«В сиянии каждой лампочки…» (Прометеевская тема в чешской литературе)

Одна из важнейших проблем человеческого бытия, которая испокон веков волнует искусство, – проблема активности человека, его созидательно – творческого вторжения в жизнь. С особой силой она звучит на восходящих этапах истории, которые несут в себе повышенный потенциал преобразований. Утверждение бытия «как деяния» (Горький) – родовая черта социалистического искусства. Марксистско-ленинское учение, открыв законы исторического развития и общественного прогресса, стимулировало осознание творческих возможностей человека. Объективный характер законов исторического процесса, конечно, не означает, что он совершается автоматически. Как раз наоборот. «История не делает ничего… – писал Ф. Энгельс. – Не «история», а именно человек, действительный, живой человек – вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» ¹. Мысль о том, что «обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства» ², Маркс выразил в одном из своих сочинений в афористической форме, заметив, что люди не только действующие лица, но и авторы исторической драмы³.

В современной литературной критике проблема созидания иногда односторонне связывается с НТР. (Не так давно этих вопросов коснулся М. Храпченко в статье «Литература и искусство в современном мире» ⁴.) Между тем импульсы, дающие возможность почувствовать творческую мощь человека, идут не только и зачастую даже не столько из сферы научно-технического, сколько социального прогресса. Отношение к человеку как деятелю и творцу свойственно социалистическому искусству с момента его зарождения. Это наглядно видно, в частности, на примере формирования и развития чешской социалистической литературы, которая показывает одновременно, что новое открытие мира и человека сопровождалось большими художественными открытиями.

Уже вскоре после первой мировой войны в Чехословакии возникло мощное литературное движение, рожденное идеями Октября. Не будет преувеличением сказать, что оно оказалось притягательным для лучших литературных сил страны. Десятки самых талантливых писателей, поэтов, критиков связали свою судьбу с борьбой за социальное преобразование мира на новых, гуманистических началах. «Сегодня мы хотим бороться и в художественной форме выражать идеи и жизненную мудрость рабочего класса. Мы действуем так во имя коммунизма, будучи умом и сердцем убеждены, что коммунизм сегодня – единственно правильное, жизненное и способное к практическим действиям направление человеческих усилий», – писал в 1922 году молодой чешский поэт Иржи Волькер.

Вся деятельность и творчество чешских и словацких писателей, пришедших к социалистическим убеждениям, были проникнуты глубоким ощущением созидательно-творческой сущности социалистической революции. Этим ощущением порождена, в частности, особая атмосфера вершинных произведений чешской поэзии XX века. Об одном из аспектов поэзии хотелось бы сказать специально. Целесообразно начать, казалось бы, с частности, с некоторых особенностей поэтики Волькера.

Незвал однажды заметил, что «мир вещей» у Волькера «словно живет. Волькер не скажет, что мы смотрим на вещи, у него вещи смотрят на нас» ⁵. Действительно, вещи в поэзии Волькера очень часто обладают свойствами живых существ. Вещи в его стихах «страдают», «стесняются», «ждут», «смотрят», «танцуют», «говорят», «поют», «шепчут на ухо» и т. д. Они антропоморфизированы, наделены качествами людей, и, что особенно важно, не людей вообще, а людей, создавших их, вложивших в них свой труд, мысль, воображение, чувство. В его поэтических образах запечатлена связь вещи с ее создателем:

Письмо любимой, лампа, книга товарища,

вещи, рожденные любовью, светом и верой… ⁶

 

Или:

Когда льет дождь, как сегодня,

я думаю о рабочих в предместьях,

на выступающих строительных лесах

ловлю их проволглый смех,

и вижу кирпичи, которые, как красные цветы,

волнами переходят из рук в руки,

пока из них не построят дом,

белый, как куст роз.

В другом стихотворении поэт называет вещи «цветами, выросшими на красных ладонях рабочих».

Предметы у Волькера ассоциируются с трудом, с человеческим теплом, вложенным в них. Люди (часто в стихах Волькера это рабочие) как бы продолжают в них свою жизнь, подобно тому, как в ранней поэме Волькера «Клития», написанной под впечатлением «Метаморфоз» Овидия, продолжала жить весталка Клития, влюбленная в бога солнца Аполлона и превратившаяся после смерти в подсолнечник, всегда обращенный к любимому светилу. В поэме «Клития» и в стихах Волькера о вещах, по сути дела, один и тот же ход образной мысли – с той разницей, что во втором случае она имеет не сказочную мотивировку, а реальное обоснование. Ведь человеческий труд действительно превращается в дома, картины, лампы и книги. Тем самым, если пользоваться философской терминологией, опредмечивается сам человек. Еще Гегель некогда показал, что, в сущности, человек «обращает все предметы в свою неорганическую природу» ⁷.

Не менее важно и другое. Вещи предстают в сознании Волькера как носители связи между людьми. Иногда его поэтическое внимание непосредственно сосредоточено на том, какую роль в человеческом сообществе выполняет, например, почтовый ящик, письма (стихотворение «Почтовый ящик»), поезд («Рождественские каникулы») и т. д. Этому подчинена архитектоника стихотворения с типичным для Волькера развитием мысли по принципу развернутого метафорического сравнения:

Почтовый ящик на углу улицы –

это вам не пустяковая вещь.

Он цветет голубым цветом,

и люди питают к нему почтение,

всей душой доверяются ему,

письма бросают в него с двух сторон,

с одной печальные, с другой радостные.

 

Письма белы, как цветочная пыльца,

и ждут они поездов, пароходов и человека,

чтобы он, как шмель и как ветер, по далям разнес их –

туда, где сердца

как красные рыльца пестиков,

спрятанные в розовых околоцветниках.

 

Когда письмо к ним долетит,

вырастут на них плоды,

сладкие или горькие.

Конечно, письма, почтовый ящик действительно служат средством общения людей. Но дело в том, что и независимо от практического назначения вещи каждая из них воспринимается Волькером – не только по своей функции, а по существу – как воплощение этой связи. Через вещи человек незримо, но постоянно связан с другими людьми, ведь он приобщается к результатам их труда.

Человек вообще по-настоящему реализует свою жизнь лишь в деятельности, он продолжает жить и после своей смерти только благодаря тому, что остается созданное его интеллектом и руками. К. Маркс сравнивал продукты деятельности человека, предметы, созданные им, с зеркалом, «из которого сущность каждого из нас лучезарно» сияет «навстречу другой» ⁸. Он писал: «…Предмет, как бытие для человека, как предметное бытие человека, есть в то же время наличное бытие человека для другого человека, его человеческое отношение к другому человеку, общественное отношение человека к человеку» ⁹. Эти проникновенные слова К. Маркса позволяют до конца осознать, что волькеровские образы «живых вещей» – не просто игра воображения и не произвольные метафоры. В них запечатлены глубинные связи, объективно существующие в нашем мире. Ощущение этой связи, ощущение «непрерывности» человеческого мира в высшей степени было свойственно Волькеру.

«Он все измерял в отношении к вещам. Он говорил, что человек, живущий в полном одиночестве, не существует. И верил в это буквально», – с некоторой ноткой недоумения вспоминал Незвал разговор с Волькером. А между тем Волькер не так уж не прав. Ведь если вдуматься, то и в самом деле, пользуясь любой, даже самой будничной вещью, мы немедленно покидаем почву чисто индивидуального биологического существования, вступая в контакт с трудом, усилиями, изобретательностью бесконечного ряда людей – изготовивших эту вещь, добывших материал для нее, создавших инструмент и т. д. и т. д. «Бытие» каждой вещи уходит своей историей в глубину необозримой человеческой деятельности. Более того, вещь «содержит» в себе эту деятельность. Знаменитого перочинного ножика Робинзона Крузо, который сохранился у него после кораблекрушения, не существовало бы без пытливости первооткрывателей металла, без труда рудокопов, работы литейщиков, искусства обработчиков металла и т. д. А если продолжить мысль, то даже и образы предметов, жившие в памяти Робинзона и позволившие изготовить такие же предметы у себя на необитаемом острове, тоже обязаны своим происхождением коллективному опыту их создателей. Эти люди как бы не покинули Робинзона в его беде и незримо оставались с ним.

За вещами Волькер видит человека. Это ощущение «присутствия» людей в вещах он и доводит в своей поэзии до антропоморфизации вещей. Вещи порой даже кажутся ему более «живыми», чем некоторые люди, у которых нет человечного отношения к себе подобным:

Вещи

В моей комнате есть вещи,

с которыми я завел дружбу.

Это три стула, стол и картины –

цветы, выросшие на красных ладонях рабочих.

…………………………………………….

Когда порой безысходно грустно,

словно все люди умерли на нашей земле

и пожелтевшие мертвецы ходят по улицам,

происходит дивное диво:

вещи в моей комнате – единственные живые,

потому что они говорят мне человеческим голосам:

юноша, мы верим тебе.

И в черновике, и в окончательном тексте Волькер подчеркнул слово «человеческим» (голосом).

Основу стихотворения составляет типичная для первого поэтического сборника Волькера «Гость на порог» (1921) метафорическая антитеза «живых» и «мертвых», иными словами, антитеза людей, не утративших живого и животворного отношения к жизни, чувства человечности, – и людей бесчувственных, закоснелых и т. д. Более того, людям, которых поэт считает возможным назвать «мертвыми», противопоставляются «живые» вещи. По сути, вещи здесь выступают вместо тех самых живых людей, которые создали их, отдали свой труд другим (метафора граничит в данном случае с метонимией). Особый внутренний смысл в этом контексте имеет заключительная фраза стихотворения: через вещи со словами о доверии к поэту как бы обращаются их творцы, на «красных ладонях» которых «выросли» эти вещи. Не случайно в другом одноименном стихотворении («Вещи») Волькер называет вещи «молчаливыми товарищами» (в партийном смысле слова «товарищ», которое по-чешски звучит иначе, чем слово «товарищ» в значении «приятель», «друг»): «Я люблю их (вещи. – С. Н.), молчаливых товарищей». Здесь та же скрытая логика образа, та же метонимия и тот же ход ассоциаций.

Есть, правда, в поэзии Волькера и упоминание о «дурных вещах», но это особый случай, ибо здесь они служат атрибутами социального разобщения и разъединения:

Тогда было у меня много дурных вещей,

которые стесняют дыхание:

черный костюм, воротничок, книги в кожаных переплетах,

 

и потому что я был сыт,

я серьезно раздумывал,

что лучше – умереть или жить.

 

Собственно говоря, речь идет об искажении истинного назначения вещей – служить людям, объединяя их, а в глубинном, философском смысле – об искажении в мире социального неравенства истинной, объединяющей и гуманизирующей сущности и функции человеческого труда¹⁰. И поэт предпочитает, расставшись с этими «дурными вещами», идти вместе с нищим навстречу солнцу и людям и просить их «раскрыть сердца».

В одном из писем в мае 1921 года Волькер говорил: «Вещи, то есть все, что существует вне нас (или скорее около нас), являются общими всем людям… Вещи живут самостоятельно и все-таки живут просоединенно (akcesoricky – акцессорно. – С. Н.), и их жизнь – это их отношение к людям. И я буду говорить о них. Я их оживляю, растворившись в них. Я их оживлю, когда, говоря о них, буду говорить о себе… Я получу возможность много рассказывать и видеть с многих сторон, ибо вещи бесчисленны, а я единственный, я не стану творить мир из себя самого, ибо тогда был бы я и мир. Я проникнусь миром, и тогда будет уже только мир». Субъективистскому принципу творчества – «творить мир из себя самого» и дуализму субъекта и объекта, когда они отделены друг от друга («тогда был бы я и мир»), здесь противопоставлено ощущение единства мира, взаимосвязь и взаимопроникновение его компонентов.

Словацкий литературовед В. Кохол, специально обративший внимание на это письмо Волькера, справедливо заметил, что оно содержит цельную концепцию. А чешский эстетик С. Шабоук подчеркнул, что Волькер здесь «очень точно выразил подлинную диалектику человека и мира».

Волькера вообще в высокой степени отличала способность ощущать внутренние связи разных сфер действительности, их взаимопревращения. Давно уже замеченные метаморфозы его образов, лежащие в основе динамики художественной мысли, при всем их волшебстве и неповторимости, собственно говоря, часто и есть эстетическое осознание этих связей и взаимопревращений.

Если вещь в поэтическом осмыслении Волькера – это, иначе говоря, инобытие человека, вторая ипостась его существования и его активности, то действительность, созданная и вечно создаваемая трудом человека, осмысляется поэтом как инобытие трудового человечества. Трудовое человечество для Волькера – носитель гуманизирующего начала. Это особенно хорошо видно в стихотворении «Море» (сборник «Час рожденья», 1922). Развернутый в первой части стихотворения образ моря (а в более широком смысле образ мира вообще) как стихии, отделенной от человека и безжизненной без него, сменяется и «снимается» затем открывшимся поэту образом моря (и мира), освоенного человеком и очеловеченного им. И создает эту «вторую», человеческую, действительность всемирное братство тружеников. В другом стихотворении поэт назвал их «вечными наследниками сотворения мира». Счастье слиться с этим братством равноценно воскресению из мертвых. Вовсе не случайно волькеровское открытие «доподлиннейшего моря» совершается в воскресенье, выступает как символ восстания из мертвых и приобщения к живым:

У берега острова Крка, на пляже, где птицы кричали,

шесть дней я разыскивал море, блуждая в печали,

но моря не находил я…

……………………………………………………………………………………………

Но грянул звон колокольный. Пришло наконец воскресенье…

……………………………………………………………………………………………

Шесть дней я разыскивал море, нашел на седьмой его день я!

И будто не гость курортный, а щедрый, веселый рабочий,

весь день я по городу шлялся, а в час наступления ночи

в предместье у самого мола в веселом приморском трактире

увидел вокруг себя море, доподлиннейшее в мире,

когда за столом дубовым взглянул я, друзья, в лицо вам –

матросам, рабочим порта, и лодочникам, и рыболовам –

вам, люди, вам, обладатели тугих кулаков узловатых,

вам, ветры и бури таящим в тельняшках своих полосатых,

вам, труженикам неустанным, вам, солнце носящим во взоре,

вам, людям, что море творите и сами – творение моря!

…………………………………………………………………………………………

Мозолями полнятся руки, как ветви деревьев – плодами.

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т, 2. стр. 102.[↩]
2. Там же, т. 3, стр. 37.[↩]
3. См. там же, т. 4, стр. 138.[↩]
4. «Контекст. 1978», «Наука», М. 1978.[↩]
5. V. Nezval, J. Wolker, Brno-Ostrava, 1964, s. 58.[↩]
6. Кроме оговоренных случаев, подстрочные переводы автора статьи.[↩]
7. Гегель, Сочинения, т. II, М. – Л. 1934, стр. 483.[↩]
8. Karl Marx, Friedrich Engels, Historisch-kritische Gesamfausgabe, Im Auftrage des Marx-Engels-Lenin-Instituts hrsg. MEGA, 1927 – 1932, Abt. I, Bd. 3, S. 546 – 547. Цит. по: Г. С. Батищев, Деятельностная сущность человека как философский принцип, в кн.: «Проблема человека в современной философии», «Наука», М. 1969, стр. 101 (перевод Г. Батищева).[↩]
9. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 47.[↩]
10. В 30-е годы этого вопроса в несколько иной плоскости коснулся Л. Штолл в статье «К социологии романтизма».[↩]