В страну поэта

Gerhard Wolf, Beschreibung eines Zimmers. 15 Kapitel Uber Iohannes Bobrowski, Union Verlag, Berlin, 1971, 165 S.

Гёте сказал: «Постигнуть поэта может лишь тот, кто в страну поэта войдет».

В комнату поэта Иоганнеса Бобровского в старом доме на тихой улице Берлина вошел критик Герхард Вольф; поэта уже нет в живых – он умер в 1965 году, – но для этого гостя в доме все так, словно хозяин только что вышел и вот-вот вернется.

Маленькая книга Г. Вольфа «Описание одной комнаты» рассказывает о внешней обстановке, о книгах на полках, о картинах, рисунках, картах, о рукописях и записных книжках на рабочей конторке, о старинных клавикордах, нотных тетрадях… Но говоря о трехмерных предметах в трехмерном пространстве этой комнаты, исследователь открывает в них и четвертое измерение – историю, и пятое – художественное, поэтическое.

Несчетные живые нити связывают между собой разные пласты исторических эпох и разные слои жизни поэта, соединяют давнее прошлое с недавним, с настоящим, тянутся в будущее.

Книга Г. Вольфа построена так, что ее структуру определяет логика свободного пристрастного разговора. Чаще всего он ведет от конкретных предметов к обобщениям: научно-критическим, умозрительным и поэтически образным, метафоричным, символическим…

…Старую карту, вырванную из атласа, Бобровский расчертил на пять зон и на каждой проставил цифру, указывая порядок значимости.

Первая малая зона – восточная часть Восточной Пруссии – край, где он родился, прожил детство и юность.

Вторая охватывает Литву и Латвию – здесь жили герои его книг; природа и песни этих краев живут, в его произведениях.

Третья – европейская Россия; сюда он пришел солдатом вермахта, но полюбил страну, куда его загнал приказ. Он писал грустные стихи о развалинах Новгорода, воспевал древние церкви Пскова, Ильмень-озеро, русские леса и реки… Потом он четыре года был военнопленным, работал на шахте в Донбассе, изучал русский язык, посещал антифашистскую школу в Подмосковье. Из России он вернулся поэтом, вернулся в ГДР.

Четвертая зона на его карте – Польша; здесь жили герои его первого романа «Мельница Левина»; польская природа и польская музыка ему тоже близки.

Пятая – все, что еще западнее, включая оба немецких государства; у него читатели и друзья по обе стороны границы.

Эта карта – не географическое пособие к истории жизни и странствий. По мере того как идет рассказ Вольфа, становится ясно: это карта страны поэта, протяженной и в пространстве и во времени.

Среди рукописей Бобровского есть текст его речи в «Евангелической Академии»: «Меня занимают отношения немцев к тем народам, которые с ними соседствуют на Востоке… И поэтому, говоря о вине немцев, я стараюсь пробуждать приязнь к литовцам, к русским, к полякам и другим. Но потому, что подобные темы густо затемнены исторически сложившимися предрассудками и неосведомленностью или поспешно обобщенными эмоциональными воспоминаниями, поэтому недостаточно просто высказывать, пропагандировать иные взгляды или давать советы. И я, насколько могу, обращаюсь к тому, что сам знаю, стремлюсь к наивозможнейшей достоверности, ибо я думаю, что «правдивые повести» всегда убеждают лучше, – ибо я хочу воздействовать по-настоящему».

В библиотеке поэта много книг о давних литовско-немецких духовных связях, сборники литовских народных песен-дайн, литовские и немецкие сочинения Донелайтиса, о котором с восхищением отзывался Гёте.

И Россия для Бобровского – не только те города, деревни, леса и степи, которые он видел, где слагал первые стихи. Россия существует для него во многих измерениях – реальная Россия, с ее многообразной историей и многообразной современностью, и сказочная Сарматия, чародейская страна, которой поклонялся Рильке, край древних див, родина тех мелодий, которые он слышал вокруг и внутри себя и облекал в слово.

В этой комнате представлены разнообразные источники поэзии Бобровского – языковые и литературные, творения разных народов и разных столетий. Столь же разнообразны живописные и графические отражения разных эпох и разных стран. Многослойна подпочва, на которой возникла страна поэта – реальная и сказочная родина его поэзии, питаемая разноплеменными источниками. Это прежде всего родники, возникающие в многовековых толщах развития языка – в древнейших и новейших слоях народных говоров, ученой речи, молитвенной, проповеднической риторики, в поэтике давней – барочной, просветительской, романтической – и совсем недавней – экспрессионистской, сюрреалистической.

Гёте сказал: «Кто не знает других языков, тот ничего не знает о своем». Национальную самобытность и личное своеобразие творчества Бобровского определяют разноязычные и разновременные истоки – голоса разных народов, навсегда связанных между собой историческими судьбами, – трагически противоречиво и все же нерасторжимо связанных. В его стихах и прозе они сплавлены в живое единство. Его речь косноязычна не от скудости, а от обилия слов и образов; стихи его кажутся трудными, порывисто-сбивчивыми не от робости поэтических мыслей, а, напротив, от их безудержной, нетерпеливой отваги.

В начале и в итоге всякой поэзии – гармония. Бобровский в юности хотел стать музыкантом – играл на органе. До последних дней жизни он любил играть на клавикордах; играл старинные мелодии – народные, духовные и светские песни, Баха, Моцарта, Букстехуде…

В начале, в истоках почти всех стихов и, конечно же, романа «Литовские клавиры» была музыка. Его непосредственное восприятие жизни, восприятие звучания и структуры слов, красок, очертаний, движений, всех слышимых и зримых образов было стихийно-музыкальным. Но музыка стихов и прозы Бобровского пронизана мыслями, идеями. В романе «Литовские клавиры» основа сюжета – создание оперы. Два немца и литовец хотят создать оперу о Донелайтисе. Идет 1936 год, гитлеровцы уже хозяйничают в Германии, угрожают Литве; гулянье у ночных костров в Иванов день прерывается побоищем. Но немецкий ученый и немецкий музыкант самозабвенно одержимы своим музыкальным замыслом, в котором и литовские народные напевы, и слова великого литовского поэта. Этим немцам чуждо, отвратительно чванное хамство гитлеровцев и всех немецких шовинистов. Их друг – молодой литовец, учитель, собиратель народных песен, и его невеста – немецкая девушка – поглощены поэзией, музыкой и любовью.

Г. Вольф очень точно определяет смысл романа: «Совместная жизнь разных народов, равноправие разных голосов – сочетание всех тонов создает многоголосие фуги языка».

Это определение действительно для всего творчества Бобровского.

Живое многоголосие создает необычайно своеобразную музыку его слов – мыслей – чувств. Стихи и романы Бобровского не сразу открываются читателю; иному нелегко бывает настроиться на их переменные волны, уследить за движением своевольной мысли, когда внезапно переплетаются события XX и XVIII веков, когда взрослый герой в следующем абзаце возвращается в свое детство или вовсе отождествляется с другим человеком, жившим за полтора столетия до него, с тем, о ком он думал, кого изучал и полюбил… Необычен и язык Бобровского: заурядные, затрапезные слова звучат величаво, торжественно или таинственно, и, напротив, изысканные, возвышенные старинные обороты проговариваются обыденно просто; свободно чередуются слова, шагая через все препятствия синтаксиса, разрушая привычную стилистику, и так располагаются по строкам стихов, что заставляют напряженно вглядываться в самые тусклые сочетания и вслушиваться в самые тихие.

В книге критика часто звучат слова Бобровского – стихи, проза; они четко выделены курсивом. Но критик не пересказывает поэта, и это не просто цитаты – примеры, подтверждающие, иллюстрирующие наблюдения исследователя; слово Бобровского органически слито с повествованием о его комнате, о его поэзии, о нем, и его слова естественно переплетаются с мыслями критика и, сливаясь с его речью, естественно определяют ее структуру и лад. Книга Г. Вольфа облегчает доступ к трудным нетореным тропам, ведущим в эту страну поэзии. Но тем самым она помогает приблизиться и к другим, пусть совсем не похожим, по-иному, но тоже «трудным» поэтам. Необычайные особенности языка и стиля Бобровского возникала отнюдь не потому, что он добивался изощренного своеобразия, нарочито затемнял мысли или искусственно усложнял простые связи между ними. Нет, он стремился возможно точнее представить, что именно и как именно он видел, слышал, думал, ощущал. Он никогда не отказывался от прошлого литературного опыта. Напротив, он ощущал себя продолжателем самых давних традиций, учился у Клопштока и Гёльдерлина, у кенигсбергского поэта-экспрессиониста Альфреда Бруста, у поэтов других эпох и народов. Его привлекало творчество испанца Луиса Гонгоры и финна Алексиса Киви, он любил Мицкевича и Пастернака; в стихах он выказывал свою родственную близость ко многим литературным соотечественникам к Эльзе Ласкер-Шюлер, Нелли Закс, к Петеру Хухелю. Он не чурался ни наследства, ни родства. Его самобытность, его непохожесть были не нарочитыми, безыскусственными. Исследователь это показывает, именно показывает, а не просто утверждает, и старается объяснить конкретные связи между его страной, его жизнью и его стихами.

Бобровский редко обращался к теоретическим рассуждениям, но все, что он писал и говорил о литературе, было и своеобразно, и серьезно продумано. «Каждый литератор имеет свой личный стиль, когда он пишет, он вступает в единоборство с языком, ведь практически, когда он пишет, он заново создает язык… Но когда автор пишет, во все, что он пишет, с необходимостью вливается идеология – идеология автора. А это для меня значительно существенней, чем выдвигать художественные проблемы или производить эксперименты».

В заключительных главах рассказывается о Бобровском – друге своих друзей, хлебосольном гостеприимце, веселом собеседнике, спорщике, ораторе, публицисте, редакторе, наставнике молодых литераторов, участнике митингов и дискуссий. Он очень любил детей и поэтому перевел «Теремок» Маршака.

Герхард Вольф по-настоящему любит, по-настоящему чтит Бобровского, художника и человека. И поэтому не унижает его ни высокопарными славословиями, ни преувеличениями его добродетелей, ни снисходительным умолчанием о слабостях, ни стыдливой полуправдой…

…Человек,

это понятие в словаре,

в том ряду, где ему

надлежит стоять.

…Это слово, это понятие

слышу я часто и могу

перечислить всех, от кого

его услышал,

с него я мог бы начать.

Там, где нет любви,

не произноси это слово.

Это одно из последних стихотворений Бобровского. Человечность и слово нераздельны в его творчестве.

В рабочей комнате поэта критик открыл его страну. Это стало возможным потому, что, исследуя поэзию и мир, ее породивший, Г. Вольф воспринимает их и разумом и сердцем – и как ученый, и как художник. Он и мыслит и чувствует «в резонанс» с Бобровским. Поэтому в малом трехмерном пространстве он проследил «четвертое измерение» – истории, а в обыденных предметах и в старых книгах обнаружил живые зерна поэзии.