№6, 1986/Обзоры и рецензии

Цельность исследования

Илья Фейнберг, Читая тетради Пушкина, М., «Советский писатель». 1985. 688 с.

Установлен факт, найдены новые тексты, и мы привычно говорим: сделано открытие. Мы говорим правильно, хотя точнее было бы сказать: началось открытие. Важно найти, но еще важнее – понять, чтб перед нами. Существенное уточнение, особенно сегодня, когда публикаторство и архивный поиск сделались страстным увлечением многих. Конечно, факт, спасенный от забвений, или обнаруженный Документ – это уже ценность, но неосмысленная, она остается мертвым капиталом.

Когда и кем было открыто самое большое пушкинское сочинение в прозе – «История Петра»? Подготовленная к печати вскоре после смерти поэта, не нашедшая издателя, затерявшаяся и снова летом 1917 года выплывшая на свет в фамильном имении потомков поэта, она оставалась не опубликованной вплоть до 1938 года, когда впервые появилась в десятом томе академического собрания сочинений. Там это произведение оценивалось как «подготовительные записи-конспекты», сделанные Пушкиным при чтении «Деяний Петра Великого» И. Голикова. Такое мнение и установилось, сопровождаемое сожалением, что великий писатель успел лишь начать работу над грандиозным историческим трудом, не определив еще своей концепции, не приступив фактически к написанию…

Но чем тогда объяснить, что незадолго до смерти Пушкин говорил о намерении «закончить свой труд и написать «Историю Петра»»в год или в течение полугода…»? Даже для Пушкина – невозможно короткий срок от «подготовительных записей-конспектов» до завершения. И тогда возникла исследовательская потребность продолжить открытие опубликованного пушкинского текста: «Сырые ли это материалы-выписки, или записки-конспекты, составленные Пушкиным на основе изучения исторических источников, или, может быть, писанные поэтом «про себя» черновые, но ценные по содержанию программы, отражающие уже историческую концепцию Пушкина и общие контуры создаваемой им «Истории Петра»? То есть не дает ли изучение даже и этого подготовительного текста возможности понять общий идейно-художественный замысел Пушкина?» (стр. 32).

Так еще в конце 40-х годов был: сформулирован вопрос И. Фейнбергом, утвердительно, ответившим на него после выявления множества исторических источников, которыми пользовался Пушкин, и сопоставления их с его оригинальным текстом. Результаты исследования вошли в книгу «Незавершенные работы Пушкина», неоднократно впоследствии переиздававшуюся и вот теперь еще раз – в составе тома избранных трудов «Читая тетради Пушкина».

Книга такого названия у И. Фейнберга уже выходила: сначала при его жизни, затем значительно расширенная – после смерти ученого. Большая ее часть также включена в новое издание, вобравшее почти все значительные литературоведческие труды И. Фейнберга. Название же было повторено, ибо оно очень точно отражает и предмет занятий, и исследовательский стиль мышления автора, всегда стремившегося идти до конца, до полного использования всех доступных документальных источников, а начинавшего исследование с самого начала – с того, как возникал пушкинский замысел, как он менялся, как накапливались черновики… В общем – работа по первоисточникам, «читая тетради Пушкина».

И не специалист сейчас знает, что пресловутая пушкинская легкость – результат огромного труда, что окончательный вариант строки был выбираем из множества вариантов промежуточных. То, что Пушкин оставил как окончательное, мы привыкли считать художественным эталоном, а то, что отбрасывалось? В интереснейших статьях о черновиках пушкинских стихов, «Онегина» И. Фейнберг показал, как становление текста шло часто не от менее удачного к безусловно более удачному и даже не от хорошего к лучшему, но это был поиск своего.

Пушкин говорил то, что хотел и мог сказать он, а в черновиках оставались строки, предвосхищающие Лермонтова, Блока, Хлебникова, Заболоцкого – множество путей, уводящих в будущее русской поэзии.

Нельзя решить, что сделал И. Фейнберг для изучения Пушкина, вспоминая лишь то, о чем – о каких произведениях или страницах биографии поэта – он писал. Чем бы исследователь ни занимался, он занимался тем, что в принятых терминах мы называем творческим процессом или работой поэта. А точнее всего будет сказать, что он всегда был обращен к художественности Пушкина, к тому совершенству, которое мы непререкаемо принимаем в пушкинских созданиях, которое представляется необъяснимым и рождение которого И. Фейнберг всякий раз пытался понять и объяснить.

Часто авторы разнообразных работ о Пушкине лишь собираются с силами, чтобы приблизиться к нему или даже приблизить других, запасая для них сведения впрок. Устанавливается связь документальных фактов для пушкинской биографии, внутренняя связь произведений и образов – для его творчества, но сквозь густую и хитроумно сплетенную сеть подробностей слишком часто неуловимо уходит главное.

И. Фейнберг исследовал не около и не вокруг Пушкина, он писал о Пушкине, И в этом он не был одинок. И Фейнберг – один из числа мощной плеяды ученых-пушкинистов, чьи имена уже стали литературным преданием: М. Цявловский, С. Бонди, Б. Томашевский, В. Виноградов.

Они занимались Пушкиным, имея в виду, что занимаются всей русской культурой в ее отношении к культуре мировой, и сами принадлежали ей, ибо взгляду со стороны многое остается недоступным. Они знали изнутри, через свое родство с тем, что изучали. В этом ряду И. Фейнберг был одним из самых младших по возрасту, из тех, кому достается подводить итоги, писать воспоминания.

Последний раздел книги – мемуарный: страницы из дневника, стенограммы устных выступлений о Ю. Тынянове, М. Цявловском, о своей работе, неотделимой от общего труда.

Определяя предмет своих занятий, И. Фейнберг не раз повторял пушкинские слова: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная…» Не прерывать течения мысли, но изучать ее в движении – становящийся Пушкин, а значит, живой Пушкин, каким его так часто хотели видеть.

Есть ли сейчас смысл напоминать о содержании первой большой и – это слово не кажется преувеличением – классической работы И. Фейнберга «Незавершенные работы Пушкина»? Восемь изданий за тридцать лет! Ее выводы учтены в последних собраниях сочинений Пушкина, для которых текст «Истории Петра» был заново отредактирован И. Фейнбергом.

Если в новейших исследованиях других авторов возникают частные несогласия, дополнения, то главное, основные выводы сомнению не подвергаются. Вот об этом главном и стоит сейчас еще раз напомнить, ибо то, что сегодня всем известно, всеми принято, начинает казаться и всегда известным, не требовавшим никакого открытия.

После исследования И. Фейнберга пушкинское наследие пополнилось для нас двумя прозаическими книгами, одна из которых – «История Петра» считалась ненаписанной, а другая – «Записки» полностью уничтоженной. Завершены они не были и сохранились в неполном, даже в отношении написанного, объеме, но все же дошли до нас! Их нужно было прочитать, угадать целое, услышать пушкинское слово.

И. Фейнберг умел быть убедительным. Нередко он убеждал, открывая в архивных глубинах ранее неизвестное, – едва ли не каждая из его работ связана с архивными находками, – но, пожалуй, еще чаще и еще поразительнее он обнаруживал истину там, где до него побывали многие. И здесь нельзя не сказать о том, как И. Фейнберг умел спорить, сохраняя неизменное уважение, умея выслушать и понять до конца даже опровергаемое им мнение.

Открытия подчас делались с такой, казалось бы, легкостью и неопровержимостью, что возбуждали только один вопрос: как же этого раньше не заметили? Действительно, как можно было принимать «Историю Петра» за простой конспект голиковских «Деяний», если было известно, что Пушкину в качестве официального историографа высочайше дозволено работать в государственных архивах, для других недоступных. И он этой возможностью дорожил, в полной мере воспользовался, а тем не менее даже прямая сноска на следственное дело царевича Алексея в его тексте не обратила на себя внимания и не поколебала заниженной оценки его труда.

А как же забыть о восхищенных отзывах современников, считавших Пушкина знатоком истории XVIII столетия, называвших его знания, «особенно о Петре и Екатерине, редкими, единственными…»?! И это мнение не чье-нибудь, а А. Тургенева, непревзойденного знатока русских и зарубежных архивов, на чьих выписках основывались многие книги и журнальные публикации. Они появились уже после смерти Пушкина, но с основным содержанием парижских бумаг А. Тургенева поэт успел познакомиться. И снова за кратким свидетельством дневника И. Фейнберг раскрывает, что же узнал Пушкин прежде всех, даже прежде царя, для которого А. Тургенев готовил отчет о своих заграничных разысканиях.

Невозможно составить полный список уточнений, заново раскрытых И. Фейнбергом фактов.

Заново прочитывается дневник Келлера, в котором расшифрованы зачеркнутые строки; уточнен подлинный пушкинский текст не сохранившихся в рукописи страниц «Истории Петра» по цензорскому реестру Сербиновича; в черновой пушкинской тетради, побывавшей до этого в руках у столь многих исследователей, обнаружен упущенный черновик пушкинских записок об екатерининском веке… А небольшая по объему отдельная работа «Заступники кнута и плети.,.», где за не названными в пушкинской эпиграмме адресатами с безоговорочной доказательностью увидены князья Лобановы-Ростовские, – это пример того, как ученый работал с источниками, исчерпывая их до конца, до дна. И в те же время эти находки совершаются как бы попутно, ввиду главной цели, которая по отношению к «Истории Петра» состоит в том, чтобы обосновать в ней «новое качество – историческое и художественное» (стр. 117).

Сегодня трудно представить себе иную точку зрения, но и в первый момент, когда книга сохраняла всю неожиданность только что высказанной мысли, она убеждала. После публикации «Незавершенных работ» стало возможным говорить о пушкинской концепции Петра, считая ее плодом не только художественного историзма, но и научного изучения, а также сопоставить эту концепцию с другими оценками важнейшего периода русской истории. Именно с этой целью во Франции была написана работа о Пушкине, С. Соловьеве и В. Ключевском как историках Петровской эпохи1. Пушкинские страницы этой монографии опираются на работы И. Фейнберга, неоднократно цитируемые.

В том же, что касается художественного качества, «Незавершенные работы Пушкина» – одно из самых глубоких исследований пушкинской прозы. Утверждение справедливое и без ограничений, что, мол, сказанное относится лишь к прозе исторической, мемуаррой… Понятие «проза Пушкина» не допускает жесткого внутреннего подразделения по принципу художественности или!. документальности. Беллетристический дар был неотделим от работы историка, мемуариста, критика, автора писем… Эта неделимость характерна для пушкинского творчества в особой мере, так как Пушкин более, чем кто-либо другой, должен считаться создателем новой русской прозы, учившим повествовать и мыслить на родном языке. Русская литература рождалась из понимания русской же действительности, а художественное в ней проявляло себя как способность более отчетливого, гибкого изображения реального факта или лица.

Вот почему свидетельством значительной уже подготовленности «Истории Петра» становится не только самостоятельность ее концепции, но и художественная проясненность ее композиции, не только глубина пушкинской мысли, но и звучание его слова. Пушкин соединял осведомленность ученого с проницательностью художника. Бесконечная россыпь фактов складывалась в зримую картину, внутри которой прояснялся смысл событий, поступков действующих лиц, на что и обращает наше внимание исследователь: «…Карл должен был быть представлен не только как исторический деятель, враг России и противник Петра, Фигура Карла служила в то же время Пушкину средством контрастной характеристики Петра» (стр. 168), Романтический самодур, одаренный, до безрассудства самоуверенный, шведский король воплощал пример ложного величия и тем оттенял истинное величие государственного мужа в Петре.

Пушкин, отличаясь тем и от хулителей и от восторженных почитателей Петра, не принял одностороннего взгляда и с незабываемой афористичностью запечатлел его двойственность, говоря об удивительной разности между «государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые – жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (стр. 51 – 52).

В своих исторических и мемуарных портретах Пушкин очень часто прибегает к характеристике через сопоставление. Так достигается большая выпуклость и одновременно объективность изображения, но, подчеркивает И. Фейнберг, сам метод пушкинского портретного письма нами осмыслен еще недостаточно: «Существуют интересные исследования, посвященные рисункам поэта. Но работ, изучающих Пушкина как писателя-портретиста, до сих пор нет. Таким образом, тема боковая, хотя и представляющая безусловный интерес (рисунки поэта), изучена, в то время как тема первоочередная для исследователей творчества – не поставлена» (стр. 240). Восполняя этот пробел своими трудами, И. Фейнберг открываем путь к пониманию как пушкинской прозы, так и пушкинского историзма. Художник-историк может не уступать ученому в осведомленности, проникновение в суть эпохи может быть не менее глубоким и объективным, но его зрение более избирательно, его отбор строже, так как он ограничивает себя кругом фактов необходимых и в то же время достаточных – достаточных для того, чтобы воссоздать Время, которое прежде всего открывается ему в людях. Как часто Пушкин сожалел о том, что память о людях, даже и замечательных, недолговечна в России. Именно к этой черте национальной забывчивости, как напоминает И. Фейнберг, относятся «часто неверно понимаемые слова Пушкина»: «Мы ленивы и нелюбопытны…» (стр. 333). Пушкин собирал исторические анекдоты, записывал свои беседы, побуждал знакомых писать мемуары, иногда тут же и начиная их своей рукой… И сам он еще в Лицее пробует вести записки, не раз впоследствии возобновляемые и, наконед в дневнике 1833 – 1835 годов принимающие, по его замыслу, вид «Истории моего времени». «Неизученный замысел Пушкина» – называется глава в книге И. Фейнберга, этому дневнику посвященная.

История, записки, дневник, опыты биографических изучений, включающие у Пушкина портреты современников и людей XVIII века, например его знаменитого прадеда Ганнибала, – все это сюжеты исследовательских работ И. Фейнберга. Круг тем хотя и широк, но как будто бы представляет Пушкина с одной стороны. Не вспоминая еще раз о других темах, которыми занимался И» Фейнберг, скажу, что и в этих работах проблема Пушкина присутствует цельно, взятая не только как Пушкин-историк или Пушкин-мемуарист (что и само по себе очень значительно), но как проблема исторической роли Пушкина в русской культуре. Мы привычна говорим о Пушкине как о родоначальнике новейшей русской литературы, но он не только создал ее, он определи ее роль. Известно, что общественное значение писателя нигде не было так велико, как в России, именно потому, что в России писатель – и философ, и историк, и публицист Так началось или, во всякое случае, так окончательно сложилось благодаря Пушкину. Именно он, указав на слабости исторической памяти, то есть национального самосознания в новой России («Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости»), поставил перед литературой цель – эту слабость преодолеть.

Россия, видимая со стороны – из просвещенной Европы, представлялась фантастической и необъяснимой. Казалось, что понятия, выработанные европейской культурой, перестают работать, делаются неприменимыми. В опровержение такого – просвещенного ли? – взгляда Пушкин постоянно сближает факты и типы русской действительности с классическими образами: Екатерина II – Тартюф в юбке, А. Л. Давыдов – Фальстаф… Однако, отмечая сближения такого рода, И. Фейнберг обращает внимание и на другое – на то, что Пушкин начинает формировать национальную галерею характеров, в своих мемуарах, в «Онегине» предвосхищая создания Гоголя и Салтыкова-Щедрина… Пушкин, ставя русскую культуру в просвещении «с веком наравне», равноправно приобщая ее к европейской образованности, раздвигает и само понятие европеизма за счет включения в него русского, национального. Ввиду такого рода обобщений читатель И. Фейнберга понимает, почему задача, как будто бы художественно локальная: изучение мастерства Пушкина-портретиста, – признается «первоочередной для исследователей творчества». И одновременно читатель понимает, как неразрывно в работах И. Фейнберга связано все, что касается Пушкина, и его концепций, и его художественности, насколько велика цельность самого исследования.

  1. V.Arminjon, Pouchkine et Pierre le Grand, Collection Etudes Russes, v. IV, Paris, 1971.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 1986

Цитировать

Шайтанов, И.О. Цельность исследования / И.О. Шайтанов // Вопросы литературы. - 1986 - №6. - C. 236-242
Копировать