В поиске мгновений «подлинного бытия»

А. В. Чичерин, Сила поэтического слова. Статьи. Воспоминания) М., «Советский писатель». 1985, 319 с.

Книги А. Чичерина, одного из наиболее интересных современных исследователей стиля художественного произведения, не остаются не замеченными ни специалистами, ни читателями, чьи пристрастия не отмечены печатью профессионализма.

Изучая стиль как организующее начало художественной формы в единстве всех ее элементов, постоянно соотнося его с идеями автора, А. Чичерин в своей новой книге «Сила поэтического слова» обращается к решению ряда литературоведческих проблем: способу воплощения авторского начала, стилеобразующему характеру художественного времени, ритму художественной прозы. Сфера интересов ученого – пограничная область стилистики и поэтики. Исследовательский диапазон его чрезвычайно широк. Так, статьи, включенные в сборник, посвящены стилистике и поэтике произведений Гете, Бальзака, Горького, В. Распутина. А. Чичерин прослеживает «движение мысли» в лирике Фета, изучает слово звучащее, стремясь уловить звуковые волны стиля Тургенева. Статья «Из истории эпитета» – о «густо окрашенном» слове, стилеобразующем эпитете Лескова.

Интерес к стилю и поэтике произведений Достоевского, одного из тех писателей, чей язык отличается «исключительной индивидуальностью, неповторимостью, допускает постоянные отклонения от общелитературной нормы» ¹, у Д. Чичерина давний. Работа «Поэтический строй языка в романах Достоевского» отмечена стремлением к целостному постижению мира писателя через частное – отдельные элементы стиля. Внимание исследователя сосредоточено на тех словах-понятиях Достоевского, которые насыщены индивидуально психологическим содержанием и характерны в социально-бытовом плане. Эти стилистические многозначные поэтические «термины» (проба, угол, гордый, живая жизнь, плотоядность и т. д.), пронизывая романы Достоевского, придают им «чрезвычайное единство» (стр. 167). Многие эти слова были присущи Достоевскому еще в ранних произведениях. Заметим, что некоторые из этих «значащих» слов отмечены впервые именно А. Чичериным. Исследователь от. крывает особую ритмическую ударность в употреблении. в «Подростке» слов «отец», и «сын», «он» и «она» (художественно значимых местоименных «эвфемизмов» Версилова и Ахмаковой в речи Подростка).

Естественным эпилогом работы выглядит полемика о идеями М. Бахтина. Отвергая деление произведений на монологические и полифонические, А. Чичерин оспаривает принципиальное утверждение М. Бахтина: «Слово героя… не служит выражением собственной идеологической позиции автора (как у Байрона, например). Сознание героя дано как другое, чужое сознание, но в то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым объектом авторского сознания» ².

А. Чичерин не случайно пытается в эту формулу М. Бахтина «подставить»»романиста и реалиста» Тургенева, считая, что для него сознание и Лизы Калитиной, и Базарова – «чужое сознание». Следовательно, в этом случае речь должна идти не о своеобразии Достоевского, а о специфике реализма вообще?

По мнению А. Чичерина, сам Достоевский эту «формулу»; М. Бахтина «не осуществляет потому чтосовершенно явно он противостоит Раскольникову, Лужину, обойм Верховенским, Ставрогину» (подчеркнуто мной. – М. К.; стр. 146).

Достоевский-публицист – безусловный и яростный противник мировоззрений этих своих героев. Однако в «Преступлении и наказании», например, автор-повествователь своего отношения намеренно не обнаруживает, доверяячитателювынестиокончательноесуждение. Отказываясь от первоначальной формы исповеди, Достоевский заботился о том, чтобы саморазоблачение героя не было разоблачением «от автора».Отношения автора и героя у Достоевского были принципиально новы и потому, что в большей мере, нежели ранее, «замкнуты» на читательское восприятие, предвиденное, «спровоцированное» и ожидаемое автором. Не потому ли с таким нетерпением ждал Достоевский читательских откликов, не потому ли мечтал о своем читателе, которым дорожил безмерно?

У Тургенева процесс эмансипации героя так далеко, как у Достоевского, не пошел. В его произведениях авторское отношение никогда не маскируется. Формула М. Бахтина характеризует поэтику Достоевского, но не реализма вообще.

Вопрос вопросов поэтики Достоевского – взаимодействие слова автора со словом героя. А. Чичерин своим путем Идет к его решению. Исследователь убежден в особой авторской «маркированности» слова героя у Достоевского. Он приводит ряд интересных примеров того, как авторское отношение окрашивает слово персонажа. У Достоевского, по его мнению, «слово автора не противостоит слову героя, оно в нем» (стр. 169 – 170).

Нам кажется, что, говоря о «маркированности» слова героя, необходимо учитывать ожидаемое автором совпадений его оценки с читательской. Высокого пафоса исполнена речь адвоката на суде («Братья Карамазовы»). Никакойпрямойавторской оценки ее нет. «В ваших руках судьба моего клиента, в ваших руках и судьба нашей правды русской», – обращается адвокат к присяжным. «Клиент» – слово обычное для адвоката. Но для автора и читателя – оно знак особого профессионального отношения к преступнику и преступлению, «Адвокат – «нанятая совесть», – говаривал Достоевский. Введя профессионализм в контекст, исполненный высокой патетики, Достоевский «провоцирует» определенную читательскую реакцию. Таким образом маркированное слово героя патетику разрушает, делает ее Ложной. Персонаж стилистически саморазоблачается.

Подводить итог в споре А. Чичерина с М. Бахтиным рано. Проблема отражения авторского начала в прозе Достоевского; ждет специального’ исследования, в котором, несомненно, должно быть учтено и мнение А. Чичерина.

А. Чичерину свойственно точное и тонкое ощущение времени. Историческое время неразрывно, и это качество обретает значение этическое. В этом еще раз убеждаешься, читая воспоминания литературоведа- мемуары незаурядного читателя, которые дают возможность проследить, как воспринимали современники произведения А. Блока, М. Горького, И. Анненского, Вяч. Иванова, Б. Пастернака. А. Чичерин прекрасно знает жизнетворческую роль литературы. Не случайно в работе «Изображение философских исканий в реалистическом романе» он обращается к кругу чтения персонажа как одному из элементов поэтики произведения. Вопрос этот изучен мало. Но без решения его тема философских исканий в полной мере исследована быть не может.

Анализируя круг чтения персонажа в поэтике автобиографической трилогии Горького, А. Чичерин подчеркивает, что чтение стихов Пушкина, произведений Гоголя, Диккенса, Тургенева было важнейшим событием в жизни главного героя (стр. 190), что в этом произведении «книга, особенно роман, такой же действенный герой, такое же осознанное и многообразное средоточие бытия, как и живой человек» (стр. 189).

Однако наблюдение над кругом чтения героев русской прозы XIX века вызывает возражение. А. Чичерин пишет «В русском романе после Карамзина, после его «Рыцаря нашего времени», немного места отведено роли книги. Когда, что и как читает весьма просвещенный человек Андрей Болконский? Видимо, Константин Левин несравненно более приобрел духовных ценностей, пока косил луг, чем Сергей Николаевич, занятый в это время чтением. А когда сам Левин берется за Канта, за книги, он ничего нужного в них не находит. Ни Раскольникова ни Мышкина, ни даже Ивана Карамазова мы не помним с книгой в руках. Героини Тургенева иногда держат книгу, но, поглощенные чем-то более важным, они не читают. Может быть, это странно, но более горячо читают менее образованные провинциалы – герои Писемского, в частности, в романе «Тысяча душ» (стр. 189). Прав ли А. Чичерин?

Неужели, чтобы представить Андрея Болконского читающим, обязательно нужно застать его с раскрытой книгой? Вспомним, случайно ли увидел князь Андрей перед сражением журнал со статьей Гердера и услышал разговор о бессмертии, вызванный философскими концепциями этого ученого, Наконец, случайно ли спустя годы и сотни страниц романа-эпопеи гердеровские идеи «вернутся» к обретающем смысл бытия герою. И конечно же, чрезвычайно важно, что «Собеседниками» Пьера и Андрея во время их знаменитого философского диалога на пароме были величайшие умы человечества.

Тем более нет нужды «заставать» с книгой в руках Раскольникова, Ивана Карамазова – героев Достоевского, живущих в мире идей. Ибо идея Раскольникова немыслима вне связи с книгами властителей умов его современников. Круг же чтения Ивана Карамазова огромен: средневековые мистерии и русские апокрифы, Лобачевский и Хомяков, Пушкин и Гете… Речь героя «перенасыщена» обрывками фраз, цитатами, не только из числа тех, что были на слуху у современников. Многие цитаты даже без комментариев знакомы и современному читателю. Вспомним, что и Достоевский, И его герои – Иван и Дмитрий, и даже Федор Павлович были знатоками Шиллера.

Персонажей Достоевского невозможно понять вполне без учета круга их чтения, так же как не понять многих из них, если не замечать их историко-литературных «теней» (Мышкин – «рыцарь бедный», Дон Кихот; Долгорукий – Скупой рыцарь и т. д.), о которых пишет А. Чичерин. Речь может идти не о том, что герои Достоевского и Толстого читают меньше, чем персонажи Писемского. Дело в форме изображения круга их чтения. Отметим, что изучение круга чтения героя в его связи с читательскими пристрастиями автора дает еще одну возможность выявить и авторское начало, авторское отношение.

Чуткое ощущение исторического времени, внимание к кругу чтения персонажа подсказало исследователю интересное наблюдение: Андрей Болконский не мог прочитать «Евгения Онегина», Пьеру Безухову это лишь предстоит в будущем. И тем не менее «по своему душевному складу это мыслящие люди более поздней эпохи». В этих «преемниках Ленского и Онегина», мыслящих определеннее, конкретнее, «весьма полно раскрывается позднейшая стадия того противопоставления, которое было подсказано Пушкиным» (стр. 177).

Изучение стиля – наиболее личностная сфера литературоведения. Оставаясь наедине с текстом, интерпретируя его, ученый становится посредником между ним и читателем. Он обращается, как правило, к произведениям широко известным. Иначе как оправдать свое столь пристальное внимание к единому слову этого произведения? Поэтому так редки стилистические исследования произведений современников (в книге А. Чичерина есть лишь одна работа – о «Прощании с Матерой» В. Распутина).

А. Чичерин, казалось бы, далек от популяризаторских задач. Но ему, сохранившему в своей новой книге все достоинства, литературоведческого исследования, удается разомкнуть строго научные рамки. Не случайно, книги, статьи, очерки А. Чичерина, – и это, нарушая традицию упоминания вскользь, хочется подчеркнуть, – по праву имеют достаточно широкую читательскую аудиторию. Исследователь не только ощущает «ущербность» аналитизма, но и преодолевает ее.

Вчитываясь и приглашая вчитаться в хорошо известные тексты, исследователь в высшей степени пристрастен. И этим напоминает скорее не интерпретатора текстов вековой давности, а современника их авторов. Вопреки традиционному литературоведческому пиетету, А. Чичерин не склонен «прощать» классикам эстетические погрешности. В столь высоко ценимой им автобиографической трилогии Горького он замечает, что оригинальность построения портрета, случается, приводит к искусственности (стр. 65) ³.

Собственный стиль А. Чичерина точен, емок и даже изящен. Тонкий вкус, способность «осязать» слово, умение увидеть через частное целое – все эти столь необходимые исследователю стиля качества присущи автору книги «Сила поэтического слова», ведущему неустанный поиск мгновений «подлинного бытия» (стр. 15).

г. Киев

1. Р. А.Будагов, Писатели о языке и язык писателей, М., 1964. с. 266.[↩]
2. М.Бахтин, Проблемы поэтики Достоевского, М., 1963, с. 7.[↩]
3. Исследователь имеет в виду такой портрет: «Глаза у нее были пришиты к лицу невидимыми ниточками; легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, все видя, все замечая…»[↩]