой жизни» самой по себе, ее собственное значение и силу. Да, именно так, несмотря на все, что произошло с Анной, невзирая на всю противоречивость выводов, к которым приходит или идет сам писатель.

В. Вересаев был прав, когда говорил об особой роли «живой жизни» у Толстого, и в частности в «Анне Карениной». Он был, однако, совсем неправ, когда не видел того человеческого и человечного – а значит, общественного – содержания, которым наполнялось это понятие у Толстого, и в «Анне Карениной» в особенной степени, и упорно вел речь о биологии там, где надо было обратиться к истории.

2

Героине «Евгения Онегина» необходимы были – в разной мере и с разной стороны – детство и юность, проведенные в русской деревне, в непосредственной близости к «простонародной старине», глубоко воспринятые европейские романы, чтобы она могла стать пушкинской Татьяной в ее высоком обаянии. И в деревне, и потом в свете Татьяна живет в своем особом мире, внутренне с бытом нигде не соприкасаясь, в гущу повседневных отношений никогда не погружаясь. Это свидетельство огромной, едва ли не исключительной ее душевной силы. Недаром Белинский, не одобривший последнего решения Татьяны, назвал ее «гениальной натурой».

Тургеневской Лизе Калитиной понадобилась способность отречься от любви, от счастья во имя нравственного долга (как она понимает его), чтобы автор «Дворянского гнезда» преклонился перед нею сам и заставил преклониться читателей. И чувство, которое вызывает к себе Лиза, – это именно преклонение, преклонение прежде всего.

Катерине из «Грозы» приходится хранить в душе вынесенное из обстановки детских лет напряженное до экзальтации религиозное чувство, чтобы ее любовь не бросила на нее тени.

Вера Павловна Чернышевского должна опираться во всех своих поступках на усвоенные и усваиваемые ею передовые идеи, чтобы заслужить уважение и доверие.

Мы назвали очень непохожие образы из очень разных по своему общему смыслу произведений, предшествовавших в русской литературе «Анне Карениной». Количество примеров можно было бы увеличить. Но, сколько бы их ни приводить, во всех случаях мы неизменно должны были бы убедиться, что источник нравственного обаяния самых положительных своих героинь писатели находили так или иначе в чем-то, что собственным, индивидуальным живым чувством этих женщин не является, что принято каждой из них в той или иной степени как бы со стороны. И самая способность Татьяны, Лизы, Катерины, Веры Павловны столь последовательно и строго нести в себе определенную нравственную идею характеризует известную исключительность их «натур».

Даже в «Войне и мире» живое, никакой нравственной идее не подвластное увлечение Наташи Анатолем Курагиным бросает на нее (пусть на какие-то мгновения) сомнительный свет: ведь не случайно это только увлечение и объект его – Курагин. И Толстому пришлось долго и мучительно искать такое изображение этого эпизода из жизни Наташи, чтобы он не уронил ее.

У Анны нет ни одной из привилегий, которыми обладали названные героини (привилегий, разумеется, не казенно регламентированных). Нет у нее ни близости к «простонародной старине» хотя бы в детстве, ни высокого сознания нравственного долга (в чем бы его ни видеть), религиозные представления не властны над ее душой, и она непричастна к передовым идеям времени. Есть в ней лишь способность до конца отдаваться своему живому чувству, своему сердечному порыву. И оказывается, что одно это и только это не роняет, а подымает ее.

Именно невозможность для Анны подчинить свое чувство чему бы то ни было становится главным источником ее неотразимого обаяния. Не может не стать, потому что чувство Анны несет высокое человеческое содержание в самом себе, в самом себе нравственно оправдано. Если в Наташе Ростовой лучшее, наиболее естественное еще во многом равно естественности природы, то в Анне самое природное выступает очеловеченным до самых своих глубин. И здесь -одно из важнейших открытий Толстого в его романе 70-х годов.

Маркс и Энгельс неоднократно отмечали, что характеризующий эпоху торжества буржуазных отношений принцип производства ради производства (а не ради удовлетворения потребностей) есть форма, хотя извращенная и преходящая, неудержимого развития человеческих сил.

В Анне едва ли не самое инстинктивное для людей чувство уже наполнено изнутри силами человечности и потому обретает новый общественный смысл, новую роль в общественной истории.

С того самого момента, когда Анна начинает любить, она приходит в неразрешимое противоречие со всеми формами общественных отношений, выработанными к ее времени той же историей, которая в ней, Анне, наполнила подлинно человеческим даже самое инстинктивное. Получается так, что именно человечность любви Анны сама по себе неизбежно приводит героиню к обособлению от всех и от всего, кроме любимого человека, а в конечном счете и от него. Уже незадолго до своей гибели Анна сама начинает сознавать, что именно глубина ее чувства к Вронскому разобщает ее и с ним. Неистребимость чувства Анны, то, что оно ни в какой степени не становится «формальным», оказывается причиной все нарастающего одиночества Анны, ее душевного надрыва, и потому само оно не может сохранить свою цельность.

Так новый подход к характеру сливается с новыми критериями оценки всех существующих установлений, форм, институтов. Они предстают не отвечающими не только высоким нравственным нормам, требованиям разума и справедливости, – об этом достаточно рассказала предшествующая Толстому литература. Они не только мало соответствуют потребностям людей жить в «мире» и «миром», – это открыл сам Толстой в «Войне и мире». Выясняется, что они противостоят всему живому в людях, противостоят именно постольку, поскольку оно становится человеческим и человечным.

Это открывается не только в судьбе Анны, но и во Вронском, и в Долли, и в Стиве, и в Алексее Александровиче.

Отношение Вронского к Анне никого и ничем не задевало, пока в этом видели увлечение, игру. И оно сразу же стало смущать всех, когда обнаружилось, что во Вронском заявляет здесь о себе что-то действительно живое. Как только привязанность Вронского к Анне начала это живое содержание терять, переходить в привычку, укладываться в «пределы», так мгновенно все для него вновь стало налаживаться. А последняя вспышка живого чувства к Анне опять и уже окончательно выводит его из круга и заставляет вслед за Анной искать смерти.

И Долли и Стива – оба по-разному – гонят от себя каждый раз возникающие у них стремления отдаться живым побуждениям. Им удается избежать серьезных, поворотных поступков, но «живая жизнь» в каждом из них при этом глохнет, идет на убыль. И чем дальше, тем реже они слышат в себе ее призывы, тем легче не откликаются на них. Закрывая книгу, мы уверены, что Долли никогда больше не пыталась выйти из круга обмана в своих отношениях со Стивой, а Стива все проще относился ко все более серьезным вещам, – не напрасно дано нам увидеть, как быстро забыл он свои рыдания над трупом Анны.

Алексею Александровичу «живая жизнь» дает о себе знать, когда в Анне рождается ее чувство к Вронскому. Он пытается подойти к этому неожиданному обстоятельству с той суммой представлений, которые так или иначе приняты в обществе и в которые он до сих пор безусловно верил. Он предлагает Анне сохранить все по-прежнему. Алексей Александрович готов и на то, чтобы Анна только формально оставалась его женой. Наконец, он соглашается даже, чтобы, называясь его женою, она сохранила и Вронского. Любой из этих вариантов мог бы так или иначе устроить общество, сойтись с установлениями, обычаями, традицией, которым Алексей Александрович неколебимо предан. Но все эти варианты и исчерпывают собою то, что предусмотрено и допущено, все, что Алексей Александрович в его представлении может сделать для женщины, которая его не любит и оказалась при этом с ним связанной. А Анне ни одно из этих предложений Алексея Александровича не может ничего дать, потому что все они ни в малой степени не сообразуются с ее живым и неодолимо развивающимся, ей самой отнюдь не во всем подвластным и тем не менее нисколько не безнравственным чувством к другому человеку. Сосуществование под одной кровлей, даже вопреки попыткам Анны и стремлению Алексея Александровича, оказывается невозможным: живое чувство Анны не в состоянии с ним согласиться. Алексей Александрович вынужден с этим считаться. Он дает согласие на развод.

Но и развод для него – это прежде всего сумма тех гражданских актов, которые «ему теперь надлежит совершить, И он с ужасом и отвращением обнаруживает, в какой мере не отвечают все эти акты тому, что случилось в его отношениях с Анной.

Не случайно Анна и хочет окончательно расстаться с Карениным, и пугается развода, и чувствует, что не акты, которые могли бы привести к разводу, облегчат ее положение. Она все больше и больше сознает, что никакой ход дел с разводом ничем не может ей помочь.

Цитировать

Билинкис, Я. В защиту живой жизни (Героиня романа Д. И. Толстого «Анна Каренина» и русская литература 70-х годов) / Я. Билинкис // Вопросы литературы. - 1960 - №11. - C. 42-59
Копировать