В. Вересаев и его роман «В тупике»

В конце прошедшего века В. Вересаев написал нашумевшую в свое время книгу «Записки врача». В ней он между прочим рассказал о том, как ему в студенческие годы пришлось в Дерптской университетской клинике наблюдать тяжелые роды. Ярко и правдиво изобразив страдания женщины, писатель восклицает: «И для чего любовь со всей поэзией и счастьем? Для чего любовь, если от нее столько мук? Да неужели же «любовь» является не насмешкою над любовью, если человек решается причинять любимой женщине те муки, которые я видел в акушерской клинике» ¹.

Этот волновавший некогда писателя вопрос много лет спустя затронул В. И. Ленин. В 1918 году в статье «Пророческие слова» он писал: «Возьмем описание акта родов в литературе, – те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиля Золя «La joie de vivre» («Радость жизни») или «Записки врача» Вересаева. Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса. Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого «индивида», который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать? Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?» ²

Высоко оценивая в этих произведениях правдивость изображения мук, которые выпадают на долю женщины-матери, Ленин, как мы видим, полемизирует с теми, кто только это видит в любви и материнстве.

Это полемика с дряблым, мягкотелым, интеллигентским восприятием действительности, со слабохарактерными людьми, которые пугаются трудностей жизни и впадают в сентиментально-меланхолическое состояние при первом же столкновении с ее серьезными противоречиями. Это полемика с псевдогуманистическим миросозерцанием значительной части русской предреволюционной мелкобуржуазной интеллигенции.

Вопрос этот, как показал Ленин, имеет прямое отношение к важным общественным событиям. Вслед за Марксом и Энгельсом, Ленин, прибегая к аналогии, говорит «о долгих муках родов, неизбежно связанных с переходом от капитализма к социализму» ².

И как грешно видеть единственное последствие любви лишь в страшных мучениях рожающей женщины, так нельзя в бурных событиях пролетарской революции замечать одни лишь трудности народа, хотя невозможно отрицать, что – в несоизмеримых масштабах – в обоих этих случаях муки неизбежны. Близоруко-интеллигентский испуг перед этим на руку лишь меньшевистско-эсеровским противникам пролетарской революции.

«Они готовы «теоретически» допустить революцию пролетариата и других угнетенных классов, – пишет В. И. Ленин, – наши сладенькие писатели «Новой Жизни», «Впереда» или «Дела Народа», только чтобы эта революция свалилась с неба, а не родилась и не росла на земле, залитой кровью в четырехлетней империалистской бойне народов, среди миллионов и миллионов людей, измученных, истерзанных, одичавших в этой бойне» ³.

В этих словах ключ к пониманию одной из особенностей русской пролетарской революции и сложного, противоречивого отношения к ней мелкобуржуазной интеллигенции. Ведь немало действительно было в России интеллигентов, отшатнувшихся от революции, ибо она явилась не в цветах и улыбках, как им хотелось, а в крови и лишениях. Немало было и книг, где об этом сокрушались и горевали авторы вместе со своими героями.

Противоречие между тем, как долгие годы рисовалась идеальному воображению старого русского интеллигента грядущая социальная революция, и тем, что он увидел в реальности, определило один из характерных конфликтов мелкобуржуазной интеллигенции и революции, получивших широкое отражение в литературе. Ленин раскрыл внутреннюю связь между поверхностным и мягкотелым восприятием острых противоречий жизни вообще и приторно-сладкими прекраснодушными иллюзиями о социальном перевороте.

Литераторов, оказавшихся из-за этого в политическом конфликте с революционным народом, Ленин потому и назвал «сладенькими писателями». У них не было недостатка в социалистической фразеологии, хотя мировоззрение их было насквозь мелкобуржуазным.

Мысли о революции, выраженные В. Вересаевым впоследствии в его публицистике и художественной прозе, в психологическом аспекте принципиально совпадали с его размышлениями о родах в «Записках врача» и были сродни рассуждениям «сладеньких писателей» ⁴.

Не сразу понял и определил Вересаев значение Великой Октябрьской социалистической революции. Как и некоторые другие старые русские литераторы, он не представлял себе тогда ее всемирно-исторический смысл.

Позднее, в неопубликованных «Записях для себя» он набросал такую заметку:

«НА БАРРИКАДЕ»

«В октябре 1917 года, в Москве. Окоп пересекал Остоженку поперек. В окопе сидели рабочие, солдаты и стреляли вниз по улице по юнкерам. Третий день шел бой. Совершалось великое и грозное. Не страница истории переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой» ⁵.

На Остоженке в октябрьские дни, как известно, происходили наиболее тяжелые бои. «Наступать было трудно… Все время моросил дождь. Неглубокие окопы залило. Красногвардейцы лежали в грязи и воде… Юнкера отчаянно защищали подступы к штабу округа и Александровскому училищу – центру сопротивления. Борьба принимала затяжной позиционный характер. Красные отряды были изнурены, устали от бессменных боев…» ⁶

Здесь Вересаев действительно мог увидеть грозный облик пролетарской революции. В окопах Остоженки боролись и погибли замечательные герои, октябрьских боев в Москве: сын кузнечного мастера завода Михельсона, четырнадцатилетний Андреев, молодой рабочий телефонного завода Петр Добрынин, одна из организаторов союза рабочей молодежи – курсистка коммерческого института Люсик Лисинова и многие другие беззаветные храбрецы, преданные дети революционного народа.

Это они начинали тот новый том истории, что упоминает Вересаев.

Однако к правильному пониманию событий, к их объективной оценке писатель пришел не тогда, когда они совершались. В то время он как художник не увидел подлинных героев революционного восстания. Он шел к осознанию исторических фактов медленно, своим, индивидуальным, трудным путем. Литературные произведения Вересаева этих лет, и особенно роман «В тупике», интересны не только как своеобразное отражение действительности – они ценны и как вехи на пути к революции, пройденном известной частью русской интеллигенции, как свидетельство благотворного идейного роста самого автора.

 

1

На последней странице романа «В тупике» значится дата написания: «1920 – 1923». Вересаев начал работать над книгой буквально по горячим следам событий, сразу же после окончательного изгнания белогвардейцев из Крыма.

В своей краткой автобиографии он пишет: «В сентябре 1918 г. на три месяца поехал в Крым и прожил там три года, – под Феодосией, в поселке Коктебель, где у меня была небольшая дачка. За это время Крым несколько раз переходил из рук в руки, пришлось пережить много тяжелого…» ⁷

В начале мая 1920 года в Коктебеле состоялась подпольная конференция Крымской коммунистической партийной организации. Собираться в Симферополе было опасно, так как там активно действовала врангелевская контрразведка. На конференцию собралось всего 15 человек⁸. По некоторым сведениям, заседания этой конференции происходили на даче Вересаева; ⁹ так или иначе – писатель оказался в гуще событий.

Едва отгремели пушки, Вересаев взялся за перо. Условия для творческой работы там были крайне неблагоприятны. «В Крыму в то время было апокалиптически жутко и катастрофически голодно», – вспоминает С. Сергеев-Ценский¹⁰.

Но Вересаев не мог не работать. Он был верен своей природе писателя-общественника: ведь он всегда быстро откликался на волнующие вопросы времени. Остро-драматические события, только что пережитые им, прошедшие перед его глазами люди, их жизнь и борьба стали отливаться в строки нового романа.

Произведений о гражданской войне в то время еще, естественно, почти не было. Не было и опыта художественного освоения столь новой и трудной темы. Судьбы революции пока еще решались на полях сражений. Освобожденный народ с оружием в руках продолжал войну за власть Советов, за торжество социалистических идеалов. Казалось, что литературное отображение этих героических дней станет делом далекого будущего.

Но писатели-летописцы революционной эпохи уже вступали в борьбу оружием слова. О героях Перекопа писал в это время Александр Малышкин в своем «Падении Дайра», о сибирских партизанах – Всеволод Иванов в «Бронепоезде 14 – 69». Не за горами было и появление ставших классическими произведений советской литературы о гражданской войне – Д. Фурманова, А. Серафимовича, А. Фадеева…

Вересаев был в шеренге самых первых: его роман был одной из ранних попыток художественного отображения исполненных драматизма и пафоса событий этой незабываемой эпохи. Высокий творческий подъем, сопутствовал писателю во время его работы над книгой.

В неопубликованных «Записях для себя» Вересаева читаем: «Осенью 1921 года, прожив три года в Крыму, я воротился в Москву.

Поселился у брата. Время было голодное, питаться приходилось плохо, мяса почти совсем не видел. Больше питались картошкой и ячневой кашей, впрочем было еще молоко и яйца. И вот вскоре я заметил, что у меня появилась работоспособность, совершенно для меня необычная. Никогда мне не писалось так легко, как в это время. Сядешь к столу, – и мысль свободно и легко изливается на бумагу. За этот год я написал столько, сколько в обычном состоянии мог бы написать года в три-четыре» ¹¹.

Работа над романом шла настолько успешно, что уже 9 февраля 1922 года автор писал П. Н. Сакулину, что готов прочитать на заседании Общества любителей русской словесности главы из своего нового произведения¹².

Очевидно, к тому времени значительная часть романа «В тупике» уже была написана. В первой книге «Южного Альманаха» за 1922 год (Крымиздат, Симферополь) был напечатан большой отрывок из романа. Три солидных фрагмента из него было опубликовано затем в четвертом (июль-август) и пятом (сентябрь-октябрь) номерах журнала «Красная новь» за тот же год.

К началу следующего, 1923 года произведение было завершено целиком. 25 февраля Вересаев в письме к П. Н. Сакулину дал согласие прочитать на заседании Общества заключительные главы романа¹³.В том же году книга была опубликована полностью¹⁴.

 

2.

Жил старик со своею старухою

У самого синего моря…

Две строчки из Пушкина, которыми автор начинает свой роман, должны подчеркнуть далеко не сказочный драматизм жизненных обстоятельств, окружающих старого земского врача Ивана Ильича Сартанова и его жену Анну Ивановну. Они живут в белом домике с черепичного крышею, настолько близко к морю, что в бурю «белогривые волны» подкатываются почти под самую террасу. Но социальная буря давно уже проникла в самый их дом и раздирает семью Сартановых на части.

Отец семьи некогда был охвачен пафосом освободительной борьбы, стал революционером-«социалистом», мыкался по тюрьмам и ссылкам. Но после Октябрьской революции он пробирается в занятый белыми Крым. Жена его, Анна Ивановна, тоже была когда-то революционеркой, а теперь стала «обыкновенной старушкой». Между тем их старшая дочь Вера – в рядах коммунистической партии, горячо отстаивает идеи, враждебные ее отцу. Их племянник Леонид – также изображен большевиком. Он боевой организатор и участник вооруженной борьбы с белогвардейцами. И младшая дочь Катя стремится идти своим путем, отличным от отцовского. Окружают Сартановых люди с различными, иногда прямо противоположными политическими симпатиями, чуждые друг другу, как чужды друг другу и члены самой семьи.

Идет девятнадцатый год. Стремительный поток революции и гражданской войны захлестнул людей, вырвал из насиженных мест, разбросал в разные стороны, – вдохновил и зажег одних, дав им свежие жизненные силы, поверг в отчаянье и обрек на гибель других, оставил в недоумении и растерянности третьих…

В Крыму события принимали остро-драматический характер. Сюда, в одно из последних прибежищ старого мира, из различных мест стекались бежавшие аристократы и богатеи, бывшие «хозяева» России, военные, интеллигенты, чиновники. Прижатые к морю, они жили в непрерывном страхе за свою жизнь. Частая, иногда неожиданная смена власти, неутихающее кровопролитие, неимоверное озлобление белогвардейцев придавало гражданской войне в Крыму особое ожесточение. В этой раскаленной атмосфере и живет Сартанов со своею старухой на берегу моря, в дачном поселке Арматлук…

Бывший земский врач продолжает, как и до Октября, протестовать против смертной казни, независимо от того, кому выносится приговор, – врагу пролетарской революции или ее другу, белогвардейскому контрразведчику или рабочему-коммунисту, борцу за свободу трудящихся. Сартанов видит лишь человека вообще, вне классов и партий, смотрит на него с некой абстрактной, псевдогуманистической, филантропической точки зрения. Он рассуждает о высоких принципах, о равенстве, о братстве. Однако сквозь эти прекраснодушные фразы явственно проступает защита контрреволюции, как бы ни открещивались от этого человеколюбцы, подобные нашему герою.

Впрочем, отношение к революционному, пролетарскому суду и его приговорам – лишь небольшой, хотя и весьма характерный штрих в нравственном облике доктора Сартанова. Он часто упоминает о своей возвышенной интеллигентской натуре, воспитанной якобы на революционных традициях… Желябов, Александр Михайлов, Вера Фигнер.

Бывший земский врач грустит о несбывшихся надеждах мелкобуржуазной интеллигенции. Она ожидала, что революция снизойдет на грешную землю, точно манна небесная, что люди встретят ее, очарованные благолепием…

Пролетарская революция между тем пришла суровая и грозная. Она ждала от старой интеллигенции решительного и искреннего самоопределениях кем вы, с восставшим трудовым народом или против него?! Она требовала мужества, решимости в борьбе, беспощадности к врагу.

Да, «революция не миндальный пряник», – как справедливо заметил в беседе с дядей Сартановым Леонид. Разговоры об отвлеченных принципах человечности в этот острый исторический момент были на руку только противникам Октября. Немало бывших социалистов, демократов, прогрессистов всех мастей в один голос закричали, что пришла не та революция, которую они хотели. Им мерещилось готовое бесклассовое общество, идиллический мир и блаженное спокойствие… «И вот теперь все разбито, все затоптано, – причитает Сартанов. – Теперь замутилось солнце и гаснет, мы морально разбиты, революция заплевана».

«Это – сплошь больная психика», – писал о подобных настроениях В. И. Ленин М. Горькому в июле 1919 года. Интеллигенцию, которая так рассуждает, Ленин называл в этом же письме «растерянной, отчаивающейся, стонущей, повторяющей старые предрассудки, запуганной и запугивающей себя» ¹⁵.

Таким был и Иван Ильич Сартанов, охваченный страхом перед железной поступью революции, приходивший в ужас от гражданской войны.

 

3

Неправильно было бы, однако, думать, что старый доктор открыто сочувствует белому движению. Наоборот, он иронизирует над его программой, смеется над лживыми и высокопарными сводками командования «добровольческой армии». На вопрос Леонида: «Может быть, вы за добровольцев?» Сартанов отвечает: «Нет, брат, избавь от этой чести!»

Однажды несколько белых офицеров, увидев его на огороде и подумав, что имеют дело с простым крестьянином, грубо заговорили с врачом. Потом, когда заметили, что он в очках, сменили тон.

«В этом надменном окрике и неожиданном переходе к вежливости и к «Вы» только из-за очков Иван Ильич вдруг остро почувствовал тот старый брезгливо огородившийся от народа мир, который был ему так ненавистен».

Увы, рядом с искренней неприязнью к старому миру не было у Сартанова симпатии к новому строю, который в муках рождался на его глазах. Отвергая белогвардейщину, Иван Ильич не принимал и советскую власть. Он хотел возвыситься над борющимися силами, он искал третий путь, мечтая остаться над схваткой!

Старая наивная утопия мелкобуржуазных индивидуалистов! На крутых исторических поворотах, когда требуется четкое определение своей идейной позиции, от них слышатся лишь громкие фразы о человеческой индивидуальности, о свободе личности. Завершается это обычно стыдливым духовным согласием с буржуазией… Столь же плачевная эволюция происходит и с Сартановым.

Бывший революционер и социалист говорит рабочим-красноармейцам: «Что кому помешало бы, если бы в Учредительном собрании был десяток представителей от буржуазии? А между тем тогда всем было бы видно, что это всенародная воля, и всякий бы пред нею преклонился».

Вот уж поистине – плакальщицы по покойнику, как называл В. И. Ленин таких интеллигентов, «… одна плачет по Учредительному собранию, другая – по буржуазной дисциплине, третья – по капиталистическому порядку, четвертая – по культурному помещику, пятая – по империалистской великодержавности и так далее, и тому подобное» ¹⁶.

Именно таковы идеалы Сартанова, если сбросить сусальную мишуру. Защита демократии оборачивается отстаиванием интересов капитализма. Воля, видите ли, становится всенародной, когда ее санкционирует буржуазия! По-своему правильно истолковал эти слова Сартанова один из красноармейцев, беседовавших с ним: «Вы говорите, вы за рабочих. Так как же теперь? Мы, значит, власть взяли, – и отдать ее назад буржуазии…»

Да, как раз так и выходит у интеллигентов-плакальщиц!.. Или Сартанов предполагает по-толстовски убедить капиталиста в том, что социализм благо, в то время как тот уже пытается схватить революцию за горло?!

1. В. В. Вересаев, Сочинения, т. 1, Гослитиздат, М. 1943″ стр. 480.[↩]
2. В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 459.[↩][↩]
3. Там же, стр. 458[↩]
4. Любопытно, что сам В. Вересаев говорил позднее о книге «Записки врача»: «Она написана вяло, неврастенично, плаксиво ив конце концов просто плохо. Я не отказываюсь ни от чего, что там писал, все это нужно было написать, но можно было выразить мужественнее и лучше» (В. Вересаев, Сочинения, т. 4, М. 1948, стр. 506). Хотя автор дает здесь несправедливую общую оценку своей примечательной книги, определенные ее недостатки он отмечает верно.[↩]
5. ЦГАЛИ, фонд 1041, оп. 1, ед. хр. 8, лист. 3.[↩]
6. »История гражданской войны в СССР», т. 2, М. 1947, стр. 421, 425. [↩]
7. В. Вересаев, Полн. собр. соч., т. 1, изд. «Недра», М. 1929, стр. 11.[↩]
8. М. Бунегин, Революция и гражданская война в Крыму (1917 – 1920), Крымиздат, Симферополь, 1927, стр. 316.[↩]
9. Б. Вольфсон, Конец авантюры барона Врангеля, Симферополь, 1940, стр. 63.[↩]
10. С. Н. Сергеев-Ценский, Моя переписка и знакомство с А. М. Горьким, «Октябрь», 1940, N 6 – 7, стр. 276.[↩]
11. ЦГАЛИ, ф. 1041, оп. 1, ед. хр. 8, л. 79. Действительно, уже в ноябрьско-декабрьской книжке «Красной нови» за 1921 год Вересаев публикует новую работу о творческом пути Л. Н. Толстого «Художник жизни», а в первой книжке «Печати и Революции» за 1922 год – большую статью «Что нужно для того, чтобы быть писателем».[↩]
12. ЦГАЛИ, ф. 444, оп. 1, ед. хр. 182, л. 2.[↩]
13. Там же, л. 4.[↩]
14. Для настоящей работы мы пользовались третьим изданием романа (изд. «Недра», 1925, 237 стр.).[↩]
15. В. И. Ленин, Сочинения, т. 35, стр. 348.[↩]
16. В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 243.[↩]